Пламенные объятья

Я пахну, как селфхарм, пахну как очень плохой план, Пахну детской травмой и истериками до утра, Неловкой паузой, комнатой не проветренной, Пахну недоверием к психотерапевтам, и Мой запах — это стопроцентный кортизол А ты пахнешь, как спокойствие, как в голове тишина, Ты — как десять часов непрерывного сна, Ты — четверг, ты — 16:00, ты — ромашковый чай и покой. Селфхарм — Монеточка

В небольшой комнате царила мертвая темнота. На самом деле на улице еще был день, но занавески были плотно закрыты, поэтому солнечный свет не пробивался сквозь нее. На полу лежали парочка багровых от крови лезвий и небольшой канцелярский нож, на краешке которого остались свежие темно-красные следы. В воздухе витал слабый, но не менее неприятный запах железа. Хуа Чэн невидящим взглядом смотрел в стену перед собой. Его пробивало мелкой дрожью, пытаясь ее остановить парень вдохнул и выдохнул воздух, пару раз оперевшись спиной об край кровати, сидя на полу, но все попытки оказались тщетны. С его запястья и предплечья текла тонкая, но густая струйка теплой крови, пачкая руку и футболку еще больше. Хуа Чэн сам не знал, точнее знал, но не понимал, как ему удалось снова оступиться и упасть в ту же самую яму, из которой так упорно выбирался в прошлый раз. Навязчивые воспоминания из прошлого, как самые настоящие ядовитые змеи, лезли в голову, убивая и выжигая в парне все живое. Оставшись в квартире совершенно одним, мысли о прошлом или точнее «кошмаре наяву», врывались в сознание с новой силой. Конечно же парень знал, как легко избавиться от навязчивых мыслей, ведь за годы постоянных тревог набрался своеродного «опыта». Но год назад в его жизни появился тот самый яркий лучик, который дал ему ту самую долгожданную надежду и веру в лучшее, и которому как раз пообещал, что постарается больше никогда не причинять себе вред и будет решать проблемы здоровым путем вместе с ним. Хуа Чэн до сих пор помнил, с какой невыносимой болью в глазах, которые обычно сияли ярче изумрудов, смотрел на старые, давно забытые им самим шрамы на руках человек, ради которого он с лёгкостью свернёт любые горы и вершины. Смотреть на его взволнованный взгляд было хуже любой пытки, поэтому он мысленно поклялся самому себе, что больше не сделает ничего, из-за чего такой взгляд мог бы появиться снова. Се Лянь был для него ярчайшим солнцем, которое спустя множество лет тьмы осветило дорогу, вместе с которым хочет разделить вечность, если это возможно. У Хуа Чэна было множество психологов и психотерапевтов, но работать с ними и что-то обговаривать он совершенно не планировал. Все смотрели на него как на психическо-больное существо, которому явно место не в их кабинете. Парню было не привыкать. С самого раннего детства, когда ему даже шести лет не исполнилось его рассматривали исключительно как пустое место, как обузу. Он мог бы и не ходить на эти все сеансы, не особо они и нужны ему, постоянно думал Хуа Чэн после очередного отказа психотерапевта вести с ним какие-то беседы, но доктор который выписывал направления на терапию настаивал продолжать посещать ее, напоминая ему, как пол года назад он был настроен на проработку своих травм и на счастливую дальнейшую жизнь со стабильным состоянием. Когда Хуа Чэну опять выписали направление к новому психотерапевту (он уже даже не считал который это был по счету), он был уверен, что так же как быстро прийдёт, так же быстро и уйдет, но на удивление в этот раз все сложилось по другому. Его новый психотерапевт смотрел на него без всякой неприязни и отвращения. Этим психотерапевтом и оказался Се Лянь, его гэгэ. Он искренне благодарен ему, благодаря Се Ляню парень наконец-то смог поверить в то, в что не мог поверить всю сознательную жизнь. Благодаря ему, он смог воплотить в реальность то, о чем жаждал в начале лечения. Но сейчас, Хуа Чэн кажется, вернулся к самому началу, в ту яму из которой выбирался не один год. Ему было плевать на жгучую боль, ведь она совсем перестала помогать с того момента как к нему вернулось ясность сознания. Взамен на облегчение, и радость от того, что в голове не осталось ни одной мысли пришел безумный ужас, ведь он совсем не знал как теперь на него будет смотреть его гэгэ. Конечно же, можно было бы постараться скрыть это, но очевидно, что через какое-то время вся эта ложь выйдет наружу, что тоже вгоняло в страх. В добавок, они договорились, что будут друг другу доверять