Метель

— Они вернутся? Берн вздрогнул от неожиданности и обернулся. Кьер — старший сын фермера Тремса, жившего по соседству, — стоял поодаль, у самого обрыва, и смотрел в упор из-под нахмуренных бровей. Берн не раз встречал его на этом утесе, но никогда прежде Кьер не заговаривал с ним, а только отворачивался, сделав вид, что не заметил. Он и сейчас был не слишком учтив и не тратил слов на приветствие, но искренняя печаль, промелькнувшая в его обычно неприязненном взгляде, заставила Берна ответить: — Вернутся. Бесцветное небо крапало дождем, и ветер бросал шквал мелких капель в лицо, заставляя морщиться. Его порывы трепали волосы и жухлую траву на склоне. Кьер обнял себя за плечи, запахнув развевающиеся полы серой шерстяной куртки, и посмотрел вдаль. Скучал ли он по отцу или просто устал от груза ответственности, упавшей на плечи вчерашнего юноши? Кьер отбросил со лба рыжеватую прядь и вновь спросил, не отрывая взгляда от промокшего ноябрьского простора под утесом: — Скоро ли? Берн не знал. До Кирке, где гремели битвы, была неделя похода. Вербовщик, выпивавший в кабаке Лассе, заверил местных: война не продлится долго. Недаром король издал указ призвать под знамена всех мужчин, способных держать оружие, — чтобы одним ударом выбить фоггортов из Кирке за ночь. Но вот с тех пор, как Лассе опустел, миновало почти три месяца, а тракт все так же был безлюден, и только дождь пришел на север по его размокшим колеям. Берн с трудом поднялся с большого камня, опираясь на палку, и подошел ближе. Кьер дернулся и отскочил так резко, что показалось, он упадет с обрыва, и Берн непроизвольно схватил его рукав. Тот выдернул руку и, сверкнув глазами, быстро ушел вверх по тропе. А Берн остался на утесе наедине с тоской. Он раз за разом вглядывался в пустую дорогу, разрезавшую ржавое поле под горой, и ждал, хотя не стоило, быть может. Они расстались с Томасом плохо. Тот кричал жестокие слова, а Берн не мог поспорить, соглашаясь с каждой фразой, рвущей сердце. Когда несколько лет назад подстреленная лошадь, упав, скрутила и разбила ему ногу, Берн не подозревал, что рухнет не только его жизнь, но и Томаса, и не звал с собой — тот сам решил оставить гвардию и последовать за любимым. Вот только вскоре тихая жизнь в глуши с хромым калекой Томасу надоела. Армейские вербовщики, явившиеся в Лассе, пришлись как никогда кстати. Томас воспрял и заявил, что это шанс для бывшего гвардейца: отдать долг королевству и, проявив себя на поле боя, вернуть расположение и честь. Берн верил, что ему удастся, но все же надеялся, что Том вернется в Лассе — хотя бы за вещами и попрощаться, раз любовь угасла. Берна в призыв не взяли — он был не годен ни в пехоту, ни в кавалерию, где некогда блистал. В Лассе оставили и Кьера. Вербовщик сжалился над Тремсами, ведь жена фермера, и без того нарожавшая десяток детей, была на сносях и не могла готовить усадьбу к зиме. А может, жалость была ни при чем и богатый фермер просто подкупил офицера, желая сохранить единственному сыну жизнь. Как бы то ни было, в разбросанном по долинам и склонам поселении осталось всего двое мужчин: один в глухом одиночестве в избушке за ручьем, другой — с десятком сестер и отекшей беременной матерью в богатом доме у Фазаньего холма. Берн постоял еще немного, а когда дождь усилился, пошел домой, неловко поскальзываясь на мокрой тропе. Домик, некогда принадлежавший покойным родственникам Томаса, располагался недалеко от Фазаньего холма, и путь с утеса проходил мимо усадьбы Тремсов. Там и сейчас, несмотря на дождь, стучал топор — Кьер готовился к зиме, что обещала быть долгой. Берн задержался у забора, задумавшись о младшем Тремсе за работой, и на мгновение в воображении вспыхнула картина: голый торс, игра упругих мышц и капли пота, стекающие по плечам в россыпи веснушек. Берн тотчас отбросил нелепую мысль и обтер лицо рукой, с водой смывая наваждение. А дома он дал волю истосковавшемуся мужскому естеству: сжал загрубевшую ладонь на твердом члене и толкал в кулак, пока с губ не сорвался хриплый стон, утопленный в рубашке Тома, по которому отчаянно скучал. Потом Берн долго лежал на здоровом боку, удерживая семя в кулаке, и смотрел на бегущие по стеклу струи, вспоминая каждый сладкий миг вдвоем: в полку, на поле, в этой избушке до того, как былая страсть Томаса не обратилась равнодушием, а жертвенный порыв — упреками и разочарованием. В груди кольнуло, горло стиснуло обидой. Берн сжал до боли переносицу, еще надеясь задержать непрошеные слезы, но всхлипнул и зарылся лицом в рубашку, пряча их скупую горечь от самого себя. К утру дождь стих, но почва не