Последний танец

      Победитель решён.       Это становится очевидно, когда с губ срывается судорожный вздох, надломленный и по-дикому жалкий. Когда руки, скованные чуждой слабостью, задрожали, словно накрытые вуалью мурашек. Они роем переползли со спины, соскочив на плечи, крадясь по рукам и окровавленным бокам.       Его не пощадят. Кого угодно, но не его. Кто угодно, но не он.       И это будет справедливо.       Меч тяжелеет в руке, оттягивая ладонь, склоняя к земле. Мышцы под латами напрягаются, силясь совершить последний рывок. Так бессмысленно и упрямо. Мелкие крупицы пепла залетают и облепливают горло. Саднит. Хочется закашляться. Хочется хотя бы раз взмахнуть мечом перед тем, как покорно склонить голову.       И ему позволяют. Он с отчаянным рёвом вскидывается всем телом и наступает. Каждый стремительный тяжёлый шаг бьёт по голове, по самому затылку, гоняя кровь, мерзко горячую, словно раскалённое железо. Взмах руки. Изящный, стремительный, словно взмах предательского кинжала. Рыцарь падает на колени.       Задушенный хрип с болью вырывается из клетки рёбер. Тело тяжёлое, налитое свинцом, латы давят нестерпимо. Жарко. Ужасно душно в оковах собственного одеяния. Душно от мрачного неба над головой, норовящего упасть и раздавить безжалостно. Душно от нечитаемого взгляда сверху.       Сверху вниз. Он всегда так смотрел на него в силу роста. После — в силу статуса. Всегда смотрел двумя выцветшими старыми, но непременно золотыми монетами. Уже привычно. Настолько, что не хочется по обыкновению неуютно поëжиться. Позвоночник простреливает стрелой — осознание, что монеты поблескивают жалостливым бликом.       Так глупо.       Рыцарь хрипит. Старый меч впивается в землю затупившимся остриём, пока слабеющая рука напряжённо упирается в рукоятку. От боли тяжело дышать. От усталости тяжело мыслить. От него тяжело поднять голову. Шея не держит голову, но он упрямо тратит последние силы, чтобы не коснуться подбородком груди.       Пока холодные пальцы не берут его за подбородок. Настойчиво, но учтиво, пытаясь сохранить официозность в интимном жесте, но дрогнувшие губы оказываются красноречивее. Рыцарь поднимает глаза и врезается в бледное лицо, вытянутое, заострённое, точно выточенное в мраморе. По-чуждому знакомое, до боли, до крика, отчаянно застрявшего где-то в лёгких. Ничуть не изменившееся. Подобие монокля разбилось, оставив на щеке тонкий след кровоточащей царапины, на волосах осела гарь, оттого ярко-фиолетовый стал приглушённым грязно-пурпурным, а на виске темнела бугристым пятном запëкшаяся кровь.       Нереально. Просто невозможно.       Губы дрогают в попытке произнести, но голос пропадает. Исчезает, растворившись в сером пепле, залетевшим в раздражëнную глотку, отчего та беспомощно дёргается и сокращается. Маг лишь качает головой. — Твоя смерть будет быстрой. Длинная серая мантия щекочет кисть — доспех на ней отлетел в самом начале боя, — когда Маг опускается на одно колено перед ним. Даже так он смотрит сверху вниз. — Как милосердно. Звучит так тихо, что почти рассеивается в воздухе. Рыцарь горько усмехается и почти закашливается. На языке тенится привкус железа. Маг смотрит ему прямо в глаза, пронзая до самых костей, и он замирает, не в силах и дёрнуть бровью.       Тело холодеет. Тяжелеет вместе с разумом, что утекает так стремительно, как течение юного родника. Оно бьëтся о жёсткий валун. Что-то тянет его с чудовищной силой, беспощадно, без шанса на спасение. В миг становится холодно. Темно.       Издалека видно, как поникшая фигура неспеша поднимается с земли. Она лишь качает головой, подходит ближе, смахивая с лица лишнюю пыль и копоть. Аж глаза щиплет. — Всё? Спрашивает отстранённо, прохладно, хотя в лёгком любопытстве склоняет голову. Он не отвечает, лишь стоит в замеревшем на миг молчании, прорезая линию алеющего горизонта. — Руи? Она всё приближается, чуть прибавляя шаг в нарастающем беспокойстве. Он всё ещё не поднял головы, прижимая к себе хладеющее тело. У неё идут мурашки. — Я понимаю, но можешь хотя бы ответить? — Последний танец. Как хлыстом по щеке. Колющая, словно сухой ветер, и тихая, словно шелест желтеющей травы, хриплая фраза сбивает с толку. Что-то между непоколебимой, упрямой просьбой, словно бы чьё-то слово способно действительно остановить его. Нене замирает в каком-то ужасающем недоумении, уповая, что ей лишь послышалось.       Она слишком хорошо знает, что нет.       — Руи… Он, наконец, оборачивается к ней. