Ухаживания по-байчжановски

Судьба была чертовски несправедлива, одарив поганца Шэнь Цзю насколько великолепной внешностью, настолько же абсолютно скверным характером. И заставив Лю Цингэ влюбиться по уши в этого ублюдка, как маленького мальчишку. В какой-то момент игнорировать или списывать это на гормоны стало уже совсем невозможно. И это мешало, противоречило негласному принципу пика Байчжань «меч твой — твой друг лучший, единственный и самодостаточный». Как вообще можно было думать о тренировках, когда на уме был один лишь этот поганец? Поганец, почти никогда не удостаивающий его и взглядом; вечно скрывающийся за веером, как последний трус и двуличный подлец; не гнушающийся никакими средствами для победы; никогда не объясняющийся и не извиняющийся, но всегда склоняющийся перед старшими с мерзкой улыбкой, от которой внутри все клокотало и рычало, как короткошерстный манулогуар. Лю Цингэ мог с точностью до мелочей воспроизвести этот образ, который снился ему чуть ли не каждую ночь, и это было стыдно, позорно, недопустимо. Это называли любовью. Но разве могла любовь быть такой… неправильной? Невозвышенной? Разве могла быть она между мужчинами? Разве могла любовь быть на пике Байчжань? Вот на Цинцзине — пожалуйста. Этот рассадник тепличных аристократиков наверняка таил среди бамбуковых рощ множество сопливых историй романов между учениками. Таких, где скрываются стыдливо от посторонних глаз, смущенно улыбаются, читают друг другу стихи, слушая мягкий перезвон гуциня, и верхом греха считается пропустить вместе урок. Именно это и заставляло скрежетать Лю Цингэ зубами. Он был практически уверен, что, насколько бы поганцем ни был Шэнь Цзю, на его смазливое личико пускают слюнки всякие девчушки, перешептываясь между собой и пытаясь поймать его взгляд. Ревность сносила голову и заставляла до боли сжимать кулаки, но и сделать первый шаг Лю Цингэ не решался. Он не знал, как подступиться к тому, кто, казалось, отвернет и любую мысль о попытке; кто сторонится, в общем-то, всех. Считал ли этот поганец себя лучше остальных? По его глазам никогда нельзя было ничего понять наверняка. И это тоже раздражало. И — о пресвятые небожители, лучше бы Лю Цингэ оказался прав насчет сестричек. Потому как, решив бесславно подслушать их разговоры, чтобы или окончательно успокоиться, или засунуть чувства куда подальше тем, что поганец уже кем-то занят, он выяснил нечто похуже. Шэнь Цзю. Посещает. Бордели. Каждую ночь. Возвращаясь только под утро. Именно поэтому никто из сестричек — да и, впрочем, боевых братьев — не жаловал его. Он был бы и рад позлорадствовать, что весь такой правильный перед старшими Цзю снимает девушек, но тот и без того не был лишен гнильцы. И мешало еще более поганое чувство — должно быть, это поганец его заразил чем-то — которое возникало каждый раз, стоило Лю Цингэ подумать, что тот делит постель с кем-то еще. Манулогуар снова зарычал в утробе, по-другому, но так же возмущенно и все от того же поганца. Лю Цингэ заткнул его за пояс и отправился бить подворачивающихся под руку байчжаньцев, чтобы выпустить пар. Благо на его пике сражения не то что не наказывались, а даже поощрялись, как и любое проявление силы, если это не пересекало разумные границы. Но с этим проблем не было: в отличие от поганца, Лю Цингэ никогда не бил слабых, лежачих, в спину или исподтишка. Нужно было подождать ночи и убедиться в правдивости слухов. На самом деле чего только не говорили о поганце по всей школе, и одна половина сказанного противоречила другой. Так, может, и это — ложь и провокация, продукт дурных развлечений обленившихся аристократишек Цинцзина? А даже если вдруг правда, то Лю Цингэ получит безусловное право устроить погром, застав поганца с поличным, и тогда им обоим