Твари в черном

      Чуть позже       На крыльце Алатие 4       — Значит так, Алекси! Проваливай домой, в Лиексу! Нам тут еще гостей незваных не хватало! Вон от-сю-до-ва! Лови деньги на автобус, чтоб не пропадал, — Ансси швыряет в лицо Алекси смятую купюру и парочку монет.       — Слушай сюда, придурок рыжий! — я, разумеется, немедля вступаюсь за кузена. — А ну пошел прочь с дороги и дал нам поговорить с папой! Не ты в этом доме хозяин!       — Дети, хватит! — кричит разъяренный отец, в лиловом халате и пушистых белых тапочках вышедший к нам на порог. Мы с братьями вмиг умолкаем. — Ну что ж, давайте-ка разбираться… Алекси, что ты-то тут делаешь в столь поздний час?       — Я тоже ездил с Томи на концерт в Хельсинки, дядя Энкели. Мы… задержались, и я не успел на последний автобус до Лиексы. Денег папе позвонить не было, так что Томи предложил пойти к вам.       — Угу. Альвар-то даже не соизволил предупредить о том, что ты едешь сюда. Это не твоя вина, конечно…       — Так он и не знает, что я тут. Сам с друзьями на озеро Пиелинен рыбачить уехал еще два дня тому назад. У него отпуск, так что вернется оттуда… мм-м, наверное, дней через пять.       — Господи… — папа тяжело вздыхает, потирая виски. — Так, ладно. Мы не можем прогнать Алекси, — это он адресует уже лично Ансси, — … ибо он — часть нашей семьи. Заходите, мальчики. Спать будете у Томи.       Ансси же недовольно фыркает и отходит от двери, позволяя нам войти внутрь.       — Так значит, господа. Есть чего будете?       — У вас ну, это… колбаска есть? — Алекси милейшим кошачьим взглядом с мольбой глядит на отца.       — Есть, есть, идемте, — бурчит он себе под нос, провожая нас в трапезную.       Рыжее чмо, по имени Ансси, покидает холл, поняв, что покачать права у него сегодня уже не выйдет, а мы же следуем за Энкели на кухню, где он заваривает чай, дает нам крынку теплого молока, нарезает бутерброды с колбаской и сыром, желает спокойной ночи и поспешно удаляется к себе.       — Крутой денек вышел, не так ли?       — Ага-а… — протягиваю я, стараясь не вспоминать об увиденном в Хельсинки.       — Скажи честно, — кузен приближается ко мне и шепчет прямо в ухо: — Тебе нравится Вуоринен?       — Эм… ну, я что-то даже и не задумывался. Она… честная, добрая, всегда прикроет… еще у нее красивые волосы… м-мм, и…       — А как же Валка?       — Валка — это совсем другое. Она… исключительная.       — Ты это говорил даже после того, как она треснула тебе по лбу скрипкой, и ты валялся три дня в больничке. Что тебя в ней так зацепило? Деньги?.. Мне кажется, дело только и только в них.       — Нет, ты не понимаешь!       — Ну конечно же я не понимаю! Я не ты. Меня интересуют нормальные девушки, а не… прости уж, дьявола самого дочери.

* * *

      — Алекси?       — М-м? — полусонным голосом вскоре отзывается он, помешивая кусочки засахаренного меда в кружке с молоком.       — Послушай, ты ведь знаешь, что нашу семью заставили отречься от магии и сослали сюда, в Финляндию. От магии отреклись все… кроме меня. Почему?       — То есть, ты сейчас… вот так вот внезапно посреди ночи хочешь сказать, что еще и колдуешь?! — Лянсинен переходит на едва слышимый шепот.       — Угу. Я… чуть было не сжег парк на востоке Хельсинки, когда мы еще были там. У меня просто не получилось себя сдержать! Тело будто бы вовсе было не подвластно мне… Да и я понятия не имею, откуда эта чертова магия вообще взялась! Что она делает во мне, хотя не должна?       — Луковица, я… я правда почти ничего не знаю. Нас-то всех наказали за проступок твоих родителей. Я бы… рассказал об этом больше, но точно не сейчас. У меня мозги уже не работают.       — Может, тогда спать? — я тяжело зеваю, дохлебывая уже третью кружку животворящего напитка из-под коровы.       — А зубы? Зубы надо ж почистить!       — Плевать, пошли наверх.       Под возмущенный взгляд Алекси я покидаю кухню и, пошатываясь, поднимаюсь по лестнице на второй этаж к себе. Кузен закидывает рюкзак на плечо, натягивает козырек кепки на глаза и, осуждающе фыркнув, направляется следом за мной.       