Бикфордов шнур

Вдох-выдох. Вдох. Выдох. Вдох… Не работает. Лёгкие словно заражены компьютерным вирусом, блокирующим работу наночастиц воздуха в недрах ссохшихся альвеол. В классе душно. Кучка слипшихся пельменями букв перед глазами расплывается в мутную кляксу, лишённую всякого смысла. Ручка с издевательским хлопком о дерево парты выпадает из ослабевших пальцев. Чонин готов выколоть кому-нибудь глаз этой чёртовой гелевой ручкой, жадно въедающейся под кожу пятнами. В данном тексте поднимается вопрос… Автор показывает нам… Продолжая размышлять о проблеме… Я согласен с автором… Ересь. Идиотизм. Самая настоящая клиника. Только вот Чонин не знает, кому пора ложиться на белую коечку — ему или придурошным экспертам. Скребущая по листам панихида чёрных ручек вгоняет Чонина в убийственную тоску и мурыжащую тревогу. Его до тошноты доводят бланки ответов, пресные лица одноклассников и несчастный вид его почти совсем чистого черновика. Лишь наверху что-то коряво нашкрябано, точно буквы потерянными перелётными птицами врезались клювами в белизну бумаги. Ещё чуть-чуть — и Чонин позорно разрыдается. Его артерии — бикфордов шнур. Натянутый до скрипа и коротящего треска. Отложенный запуск вот-вот рванёт и оставит от школы одни руины. — М-можно выйти? — голосовые связки слезливо вибрируют, когда Чонин уже не выдерживает. Хватит с него этой тупизны, соскабливающей мозговую корку. И плевать, что некоторые одноклассники вскинули пузырчатые глазёнки с противным интересом. После кивка учительницы Чонин буквально выбегает из кабинета. Коридор обдаёт прохладой, нежно облизывая холку сквозняком, и ворошит волосы обнадёживающей свежестью. Быстрые шаги эхом отзываются от стен, рикошетят в уязвимое тело Чонина, которое не в силах защитить одна тонкая рубашка с коротким рукавом, обнажающая пульсирующие вязкой тревожностью вены. Вены — тоже бикфордов шнур. Чонин под завязку набит порохом, собственно говоря. Чиркни спичкой — останешься без ноги. В туалете никого. Слава распятому Господу. Интересно, а Христа распинали теми самыми гвоздями, вбитыми в табуретку с урока труда? Это следует зачеркнуть, как не сложившуюся пазлом проблему текста. В туалете никого, кроме сдавленных всхлипов и отчаянного удушья. Мерзотная темнота свинцом встаёт в ушах, пломбируя сознание в собственном токсичном соку, способном разложить кость за мгновение. Кафельная стена дарит спасительную прохладу, разрядом тока активируя огнепроводный шнур, гадюкой уснувший в Чонине, и — он детонирует. Взрывается слезами, дымит сбитым дыханием и вгрызается тротилом в глотку потолка. Случайному прохожему такой взрыв грозит контузией. Только одному прохожему, пропахшему зубодробительно цветущей весной, абсолютно всё равно. — Что случилось? — звенит мягкий голос, пробиваясь сквозь беруши из паники. Тёплые, воистину ласковые прикосновения широких ладоней ощущаются как что-то инородное, липкое и скользкое на брезентовом покрытии разодранной кожи. Словно она больше не принадлежит Чонину. Изнутри колошматит с такой силой, что кафельные уголки стен сотрясаются и целятся остриём в темя. Реальность плывёт окончательно, когда вокруг вспревшего тела, немощно осевшего на пол, обвивается нежность. Чонин рвано выдыхает. Прижимается к Чану (только он пахнет весной до одури), извернувшись размозженным червём, и потерянно шепчет: — Где я?.. Что… кто… Язык безвольно скачет меж зубов, собирая осколки тремора, но Чонин уже не чувствует боли. Кажется, что он вообще находится в другом измерении, а Чан — ультрафиолетовая галлюцинация, просочившаяся с лучами света сквозь закрашенное окно. — Всё будет в порядке, Чонин-и, я здесь, я рядом, — тихо, совсем субтильно проговаривает Чан, вставая на ноги и отрываясь от обмякшего Чонина. Тому становится так режуще больно, словно от туловища отодрали сиамского близнеца. Вместе с теплом чужой мягкой кожи отрывается кусок чего-то живого, сердечного. Самого человечного на свете. В следующее мгновение Чонин щурится от холодной воды, затекающей в глаза и пропитывающей рубашку на груди. Кожа, стянувшаяся в обезнервленный воск, загорается спасительным льдом и постепенно прирастает к телу заново. Чан мечется между раковиной и серо-зелёным лицом Чонина, обрызгивая его водой, и напряжённые складки на его лбу идут волнами. Вдох… Выдох… Вдох. Выдох. Вдох-выдох. Работает. Когда рядом садится встревоженный Чан, прижимаясь своим коленом к его, Чонин избавляется от вируса, проедавшего лёгкие. Чонину вообще становится в сотню раз лучше, когда разгорячённая кожа перекрывает каналы его бикфордовых шнуров, протянутых по всему телу. — Ты как? — осторожно спрашивает Чан, накрывая своей широкой мозолистой ладонью костлявые пальцы Чонина. Кожа ощущается кожей. Не чем-то иным, а чем-то родным. — Плохо, — не пытаясь врать, вздыхает Чонин с присвистом. — Сочинения заебали. — Ну-ну, не ругайся, — улыбается до лунных кратеров на щеках Чан, щёлкая его по носу. — Мне тоже они не нравятся. Клише на клише! Но раз я справляюсь, то ты и справишься. У тебя ещё целый год впереди! Невоодушевлённо кивнув, Чонин бессильно поворачивает голову к Чану и слабо сплетает обледеневшие пальцы с его. Греет. Не ладонь — душу. Один взгляд Чана действует лучше любых лекарств, как мерцающая миражом панацея. — Не хочу, чтобы ты уходил, — признаётся Чонин, падая дрожащим подбородком на плечо Чана. — Без тебя я тут не выживу. Мягкий выдох щекочет затылок, нагретый духотой школы. Чан приобнимает за плечи так трепетно, что хочется разрыдаться ещё сильнее. — Я и не уйду. Буду с тобой. Мы продолжим переписываться, видеться, ходить в тир по субботам… Просто начнётся новая эра. У Чонина тянет где-то за грудиной. Ноет, скулит и задыхается плачем. Чан готовится к поступлению в университет, а он остаётся за его спиной — хилый и мизерный. И взрослеть уже не хочется, как в шесть лет, когда просишься на переднее сиденье, а тебе не разрешают. Хочется только обнимать вот так свою юность за шею и плакать в плечо, вдыхая жасминовую тоску. — Как всё сложно… — Чонин скулит в пропитанную его же слезами рубашку Чана и крепче сжимает жилистую руку. — Всё по-настоящему, — воздух сворачивается сливками от ответа. Тревога понемногу отступает, Чонин дышит ровнее и не роняет солёный хрусталь из закрытых в успокоении глаз, раня чужие плечи, которые готовы выдержать любые удары ради него. Всё это так отчаянно. И глупо — аж до смеха. Взрослая жизнь неизбежна, и Чонину придётся в неё шагнуть, как бы он ни отпирался; зато даже в ней, в этой страшной поре самостоятельности и одиночества, Чан будет рядом. Будет улыбаться нежно и терпеливо, утирать слёзы, открывать спину, не боясь поймать позвоночником нож, прижиматься тёплой кожей, очарованно переплетать пальцы, поддерживать одним только любящим взглядом. И сумасшедше пахнуть весной.