Навеки твой, навеки мой, навеки мы — наши

Ветер предрассветного часа, впущенный в красный салон автомобиля через открытые боковые окна, остужал упоение чужим счастьем, когда Мегуми и Сатору возвращались домой с долгожданной свадьбы Юты и Маки. Правой рукой придерживая руль, левой Годжо гладил обожаемую острую коленку, так удобно прислоненную к коробке передач. Его парень смотрел на пролетающие мимо огни, сливающиеся в одну сплошную жёлтую линию, и без того непослушные чёрные волосы сейчас были вовсе неукротимы, развеваемые встречным потоком. Широко расставленные ноги в узких костюмных брюках манили скользнуть ладонью по внутренней стороне бедра, чтобы мизинец коснулся ширинки, чтобы Мегуми обратил внимательный и любопытный взгляд, предвкушающий взгляд, как в тот раз, когда Годжо всю поездку оставлял горячий шепот непристойностей на беззащитной коже: за ухом, на изгибе шеи и везде, где позволял стесненный креслом, но метающий Фушигуро. А после Сатору убедил своё благословение, что они могут заняться в машине, чем захотят, пока она несётся на полной скорости, ведь ещё в юности он научился водить пользуясь лишь техникой. Но Мегуми обернулся сам, посмотрел долго, потому что за все проведенные вместе годы так и не привык вовремя отводить взгляд. Мгновения растягивались, как Бесконечность, каждый раз, когда в красоте любимого он терялся, и терял себя. Неважно, выглядел ли он как сейчас, расслабленно сидящим за рулем коллекционной Toyota Supra, в голубом пиджаке с атласными лацканами, с россыпью цепочек, уходящих под небрежно расстегнутую на две верхние пуговицы рубашку, с хитрым прищуром, сиюящей улыбкой до пятен перед глазами, или как будет выглядеть утром, когда принесет две чашки кофе в постель, сонный, в незапахнутом халате и обутый в разные тапочки. Мегуми поднял большую бледную ладонь к своему лицу и прикоснулся губами. Усмехнувшись, Сатору с нежностью наблюдал, как тот целует каждое из многочисленных его колец, и укоризненно спросил шутя, словно всё ещё оставался опекуном и наставником: — Ты всё-таки выпил, Гуми-чан? — Нет, я же обещал тебе! — Но я не просил об этом. — Мне не хотелось, чтобы на празднике ты один был трезвый, — буркнул Мегуми, вернул руку на колено и положил свою сверху, переплетая пальцы. — Поверь, рядом с тобой я никогда не бываю в достаточно ясном рассудке. Реакция на патетические признания и тяжеловесные намёки у Мегуми оставалась прежней, как и пять лет назад, когда он склонялся, краснел и гудел что-то себе под нос, и в этой невнятной, едва слышимой песенке была забавная нота упрёка, но основной мотив — смущённый и довольный. Лишь комплименты Сатору делали сдержанного Мегуми ласковым и податливым, и это была ещё одна вещь, с которой тот так и не научился бороться. Разве что потом мог ответить, вжимая напряжённые широкие плечи в простыни, вынуждая стоны срываться с губ вкуса спелой вишни, захватывая и контроль, и правила игры в свои руки. Звёзды погасли и чернильный купол неба потускнел, когда они шли от парковки до дома через кленовую аллею. Воздух пах скрипевшим под ногами влажным песком и мятной свежестью ночного дождя. Они обходили лужи, собравшиеся у краев тротуара, когда Сатору сказал: — Нам тоже пора. — Пора — что? — переспросил Мегуми растерянно. Единственное, что он сейчас знал наверняка: им пора спать. Годжо положил руку на его плечо, словно устало наваливаясь, а в следующий момент оказался ровно поперек пути, соскользнул вниз, и вот уже стоял одним коленом на дорожке, намочив небесно-голубые брюки в грязи. Он схватил Мегуми за талию, ровно над подвздошными костями, но руки не держались на гладкой костюмной ткани, и всё это казалось таким неуместным, забавным и смертельно важным, словно они не клялись в любви уже четыре года и не были всем миром друг для друга неполные четырнадцать лет. — Моя душа, хочешь стать Мегуми Годжо? В груди Фушигуро неистово загрохотало, и весь он сам, кожа, кости, мозг и даже непослушный язык, стали одним вибрирующим сердцем. Но он и без раздумий был готов согласиться на что угодно, что предлагает этот человек, когда называет душой своею. — Мегуми, Мегуми, Мегуми… — шепотом звал Сатору, надеясь услышать ответ. Он так вглядывался в лицо, что казалось, будто не Шесть глаз нужны, а все шесть тысяч. Они блуждали по отпечатанным в сердце чертам, от нахмуренных бровей и удивлённых