проход в квартал красных фонарей будет заказан. Ожидание до ночи было практически физически невыносимым. Лю Цингэ сидел на иголках даже тогда, когда ходил, или выбивал дерьмо из соучеников, или лежал, тупо уставившись в потолок. Но наконец ночь вступила в свои права. Да и, конечно, не могла не вступить, и все же день казался практически бесконечным, чем бы он ни занимал себя, и заставил сомневаться в законах природы. Вокруг была тишина. Все: и дети, и учителя — спали мертвым сном, зная, насколько рано утром им вставать и что поблажек не делается никому. И лишь Лю Цингэ притаился в кустах, среди бамбука, наблюдая за входом в спальни учеников внутреннего круга. Не имело значения, придется ли ему ждать до утра: Лю Цингэ обязан был узнать правду сегодня. Все равно вряд ли он смог бы сомкнуть глаз, зная, где может быть сейчас поганец — и о своем бездействии. Молчание стояло мертвое, на Цинцзине молчали даже цикады. И раздался ужасно, до дрожи во всем теле жданный скрип двери. Едва ли он был уловим для кого-либо, кроме тут же напрягшегося Лю Цингэ и самого Шэнь Цзю. Тот, озираясь по сторонам и прислушиваясь ко всем шести чувствам — в особенности к шестому — скользнул в темноту. Его не предавало и белоснежное ученическое ханьфу, прикрытое темным верхним платьем, чем-то похожим на то, какие носили на Цюндине. Уследить за ним было поразительно сложно. Хотелось ругаться на его осмотрительность. Вскоре улицы вокруг стали наполнятся звуками. Если даже покинув двенадцать пиков и войдя в город, Лю Цингэ слышал лишь тишину, скользящие шаги и собственное дыхание, то чем ближе к домам удовольствий они подходили, тем громче становилось окружение. Квартал красных фонарей оживал именно под покровом ночи, скрывавшей весь разврат от солнечных лучей и посторонних глаз. Повсюду сверкали украшенные разноцветной бумагой и бусами фонари, шмыгали люди, пришедшие развлечься, и, томно хлопая ресницами, привлекали посетителей неприлично-роскошно разодетые дамы. Пахло пряностями, пудрой, ароматными маслами и, несмотря на прохладу, пришедшую с заходом солнца, человеческим теплом. Поганец абсолютно точно знал, куда идет. Он явно следовал своему привычному маршруту, не отвлекаясь на местные красоты, и иногда даже в знак приветствия коротко кивал девушкам-зазывалам! Злость заставляла кровь Лю Цингэ буквально вскипать. Он с трудом смог удержать себя от того, чтобы в пару рывков догнать поганца и не дать ему достигнуть цели. Но еще было слишком рано. Ему нужно было сохранять терпение. В конце концов терпение — одна из высших благодетелей. Пусть и не слишком ценившаяся на Байчжане. Наконец поганец остановился у здания, отстроенного в традиционном стиле и выглядевшего старым, но не менее величественным. Он улыбнулся девушке на входе — та просияла, что-то крикнула, заглянув внутрь, и, пропустив его, заслонила собой дверь. Если бы не гам, Лю Цингэ клянется, что расслышал бы ее, но — ему оставалось только кусать губы в фрустрации. Оглядевшись, он не обнаружил видимых препятствий и в несколько прыжков оказался на заднем дворе здания. Это было проникновение в частную собственность, конечно, но ему жизненно необходимо было видеть и слышать, что происходит за закрытыми дверьми. Насколько бы позорным ни было то, что он услышит, Лю Цингэ пообещал себе не отступать… По крайней мере пока не узнает достаточно. Он вглядывался в окна, пристально вслушиваясь в сильно приглушенные голоса, пока не услышал на втором этаже Шэнь Цзю. И да. Ради этого поганца абсолютно точно не было стыдно балансировать на ветке дерева. — Так гэгэ хочет сегодня что-то определенное? — спросил игриво молодой женский голос, и Лю Цингэ хрустнул кулаками, считая до десяти. Сдерживаться ему всегда было сложно. Но сейчас не было