просохла и хлюпала под сапогами в низине у ручья. Берн не отправился бы в лес, рискуя завязнуть на телеге по дороге, но первая снежинка, упавшая на щеку из свинцовой тучи, заставила его собраться. Зима всегда приходила в эти края поспешно: еще вчера последние иссохшие листья ложились на пустую землю, а завтра глядь — снег по колено, и ты, как в клетке, заперт дома, пока лопатой не прорубишь тропу. Берн ненавидел Север. Он был здесь чужаком, морозы кусали непривычное лицо, и холод скручивал больной сустав. Он ненавидел бы здесь все, если б не Томас. С тех пор, как лавина прошла по лесу, лежавшему в наделах короля, всем жителям Лассе позволили заготавливать дрова из сломанных снегами деревьев и очищать склон от валежника. Туда Берн и направил телегу, следуя по накатанной от Фазаньего холма дороге. И сразу у границы королевской рощи увидел Кьера с сестрой лет пятнадцати. — Смотри, колдун идет, — услышал он шепот девчонки, подойдя ближе, и усмехнулся. Трудно сказать, когда впервые по Лассе поползли эти слухи, — должно быть, в тот год, когда кто-то из местных выведал об истинной природе их с Томом отношений. Все, что противоречит их укладу, люди склонны считать проделками Дьявола, а нарушающих привычный порядок — его прислужниками. На Томаса тоже смотрели косо, но колдуном считали Берна. Он отличался от них всем: чужак, хромой и молчаливый, он тяготился обществом в таверне и избегал толпы, бродил подолгу в горах — и потому был обвинен во всех грехах, почерпнутых из старых сказок. И злой тревожный шепот стал спутником его любого появления. Берн мельком глянул на девицу Тремсов, потупившую взгляд, поняв, что голос ее был услышан, и захотел сказать какую-нибудь колкость вроде: «Не бойся, я не ем на завтрак конопатых», но счел такую шутку грубой и лишь кивнул ей. — А где госпожа Тремс? — спросил он, не увидев их матери, которая обычно сидела в телеге и связывала хворост. В последний раз при встрече Берну привиделась печать смертельной усталости на ее одутловатом безжизненном лице, и теперь отсутствие женщины встревожило его. — Ей через пару дней рожать, мать не выходит из дому, — буркнул Кьер и отвернулся, поднимая брошенную у ног двуручную пилу. — Мари, не отвлекайся! Фермер Тремс был богат и нанимал работников и летом, и зимой, не привлекая к тяжкому труду детей. Теперь же, когда все мужчины покинули деревню и женщины трудились сами, Тремсам пришлось обходиться своими силами. Берн мельком глянул через плечо, как они пилят толстый ствол березы, и двинулся подальше в лес. Передвигаться с больной ногой через наваленные друг на друга стволы и сучья было мукой, и вскоре, отойдя совсем недалеко, Берн рухнул на кривой пень и принялся срубать топориком сухие ветви. Хоть он и плохо ходил, но не был немощен и руки его не потеряли силы, натренированной в гвардейском полку. Берн быстро набрал большую охапку хвороста, перетянул веревкой и понес к телеге, закинув за спину. У кромки леса он столкнулся с фермерской дочкой. Та несла несколько поленьев, но выпустила непосильный груз из рук и теперь безуспешно пыталась собрать, роняя то одно полено, то другое. Платок слетел с макушки, рыжие волосы выбились из косы и растрепались, в глазах застыли слезы — как видно, она рассыпала дрова давно. — Позволь, я помогу тебе, Мари, — сказал Берн и бросил вязанку на землю. — Подай мне их по одному, я донесу до вашей телеги. — Мне нельзя с тобой говорить, — ответила девчонка, вытирая грязной рукой лоб, и посмотрела снизу вверх. — Так не говори, — Берн усмехнулся и приготовил руку принять полено. Он выложил добычу Тремсов в пустую телегу и собрался вернуться за брошенным хворостом, когда Мари, поблагодарив, опасливо осмотрелась и спросила: — Ты поедешь в город вскоре? Берн не удивился ее осведомленности. В Лассе все становилось известным раньше или позже. — Да, если снег не ляжет, — ответил он и заинтересованно подался к ней, заглядывая в юное веснушчатое лицо. — Не мог бы ты купить мне ленту? — Мари зашептала совсем тихо, приблизившись. — Я дам тебе медяк на ленту и за услугу еще один, у меня есть. — Какую ленту? — Голубую, для волос, — она задержала взгляд и тотчас отвела. — Отца забрали, никто не ездит в город с лета. Мари опустила испачканные, покрытые ссадинами руки и смяла между пальцами подол рабочей юбки. — Хорошо, — мягко ответил Берн. — Я собираюсь в город через три дня. — Я принесу два медяка! — серые глаза ее расширились, щеки вспыхнули румянцем. — Только Кьеру не говори. — Не скажу. Он сам не разговаривает со мной. — Отец нам запретил, — шепнула Мари, озираясь, и убежала на стук топорика брата.