глаз до поджатых губ, которые, наконец, разомкнулись, чтобы смятенно пробормотать: — Ты решил это сделать вот здесь, посреди аллеи? — Да, просто не смог дотерпеть до официального ужина завтра. Но это не тот ответ, которого я жду. — А ты примешь хоть что-то, кроме «я согласен»? — спросил Мегуми, уже улыбаясь, убирая большими пальцами платиновые волосы со лба, чтобы любоваться невиданно отчаянным Сильнейшим, стоявшим перед ним на коленях, будто не догадывающимся, что решение об ответе на этот вопрос Мегуми принял уже давно, ещё до поступления в колледж, и оставался верен ему даже когда Сатору из благоразумия хотел оттолкнуть его, когда они оба не знали, как признаться друг другу в общем секрете. И ответ был: «Да, да, да и ещё раз да, я не вижу никого рядом, кроме тебя, я бы остался один, не будь тебя на свете». Ласковая улыбка и трепет, клубящийся в дымчато-нефритовых глазах, вернули Сатору уверенность, отобранную покорностью перед мучительно важным чужим выбором. Сейчас он бы и не смог себе объяснить, почему так терзался мгновение назад, но тогда он был искренне уверен, что шанс услышать «нет» равен шансу услышать «да». — От тебя ни за что, — ответил Годжо дерзко, заново укрепляясь в чувстве, что Мегуми безраздельно его. Так было и продолжится впредь, только с кольцами на безымянных пальцах. — Я буду готовить тебе мисо-суп каждый день, ты не пожалеешь. — Ты и так! — из юноши вырвался нервный, но счастливый смешок. — Правда вместо мисо из раза в раз получается кофе. На коленях Сатору был по пояс Мегуми, и тот нежно взялся за коротко бритый затылок и прижал к своему животу, а после наклонился и поцеловал в губы. Горячие, как в первый раз, когда от нежности было щекотно, но не на коже, а внутри ребер, где-то глубоко под солнечным сплетением, возможно даже глубже, чем есть сам человек и физическое тело. И если бы Фушигуро мог знать, что Сильнейший маг, изгнавший в своей жизни не одну тысячу проклятий, спасший Японию в декабре восемнадцатого, а может и весь мир, и всё человечество, но что было важнее для самого Сатору Годжо — Мегуми, испытывает сейчас точно то же самое волнение, мечущееся по телу в поисках выхода, как молния, он бы и правда уверился в том, что это не бархатные губы виноваты, не рука, обвившая шею и притягивающая, словно поцелуем невозможно будет насытиться, если Мегуми сам оторвётся. Нет, вовсе не это он нашел бы основной причиной, причиной их любви, а возможно и существования. А что души, одна из которых была заключена в наследнике клана Зенин, владельце техники Десяти теней, а другая в будущем главе Годжо, Шестиглазом с Бесконечностью, снова нашли друг друга, как это было в прошлой жизни, и за жизнь до этого, и вероятно с таких незапамятных времён, что отрезок человеческого бытия был всё равно, что вдох, но души эти неизменно стремились быть друг с другом. Впрочем, этого всего Мегуми не знал, и даже если бы ему и пришла в голову такая идея, поцелуй между домом и парковкой, под старыми клёнами на узкой аллейке, ещё один поцелуй, а всё-таки самый необыкновенный, был настолько соблазнителен, что новоявленный жених и будущий второй Годжо-сан тут же бы отринул эту мысль, и вернулся к потоку единения, успокаивающее то вечно невосполнимое внутри, лишь пока их губы двигаются в унисон. Открыв глаза, они с удивлением обнаружили, что горизонт посветлел, предвещая зарю, что Сатору всё ещё стоит одним коленом в луже, и его брюки, отшитые за сумму, которую неприлично называть вслух, никогда больше не будут надеты. И что Мегуми так и не дал свой ответ. — Так ты… — Ты сам всё знаешь. Не заставляй меня произносить, что ты мой мир и для меня всё, и что я хочу провести с тобой всю жизнь. Глупо говорить настолько очевидные вещи, — скрыв за раздражением испепеляющее до праха смущение, Мегуми помог своему будущему мужу подняться, и он снова, как всегда, стал почти на голову выше. — Значит, оркестр завтра на ужине можно отменить. — Почему же, я хочу послушать. А какие инструменты будут? — Только скрипки. — Тогда отменяй! — Ты же только что был согласен! — Я передумал! В первых рассветных лучах они шли по пустынной улице и препирались насчёт ерунды, как это иногда бывало. Сатору никак не мог понять, чем Мегуми не угодили скрипки, но и у родственных душ остаются тайны друг от друга, даже если тайна — это запомненная не совсем удачная шутка.