другого выхода. Эта проститутка называла поганца «гэгэ». Гэгэ! Да если поганец Шэнь Цзю — гэгэ, то Лю Цингэ — глава пика Байчжань, не меньше. Почему, почему какая-то женщина легкого поведения удостоилась называть его так? Насколько они были близки? Но она продолжала. — Так уж и быть, если гэгэ того желает, кто мы такие, чтобы перечить, верно, сестрицы? — послышался стройный хор смешков «сестриц», а следом за ним раздались первые ноты игры на гуцине. — Но пообещай уснуть после этого, хорошо? — Не буду, — Лю Цингэ замер. Поганец звучал… совсем не свойственно себе. Как не он вовсе. В его вмиг помолодевшем голосе сквозила расслабленность, даже леность, и… спокойствие. Доверие. И в то же время его явно что-то тревожило, и это заметили и куртизанки. Лю Цингэ не думал, почему вслушивается в голос поганца так внимательно. — Цзю-эр… Опять он снился? — обеспокоенно спросил другой, более низкий голос. Кажется, поганец согласно промычал, но едва ли это можно было услышать с такого расстояния даже через открытое окно. — А хочешь, расскажу, как мы сегодня одного мужичка облапошили? — и снова говорила новая девушка. Оставалось только гадать, сколько их там. Не все ли проститутки дома собрались? Неужто поганец все пособие на них спускал? Нет, его бы хватило только, может быть, на одну-двух. По крайней мере, Лю Цингэ казалось, что снять девушку — удовольствие очень дорогое. Но он никогда не интересовался этим. Существовали ли скидки для постоянных посетителей?.. Лю Цингэ отогнал подальше эту мысль, потому что манулогуар вновь высунул свой нос из-за пояса и приготовился зарычать. — Он хотел сяо Мэй, — на этот раз несловесную реакцию поганца было более чем слышно. — Но мы ему девчонку не дали, не беспокойся. Мы за нее — горой! — все, кроме Шэнь Цзю и Лю Цингэ, рассмеялись. — Хозяйка ему не отказала, но приказала в чай подлить снотворного. А мы с сестренками решили даже «комплимент» от заведения ему сделать — станцевали, чтобы отвлечь. Я давно не танцевала приватно, но он все равно повелся. Дурак такой! Если бы не повелся, мы бы и не продолжили, конечно, что-нибудь еще придумали, но он — идиот идиотом, правда! А потом в кровати с Хуа-цзе проснулся, весь в следах бурной ночи, и пришлось платить, даже если ничего не помнишь. Потому что ничего и не было! Лю Цингэ нахмурился еще сильнее; манулогуар уже практически выл на всю улицу, но успешно был уткнут носом в кулак. Это было странно. Почему они рассказывали что-то такое клиенту? Чтобы вызвать доверие? Или он настолько постоянный? Звуки гуциня становились невыносимее и громче с каждой секундой. — О, о! Придумала! Давай тоже станцуем? Что думаете, сестрицы? — «сестрицы» дружно зашуршали платьями, поднимаясь, и их цветистые силуэты замелькали перед окном. И вдруг мелькнул белый рукав. И снова. Поганца увлекли в круг. Струны гуциня издавали уже пронзительные, лопающие барабанные перепонки звуки, сменяющие друг друга со скоростью света; так же быстро мелькали и платья. У Лю Цингэ закружилась голова. Не то от долгой попытки сохранять баланс, не то от мельтешения, не то от злости. Он уже не разбирал. И сил успокаивать манулогуара в нем тоже не осталось. Пальцы на ножнах побелели от напряжения, и те громко хрустнули, приводя в чувство. Верно. Лю Цингэ нельзя было срываться сейчас, просто… А чего он, собственно говоря, ждал? Казалось бы, подтверждение уже было на ладони — вот поганец, вот проститутки. Но что-то внутри говорило еще немного подождать, что это не все, и это «что-то» заставило манулогуара неловко притихнуть, а хватку на мече ослабнуть. Лю Цингэ просидел на дереве до утра. Все тело замерзло и онемело, и, кажется, он совсем не чувствовал ног и пальцев рук. Клонило в сон, удерживал от которого только маленький монстр, время