и ничего не будут не скрывать. Хуа Чэн же нарушил, тем что не сказал возлюбленному про мучающие его мысли. Парень перевел взгляд на свое предплечье. На нем красовались яркие глубокие беспорядочные порезы, которые можно было скрыть только если бинтами. Взгляд опустился на запястье, его состояние было далеко не лучше. Острым лезвием он как будто зачеркивал все свои переживания и мысли, а в подтверждение этому, сразу появлялись красные полоски сочащийся алой кровью и запахом металла. Все это можно было описать только одним единственным словом. Уродство. В детстве он часто слышал это выражение, причем в свою сторону. Пара злых рук грубо сорвала бинты с лица и откинула их подальше. Хун-хун-эр рефлекторно закрыл левый глаз рукой, но тут же еще чья-то рука до хруста сжала и опустила его запястье, да так, что остался красный след. — Ребята, смотрите какой ужас этот некчёмыш прячет за своими грязными бинтами! Хотя нет, это даже не ужас… это… это… — Уродство, — подсказал ему какой-то мальчишка, судя по всему, из его компании. — Точно! Уродство, ха-ха-ха! — Уродец! Монстр! Все эти крики больно резали слух маленькому Хун-хун-эру, а особенно — сердце. Эта компания дворовой шпаны как будто вонзала в него множество клинков, при этом не имея ни одного острого предмета. Он чувствовал, что хочет заплакать, но слезы не текли, казалось он все выплакал еще дома, во время безжалостных издевательств со стороны отца. Но все-таки одна фраза, брошенная особо не задумываясь об ее смысле, как и о прежних, заставила увереть маленького Хуа Чэна, что он выплакал далеко не все. Даже не половину. — Такого уродца никто никогда в жизни не полюбит. Эта фраза болезненным ножом впилась в его маленькое сердце. Хун-хун-эр хотел закричать: «Нет, это не правда! Вы все врёте! Заткнитесь!», но горло сдавило и он не мог сказать абсолютно ничего. Спустя годы, он так и не смог забыть эту фразу. Нестерпимые фразы невозможно забыть, но возможно опровергнуть их. Так говорил его гэгэ. И он доказал правдивость этих слов ему. Он и правда был до безумия любимым, его принимали с его внутренними недостатками, в конце концов его ценили. И Хуа Чэн также искренно и самозабвенно любил, принимал и ценил, но смотря на изуродованные и запятнанные запястья по телу пробежал холодок сомнения. Сейчас, больше всего он хотел попасть в пламенные объятья того самого человека от которого исходило живое тепло. Но в тоже время его окутывал безумный страх оказаться в них (точнее, он боялся не самых объятий, которых жаждал, а вопросы после них). Болезненный холод не отступал, а наоборот, только сильнее пробирался по коже, собираясь поглотить Хуа Чэна полностью. Розга в крепких руках мужчины поднималась и опускалась на маленькое худощавое тельце лежавшее на белом снегу. Хун-хун-эр давно перестал звать этого человека отцом. — Пожалуйста, перестань! Мне больно! Пожалуйста, прекрати, я усвоил урок! — маленький Хуа Чэн сжавшись в комок и прикрывая голову маленькими ручками, как будто это сможет защитить его, кричал от нестерпимой боли и обиды. — Малолетняя скотина, как тебе вообще хватает смелости говорить мне что-то?! — розга поднялась над головой и ударила с новой силой. Снег как маленькие холодные иголочки врезались в тело, горящее от ударов. Горячая кровь хлынула на ледяную землю. Хун-хун-эр, казалось, уже перестал слышать и ясно видеть. Он не знал, когда человек поставил розгу назад возле дома и когда он одел свою ужасно прокуренную куртку. Единственное, что мальчик чувствовал, это беспощадный холод, который убивал в нем все живое. «Умоляю, кто-нибудь, убейте меня… мне ужасно холодно.» Хуа Чэн снова чувствовал тот убийственный холод, который, пожалуй, чувствовал один раз в жизни. «Нет, нет, нет, нет… я не хочу больше это чувствовать.» И правда, на превеликое удивление, холод отступил. Взамен, пришли крепкие объятья нежнее шёлка и теплее солнца. Объятья, в которых он мог быть в безопасности, скрыться от всего мира, но не в этот раз. Зрачки Хуа Чэна сузились и он с ужасающим страхом отстранился и посмотрел на человека, которому принадлежали эти объятья. — Гэгэ…? — парень не услышал того, как в комнату кто-то зашел, так как во-первых Се Лянь подошел почти беззвучно (или же Хуа Чэн был слишком погребён в свои воспоминания), во-вторых он сидел спиной к двери. Се Лянь молча смотрел на него, ничего не говоря, но парень отчётливо видел его взгляд, который говорил