abyssus abyssum invocat

      это глубже, чем называть её солнцем. это хуже, чем быть её луной.       их идеализированное разделение на чёрное и белое, свет и тьму, добро и зло – мешается и тасуется градиентом в сотни серых мазков. такие разные, но такие одинаковые божьи дети.       рюджин знает: она не променяет свою нелюбовь к сигаретам – этой едкой, удушающей сизости, застревающей в лёгких тяжелее осколка скалы, подвязанного наудачу к левой щиколотке, пока на дно океана возвышаешься. она не променяет собственное нежелание сидеть в чёрном ящике, что её солнце гордо именует комнатой, рядом с йеджи, в волосах которой пламя, в руках которой пламя; вся она – пламя, в котором сгореть грешно.       но так хочется.       йеджи поит её нефтью, как когда-то мать щедро поила её собственным молоком, вдыхала жизнь в хрупкое крохотное тело. рюджин стоически соглашается, давится, пьёт, захлёбываясь и желая поскорее закончить свои мучения, лишь бы в аду ей местечко придержали рядом с неправильной реинкарнацией евы. рюджин не признается, но она рада быть поломанной реинкарнацией адама.       первое послание петра гласит: «возлюбленные, не удивляйтесь огню, который среди вас и для испытания вашего посылается, – как будто происходит с вами нечто странное.» йеджи, поджигая сизость и услужливо вкладывая её в чужие пересушенные жаждой уста, цитирует, задумчиво крутит такую же огненную, как и всё в ней, – в них, – зажигалку меж пальцев, играется с огнём, схожим с благодатным. рюджин давится снова и снова, зачарованно наблюдающая за тем, как выше в ад падает.       рюджин верит той сразу же, когда рыжеволосая, смеясь, возмущается разницей культур, из которой выливаются разногласия с понятием запретного плода. может, ева не давала адаму яблоко, но предложила инжир? это может подкрепиться фресками буонарроти, говорит йеджи. видела давно в капелле, в которую ей хочется вернуться, чтобы лечь посреди священников, воззрившись в потолок, рассматривать, словно пришпоренные к ночному небосводу светила, библейские выдержки.       сама же йеджи кормит рюджин гранатом, как архаичный бог, возжелавший не расставаться с любимой супругой в собственном царстве. кормит гранатом и поит нефтью так естественно и нежно, что волей-неволей задумаешься, в чём же скрыта истина. вдруг бог – и неправ?       рюджин ловит её алые, пухлые из-за вина и чужой-своей крови губы, давится и захлёбывается снова, чувствуя обжигающие ледяные пальцы на бёдрах.       йеджи надевает на неё свой крест и словно по давней привычке хочет спрятать под растянутой футболкой, но между ними сейчас нет секретов. бог нарочно лишает их одежды, смеясь, чтобы не прикрывала их воззвавшее к искушению. они, наверное, любимые дети после евы и адама: не боятся быть изгнанными из рая, потому что нашли друг в друге свой собственный и предали того, кто умер за их грехи.       рюджин была бы рада подарить свой собственный крест йеджи, скрепив клятву гранатовыми поцелуями где-то ниже её губ, но на своём она уже распята давно за все свои злодеяния, именуемые у многих похотью.       но йеджи, запинаясь, твердит своё: «в любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение; а боящийся не совершён в любви.»       рюджин думает, что не боится. она знает, что йеджи, заботливо укрывающая её грех обжигающими пальцами, тоже.