от времени порыкивающий и кусающий острыми клычками за бок. На самом деле манулогуар был еще совсем беззащитным котенком. Поганец видел уже десятый сон, убаюканный мерным перебором гуциня и щебетанием сестричек. Постепенно все стихло, и в комнате осталось всего несколько силуэтов. Лю Цингэ чувствовал катастрофическое разочарование. Ему казалось, что еще чуть-чуть, и он ухватится за что-то важное, но ему никак это не удавалось. Свой шанс устроить погром он уже упустил, впрочем, и весь гнев незаметно просыпался сквозь пальцы, как песок. А еще он все так же хотел спать и клевал носом. Ночь прошла абсолютно ужасно — и все это из-за поганца… С этой мыслью на губах он очнулся, чуть ли не свалившись на землю. К счастью, рефлексы его не подводили никогда, и он успел ухватиться за первую попавшуюся ветку. Но вот она то как раз на предательство решилась: хрустнула под его весом и провалилась. С грохотом Лю Цингэ рухнул на мокрую от росы землю заднего дворика. Шуму он наделал порядочно, хотя бы потому, что из окна второго этажа тут же высунулась голова ярко накрашенной девушки. Лю Цингэ уже было сиганул на всех порах прочь, но та шикнула и одними губами приказала оставаться на месте. Он не знал, почему остался. Может быть, потому что она выглянула из той самой комнаты, где мирно спал поганец. Вскоре девушка вышла во внутренний дворик. Поверх совсем легкого, не скрывающего пышных форм платья она накинула плотную шаль: все-таки на улице было противно холодно. — Юный господин пришел за Цзю-эром, верно? — Лю Цингэ уже слышал этот голос, он, демоны его раздери, слышал, и его выводило из себя это ласковое «Цзю-эр» не меньше «гэгэ». От направленного на нее злобного взгляда и мрачного молчания, девушка стушевалась, но не отступила. Она смотрела рассеянно и очень печально, на грани слез, как бы извиняясь, что не может ни за что уступить, и оттого выглядела не молодой девой, а всезнающей старушкой. Лю Цингэ никогда не был хорош в чтении эмоций, но на ее лице все буквально было написано, чуть ли не специально для него. — Пожалуйста, он только уснул. Если бы господин только знал, сколько стоит ему спокойно заснуть… — она почти умоляла, несмотря на то что ее голос был все так же ровен и четок, а взгляд непоколебим, и Лю Цингэ отчего-то стало очень стыдно и тяжело. Хотелось, чтобы манулогуар вновь рычал, хотелось злиться и жажды крушить все вокруг. Но внутри все молчало. — Не тревожьте его. Эта ничтожная не укрывает, не прячет, но просит подождать еще немного. Эта служанка предложит господину теплого чаю и свою скромную компанию, если хотите. Лю Цингэ проводили в один из теплых залов, пахнущих благовониями и помадой, усадили за стол и поставили перед ним целый поднос яств и чайник заманчиво пахнущего чая. Девушка уселась напротив. Шаль сползла с плеча, и, разлив чай, она тихо отпила из своей чашки, не смотря на него. Не давила, не предлагала, не пыталась соблазнить — ждала. Все вокруг располагало к самой приятной атмосфере, но Лю Цингэ никак не мог расслабить натруженные плечи и хмурое лицо. Что-то было не так. Что-то во всем окружении было неправильным, чужим или, может быть, слишком правильным, до мурашек. Молчание затягивалось. — Цзю-эр не любит мужчин, господин знает? — вдруг заговорила девушка, совсем отстраненно, глядя куда-то в окно, на голые ветви деревьев, на которых еще держались последние пожухлые листья. — Терпеть не может — и уснуть не может, зная, что вокруг, совсем рядом с ним, спят десятки других мужчин. Он очень боится, я знаю. Цзю-эр очень многого боится: мир его очень многим ранил — и больше всего боится, что в нем увидят слабость. Здесь… ему чуть легче. Мы все еще не можем забрать все то, что его тревожит, но по крайней мере он может оставить это