сам за себя. Золотистые глаза, которые обычно сияли ярче любых звезд, теперь смотрели на него с той же печалью, что и тогда, когда он впервые увидел шрамы на его теле. Хуа Чэна душило чувство вины перед возлюбленным за то, что нарушил обещание, и был готов увидеть отвращение, разочарование, неприязнь, но этого не последовало не через пару секунд, не через минуту. Но от этого совестнее не стало. — Прости… — Хуа Чэн был готов разреветься как маленький ребенок у парня в объятьях, но сдерживался. Ведь он сам нарушил обещание, и сам теперь хнычет, — гэгэ, прости меня, я…я все объясню… Видеть обычно собранного и веселого возлюбленного с дрожащим голосом на грани истерики со свежими порезами и просящим прощения было невероятно больно. Проработав и обсудив почти все травмы, обговорив почти все проблемы, почти до идеала выправив друг другу самооценку Се Лянь надеялся больше никогда не слышать извинения просто так, никогда не видеть его Сань Лана в таком состоянии. Парень не осмеливался разглядеть руки Хуа Чэна, ведь ему было просто до безумия больно видеть алые полоски сочайщиися кровью на таких родных ему руках, которые всегда так тепло обнимали и держали его. — Сань Лан… прошу тебя не извиняйся за это, — и снова крепко-крепко обнял его, — я рядом и не буду тебя обвинять ни в чем. Хуа Чэн зарылся Се Ляню в шею, все так же дрожа. Парень гладил его макушку, целуя волосы и нашептывая слова, которые Хуа Чэн был не в силах разобрать. На футболке Се Ляня теперь тоже остались пятна крови, но ему было на это глубоко плевать. Главное — успокоить возлюбленного и разобраться в чем дело. Он так бы и просидел гладя Хуа Чэна по голове, но понимая, что надо обработать и перемотать раны, парень мягко отстранился и также мягко сказал: — Посиди тут, я схожу за аптечкой. Хуа Чэн молча кивнул, но как будто хотел еще что-то сказать. Се Лянь сразу же понял о чем он хотел спросить, поэтому спокойно сказал: — Мы обязательно про это поговорим как я прийду, — и ушел в другую комнату. Его гэгэ ушел всего-то на пару минут, но Хуа Чэн уже успел себя накрутить до такой степени, что хотелось впасть в беспамятство. Казалось, без присутствия Се Ляня, все его страхи выходили наружу. Парень мысленно готовился к ссоре или даже к самому худшему — расставанию. Хуа Чэн пытался откинуть эти мысли, но мягко говоря получалось это у него не очень, ведь если логично сообразить, кому хочется возиться с проблемным человеком? Размышления прервались, Се Лянь зашел назад в комнату с небольшой коробочкой, в которой судя по всему лежали таблетки, средство для обработки ран и бинты. Парень достал из коробки маленькую бутылочку перекиси и бинты и сел на колени напротив Хуа Чэна. Се Лянь молча обрабатывал раны и бинтовал их, но он чувствовал как дрожат его руки. Хуа Чэну было очень стыдно, но он попытался первым начать объяснения: — Я…я знаю, что гэгэ просил меня рассказывать про мои тревоги сразу, как они появляются, но… — голос сильно дрожал, — прости меня, я не хотел нагружать тебя… у гэгэ и без того много дел… «У гэгэ много дел, которые важнее меня.» В конце концов Хуа Чэн не смог сдержать слезы. Он и без того находился в уязвимом состоянии, так еще и пытался с маской напускного спокойствия что-то объяснить. Се Лянь прижимает к себе Хуа Чэна, и медленно поглаживает того по спине, зарывается тонкими пальцами в волосы цвета вороньего крыла, целует их. — Прости-прости меня, гэгэ… — Сань Лан, любовь моя, — Се Лянь больше не мог слушать извинения столь близкого для него человека ни за что, — запомни, никакие мои дела не могут быть важнее моего Сань Лана. Никто и ничто не может быть столь же ценным для меня как ты. Поэтому я снова прошу тебя говорить мне обо всем и больше не извиняться за свое состояние. Се Лянь поднял его лицо и начал нежно сцеловывать слезы на бледном лице. Такие мягкие и заботливые прикосновения разводили внутри Хуа Чэна пожар, а также успокаивали. — Сань Лан, обещай мне, что больше никакие лезвия и ножи не коснутся твоих рук, — мягко, но твердо промолвил он. — Обещаю, — теперь он и правда будет стараться изо всех сил. Дорога к выздоровлению никогда не бывает лёгкой. Она не прямая и не яркая. Дорога к выздоровлению извилистая, темная, покрытая острыми камнями и глубоко врезающимися шипами, но в конце ее свет сияет ярче солнца. И они пройдут эту дорогу вместе. И так же вместе встретят рассвет после долгой непроглядной ночи.