Мы входим в мою обитель. Лянсинен с ностальгией оглядывает ее, вглядываясь в узоры на грифе гитарки, выглядывающей из-за тумбочки, а потом молча подходит к инструменту, бесцеремонно хватает его, заваливается на кровать и вытаскивает из межструнья медиатор. Задумывается.       — Хэй, Томи! Ты давно гитару в руки брал? Она же вся пыльная!       — Вообще-то да. Последние месяцы почти не было времени играть.       — А ну-ка… — Алекси поигрывает немного и, посмеиваясь, рожает мотив припева одной из песен группы «Lachrymose». — Воу! Она все еще офигенно звучит! Ты, кстати, не думал о том, чтобы создать группу? Даже песни, вон, пишешь, — Алекси кивает на стопку бумаг а4 с вручную начирканными нотами и словами поверх них.       — Ой, да не неси чушь! Они же ужасны!       — Ты чего? Мне, вот, например эта нравится, — кузен вытягивает один из листков: — «… Your faith was i-i-i-i-n me with hi-i-i-mself…» и потом так круто прям: «… The fight was long; the night was cold and will be-e-e-e, whi-i-i-le your spirit is ii-i-in me-e-e-e…» Трям-трям, тум-дум-ду-ду-дум!.. Черт, ну круто же!       — Да и даже если они круты… Там ноты для фортепиано, ритмы для барабанов, аккорды для флейты, а петь-то я вообще не умею! А друзей, играющих на инструментах, кроме Валки у меня и нет. Ей родители не разрешат. Это ж металл, а предки у нее… консервативные, короче.       — Так ты можешь собрать ребят и окрестных городков. Кто-нибудь из наших знакомых или знакомых наших знакомых этим точно увлекается! Да и Валонен — уж точно не единственный человек в Финляндии с красиво поставленным голосом. Ты знал, что Суоми — вообще цитадель музыкантов всей Северной Европы?       — Но кто мог бы помочь?       — Хм… ну я, например. Это уж на крайняк. А если по факту, то Кари Тахванайнен из твоего же класса. Он же вроде на пианинке шпилить умеет. Еще я могу собрать некоторых ребят и замутить мини-хор. М-мм… У тебя же этот был с Аландов… ну как его там?       — Ярни?       — О, точно! Он, когда мы виделись по случаю твоей днюхи, упоминал, что на флейте играть учится… Ты давно его видел-то, кстати? А то о нем ни слуху, ни духу. Аль поссорились?       — Да нет вроде. Все у нас хорошо. У Сивеллина просто дела. Ты ж помнишь: две младшие сестры и брат недавно родился. Мать с отцом вечно на работе, бабка старая стала да глухая, так что Ярни самому приходится за ними всеми следить и одновременно держаться на плаву в колледже. На меня времени у него, конечно же, нет. И даже если он согласится, мы не сможем постоянно репетировать, ибо он живет на другом конце страны и приезжает раз в месяц, а сейчас — и того реже.       — М-м-мда… Ярни — точно не наш вариант. Во всяком случае, пока что.       — А что делать с басом и ударными?       — Дай подумать… барабанщиков я у нас вообще не знаю. А вот басистов — прудом пруди. Чела с гитаркой сейчас та-а-а-к легко найти, так что об этом даже не парься.       — А голос? Валка в Лаппеенранте живет. Это все-таки далековато отсюда. Пирка там, часом, петь не умеет? Я-то… сам знаешь, лишний раз подойти к ней боюсь, — я малость краснею при одном лишь упоминании Вуоринен.       — Пирка? Да ты, вижу, издеваешься. Она? Петь?! Да никогда бы! И голос у нее такой себе, честно. Под дэт подошел бы, но у тебя тут совсем не дэт… Тем более, судя по текстам… — Алекси пролистывает несколько страниц моих творений, — … м-да, судя по текстам, тут фолк или готик какой-то намечается! Ну, разве что под голос Вуоринен флейту можно слегка подсократить. И вместо арфы вписать бас или барабаны. Ах, да! Наш хор еще можем вписать, — Лянсинен, размышляя, ковыряется в зубах простым карандашом и следом принимается было что-то там у меня зачеркивать, но я не даю ему этого сделать, выхватываю злосчастные записульки и, немного скомкав, кидаю в тумбочку у кровати.       Алекси фыркает и швыряет карандаш в сторону стола, намереваясь попасть в кружку, где уже и без того покоится пара ручек, цветные мелки, старая линейка, испачканная в шоколаде, несколько посеревших от времени ластиков да черная ручка. Мимо! Карандаш, метнувшись через весь стол, переходящий в подоконник, улетает точь-в-точь в открытое нараспашку окно. Алекси показывает в его сторону средний палец, снимает кроссовки и разваливается в позе звезды на моей кровати.       — Спать будем? — с нескончаемым зевом спрашиваю я.       — Вообще-то ты прав, Луковица. Завтра рано вставать. Во всяком случае, мне. У наших «Сов» матч в десять в Пуртовааре, а до этого надо еще на лед в наш спорт-центр заглянуть, так что, возможно, когда ты проснешься, меня тут уже не будет.       — Так быстро уезжаешь? А когда снова приедешь?       — Хм… увидимся мы в следующий раз в сентябре теперь, наверное. В мамин День рождения. Приедете к нам, там и потусуемся… — пока кузен разглагольствует, я разбираю постель и тщетно пытаюсь натянуть наволочку на старую подушку, набитую Бог знает чем. — А насчет группы… ты, ну… это самое, подумай. Даже если денег много не наберем, будем мини-концерты устраивать — это ж какая-никакая популярность! К тому же, все девчонки будут нам прямо в руки падать… Может, хоть так ты преодолеешь свое тупое стеснение и пригласишь Пирку на чашечку кофе или еще чего-нибудь?.. Кстати, я все ума не приложу: как ты со своим-то страхом перед девушками умудрился лишить невинности Эмму Ахвэн?       — Пьяный я далеко не такой застенчивый! Мы, помнится, отмечали Рождество в школе, пили, курили… потом, что-то в голову дало, ну мы и пошли ко мне, а родители свалили к бабке — хата свободна. А там… само как-то вышло. С Вуоринен, к сожалению, такое не прокатит: она слишком сообразительная и не пьет. По крайней мере, со мной.       — Хм. Говоришь, это прям тут было? — Алекси с неподдельным юношеским интересом кивает на постель, поглаживая мягкий матрас.       — Да, все так. Просыпаюсь, помню: в голове туман, в воздухе стоит сигаретный дым, вся простынь в крови, а рядом лежит она… Еще и прикрытая одним лишь пледом. Я тогда все и понял.       — А Эмма что?       — А Эмма такая: «Между нами ведь что-то было?». Ну и я ей смущенно: «Похоже на то». А она мне: «Ни хрена себе! Не представляла даже, что ты девственник. Думала, ты баб как перчатки меняешь!». И смотрит еще на меня так… С минуту мы молчали, а потом Ахвэн мне и говорит: «Знаешь, ты для меня — самый красивый мужик на Земле. Давай встречаться?». Я молча киваю. Она целует меня… Ну, как-то так и было.       — Вот крыса, Луковица… Лишился девственности и сам того не помнит! Мне б так. Может, жизнь меня еще и поимеет… лет в сорок, — Алекси сглатывает. — Погоди-ка, вы что же, до сих пор встречаетесь?!       — Да не, куда уж там. Расстались месяц назад. Эмма себе нового хахаля нашла. Но мы все еще друзья. А может, и что побольше…       — Стоп-стоп-стоп! — Алекси настойчиво машет руками, пытаясь заострить мое внимание на нем самом. Когда у него это выходит, и я перестаю размышлять вслух о каком-то старом итальянском мюзикле восьмидесятых, увиденным однажды где-то в Турку, он вполголоса прибавляет: — А вы это… ну, кхм… с презервативами?       — Э-э-э… — я вмиг бледнею, — нет.       — Говоришь, в Рождество это было? То есть, в конце декабря?       — Ну да… числа, эдак, двадцать второго.       — Сейчас у нас что? Апрель. Это сколько недель-то? Считать умеешь, Томи? Посчитай, сколько это будет! — я хочу было что-то сказать, но Алекси перебивает меня своей очередной порцией шизофрении или размышлений вслух, как угодно: — Так, там четыре, потом… шесть, кажется. Ах, нет же, восемь… Черт! Я гуманитарий, для меня это слишком сложно!       — Ты же не про…       — Именно, Луковица, я именно об этом и говорю.       — Ой.       — Да куда уж теперь твое «ой» девать?.. Ладно, надеюсь, в этот раз пронесло.       — А если нет?       — Ну… тогда могу тебя поздравить и посочувствовать одновременно!.. А вообще, ты на часы смотрел? Два тридцать уже. Спать пора.       — Эх, жаль, что ты покидаешь нас…       — Да ладно тебе! Не в последний раз же видимся! — Алекси стягивает с себя узкие графитовые джинсы, заляпанные пивом, браслеты, кепку и кольца, и бросает все это дело в кучу на мой дивный многофункциональный стул-гардеробную. После, слегка пошатываясь, заваливается вновь на уже готовую ко сну кровать, переворачивается на живот и утыкается лицом в старого плюшевого мишку по имени Юсси, подаренного мне тетей Марьей еще десять зим тому назад.       Я тоже, особо не церемонясь, раздеваюсь и ложусь подле Лянсинена, позаимствовав половину одеяла.