***

Три дня стояла дурная погода, и Берн отложил поездку, но и на пятый день, когда солнце наконец вышло из-за серых туч и подсушило тракт, Мари не пришла. Может, забыла, передумала или мать не отпустила ее, заподозрив неладное. Сложив в телегу склянки и порошки, Берн отправился в дорогу через Лассе, собираясь купить снеди в путь. В этой части королевства люди селились разреженно, их хутора и фермы были разбросаны далеко друг от друга в удобных для постройки и земледелия местах, но в каждой деревне был центр, ее сердце, где находились рядом дом старосты, церковь, кабак и пара лавок. Было такое место и в Лассе — между сосновым бором, мостом и кладбищем на Круглом холме. Туда Берн и свернул с тракта, чтобы зайти в колбасную лавку. Главная площадь Лассе встретила тревожным колокольным гулом и хмурою толпою, бредущей к кладбищу. Берн слез с телеги и, тяжело прихрамывая, подошел к едва знакомой женщине. — Что случилось? Кто умер? — спросил он. — Жена Тремса в родах померла. И ребенок с нею. Мальчик был, — горестно протянула она. — Вот ведь… — только и сумел проговорить потрясенно Берн. — Вот так вот, — женщина развела руками и бросила на него пронзительный взгляд. — Ведьма Тиглит угробила ее! Ее прогнали прочь камнями! — она угрожающе потрясла кулаком в воздухе. — Да поздно, мать Тремсам не вернуть! — Камнями? — пробормотал под нос Берн и двинулся за процессией, не обращая внимания на злобное шипение вслед: — Так и надо, гнать из Лассе колдунов, что насылают порчу на добрых людей! Старуха Тиглит была единственной знахаркой и повитухой в этих землях. Берн не поверил в ее вину — по всему было очевидно, что одиннадцатая беременность истощила и без того изношенное тело Ханны Тремс и привела к скоропостижной смерти. Он протиснулся между плотными рядами женщин, прижимающих к себе растерянных детей, и высмотрел в толпе знакомые лица. Мари повернула к нему опухшее от слез лицо и, вздрогнув, затряслась в рыданиях. Кьер не отрывал взгляда от неглубокой могилы, которую, должно быть, сам и выкопал. Прямой, как черенок лопаты, который он судорожно стискивал в руках, он замер у края ямы, а в ногу его вцепилась девочка лет двух, по темно-рыжему цвету тонких косичек которой было ясно — одна из Тремсов. Другие девочки разных возрастов испуганно переминались за спиной брата. Вдруг Кьер резко обернулся и прожег Берна взглядом, наполненным такой ненавистью, что стало не по себе. Берн отшатнулся назад, едва не потеряв равновесие, и неловко стукнул клюкой, попав по камню. Звук привлек внимание, все обернулись, и пронесся ропот: «Колдун!» «Явился, нечистый, порадоваться горю!» Берн не боялся женщин, хотя толпы нетвердо стоящему на ногах стоило опасаться. Но от их глаз, за злобой в которых прятались боль одиночества, страх за мужей, детей и собственные жизни, от взглядов, что искали цель, стало жутко. Он поспешил к телеге, как только мог с больной ногой, и погнал коня.

***

В Талльстате, портовом городе к югу от Лассе, было людно. Всеобщий призыв будто обошел Талльстат стороной, или все мужчины, праздно шатающиеся по мощеным площадям и деловито бегущие с тележками и тюками, были заезжими моряками? Женщины здесь модно одевались и носили меховые накидки несмотря на моросящий дождь, из приоткрытых дверей пекарен соблазнительно пахло, а из кабаков и постоялых дворов раздавались звуки музыки и веселые крики. После погруженного в траур, тревожное ожидание вестей и извечную серость промозглого ноября Лассе Талльстат казался праздничным и ярким, и даже поздняя осень была здесь красочной, расцвеченной оранжевыми тыквами у входов в лавки и теплым цветом фонарей. Сбыв свой товар, Берн удовлетворенно постукивал ладонью по увесистому кошельку на поясе и осматривал вывески, невольно поддавшись настроению, хотя ни в чем и не нуждался, кроме муки, соли, лампадного масла и инструментов на смену сточившимся. Взгляд упал на лавку галантерейщика. Смущаясь, Берн толкнул дверь, звякнув колокольчиком над входом, и подошел к висящим на перекладине шелковым лентам. — Ищете для дочери? — спросила молодая хозяйка, появившаяся из ниоткуда. — Для жены или, может, невесты? — поправилась она, разглядев лицо. — Дайте голубую, — кратко ответил Берн и отсчитал горсть меди. Он отдал ленту несколько дней спустя, когда услышал хруст ветвей за кучей валежника в лесу и жестом подозвал к себе Мари, скрываясь с ней в чаще. — Возьми. Мари, от горя посеревшая, с заплаканным бесстрастным лицом до ужаса похожая на свою мать, несмелой рукой взяла голубую ленту. — Я принесу медяк, — расширив глаза, проговорила она изумленно. — Не надо. И вот еще, — Берн вытащил из кармана сверток с леденцами. — Угости сестер.