я люблю людей (люблю, правда!)

Я люблю людей. Одни и те же слова, словно лезвием выцарапанные в мозгу. Разумовский напоминает себе раз за разом. Напоминает, что любит людей, даже тех, кто творил чёрт знает что, даже тех, кто делал больно ему, Олегу, всем вокруг. Серёжа говорит себе, что любит людей. Даже тех малолетних ублюдков, что после школы запирали его в душной, невозможно тесной кладовке детдома, возбужденно улюлюкая и повизгивая, словно свиньи — "Сейчас наш маленький друг будет плакать и звать мамочку, гляньте! Давай, давай, проси. Давай, сукин ты сын, начинай реветь как сопливая девчонка!". 12-летнему Разумовскому тогда было сложно понять, откуда в детях столько животной ненависти и жестокости. Сложно было понять, почему вся его жизнь была перевернута с ног на голову, перетряхнута, словно измятый старый пододеяльник. Впрочем, спустя годы мало что поменялось. Разумовский любит людей, даже грёбанного Рубинштейна он любит, всю его мерзкую, безумную натуру, его глаза, искрящиеся "научным интересом", его сухие холодные руки; одна держит Серёжу за подбородок, вынуждая открыть рот, вторая — с силой и остервенением впихивает в него таблетки целыми горстями, царапающими горло. "Давайте взглянем на это, ну-ка, так-с... Что вы чувствуете?" — спрашивает суетливо, с любопытством. Если бы он мог Сережу наизнанку вывернуть, чтобы разглядеть, из чего же пациент состоит, что там у него внутри, доктор это бы сделал. Вне всяких сомнений. И Грома Разумовский тоже любит. Этого самонадеянного идиота, везде всегда первого, отдающего храбростью, граничащей с таким наивным безрассудством, что даже тошно становилось. Храбростью, которой в Серёже не было никогда, да и вряд ли она появилась бы. Серёжа каждый раз клянется себе, вцепляясь в волосы, что любит ёбаных людей, даже тех, которых ненавидит. Правда любит. Я люблю людей. Олег людей тоже любит. Так он себя заверяет каждый раз, когда границы того, что правильно, а что — нет становятся мутными и размытыми. Олег любит людей затуманивающей здравый смысл любовью. И тех, которых с особым наслаждением в стену впечатывает, как будто наказывая за все грехи, за все, что они сотворили. Верша правосудие, на которое, казалось, никто кроме него не способен. Защищая честь тех, кто был точно так же когда-то избит и сломан, задушен и раскрошен в пыль. Жалкого докторишку Рубинштейна Волков любит до безумия, до хруста ломающихся костей, до дрожи в напряженных пальцах, сжимающих пистолет, направленный прямо в лоб. Любит до кровавых отпечатков на полу, до предсмертных хрипов и вечного молчания. Любит за двоих, за себя и за Серёжу. В каждом выстреле, в каждом последнем ударе — любовь, отчего-то изменившаяся до неузнаваемости, отчего-то принятая за кровную месть и ненависть. Но любовь же у всех разная, верно? Я люблю людей. Олега Разумовский любит. До щемящей нежности в сердце, до лихорадочного шёпота, до сорванного голоса и слёз в глазах синих, как незабудки. Любит и всё тут, без прикрас и долгих од о своих чувствах. Любит и дышит, и живет, и радуется, и страдает так, что выть хочется. Любит и знает, что так будет всегда, сколько бы смертей ни было бы на совести Волкова, какой бы неправильно багровой ни была чужая кровь у него на руках, каким бы безжалостным он ни был. Сережу любит Волков. И любовь эта стоит каждой блядской жизни, отобранной им. И хрупкий, болезненный, раненный вдоль и поперёк Разумовский, исключительно с ним дышащий мерно и спокойно, стоит каждой развязанной Волковым войны, каждого из тысячи гвоздей, вколоченных в крышку гроба Олега. Я люблю людей. "Я люблю ёбаных людей", — клянутся про себя оба. Каждый раз.