ненадолго за порогом… Нет, — она покачала головой, — нет, Вы не знаете. Но юный господин — очень хороший человек, я вижу. Лю Цингэ ровным счетом ничего не понимал. То есть, конечно, он был умным человеком и понимал многое, но еще большее в этой ситуации ускользало от здравого смысла. — Почему… — его голос вдруг стал непокорным и хриплым. — Вы так говорите? Почему она говорила это? Почему ему — из всех людей на земле? И то, что она говорила… Разве могло это быть правдой? Но слишком много вещей вставало на свои места, если это было действительно так. Одна простая мысль — мысль, что поганец, нет, Шэнь Цзю может быть таким не потому, что… просто такой, потому что поганцам другими быть и не положено. А потому что боится. До сбитых костяшек, до подлых — трусливых — улыбок, до трепета ресниц зажмуренных глаз, до скрежета зубов, до звонкого хруста веера. Да, Шэнь Цзю всегда был трусом и двуличным подлецом, и кому, как не Лю Цингэ, это знать. Но кто бы мог подумать, что он боится… того, чего боится. — Потому что Вы очень хороший человек. И не боитесь, — девушка улыбалась печально, прикрываясь от чужих глаз шалью. Но даже так она, должно быть, чувствовала, как визави прожигает ее взглядом насквозь, выпотрашивая душу в поиске ответа. Но она ошибалась, катастрофически ошибалась. Лю Цингэ боялся, и главным его страхом был как раз-таки Шэнь Цзю. Иначе его не было бы здесь. Иначе он давно сделал бы хоть что-нибудь и был отвергнут или, может быть… Нет, не может, и уж тем более нет подобной вероятности в свете того, что Лю Цингэ только что услышал. Но в любом случае не случилось бы этого разговора. И он бы никогда не узнал — и даже не подумал об одной только возможности того, что казалось ему совершенно естественным и единственно верным сейчас. То есть нет, конечно, он не боялся этого поганца. Просто… сделать первый шаг навстречу ему всегда было слишком сложно, даже в мыслях. — Вы поможете ему. Я очень хотела бы ему помочь тоже, но я всего лишь женщина. И всего лишь цветок. Меня сорвут однажды, и от меня ничего не останется… — девушка покачала головой, как бы отгоняя ненужную мысль. — Вы хороший человек, господин. Я вижу; я стала видеть намного больше, с тех пор как потеряла зрение. Попробуйте посмотреть не только глазами, и Вы поймете. И меня, и его, и все, все поймете. Только тогда Лю Цингэ осознал, почему девушка все время смотрела куда-то вбок, а ее взгляд был закрыт пеленой. Это были не подступающие слезы, впрочем, может быть, и они тоже. Она была слепа. Горькая улыбка застыла на ее губах, когда Лю Цингэ осмотрел ее с макушки до колен — по-новому. На мгновение он представил перед собой сестру: она тоже была очень красивой и сильной девушкой — и тут же ужаснулся, честно говоря, даже больше самому себе, чем воображаемой картине. Он сморгнул, и напротив вновь сидела куртизанка. — Простите эту ничтожную, — она поднялась и, отряхнув платье, вновь поправила шаль. — Если юный господин чего-то возжелает, может позвонить в колокольчик — сестрицы позаботятся о нем. И поспешно ретировалась, как если бы оставаться дольше ей было невыносимо, не позволено и совсем никак нельзя. Лю Цингэ оказался наедине с собой. А быть наедине с собой, особенно в последнее время, было не очень-то и приятно. В голову лезли всякие мысли — и точно не о том, как лучше победить золотого огнерпиона или туманного светлячка. Сидеть здесь до самого пробуждения поганца он не собирался. Да и забирать того тоже. Ему нужно было смыться как можно раньше, чтобы никто больше не узнал о посещении им квартала красных фонарей и, не дай небожитель, не рассказал об этом Шэнь Цзю или кому-то из школы. Оставив еду и напитки нетронутыми, Лю Цингэ проскользнул мимо сестричек в коридоре, запрыгнул на Чэнлуань и был таков.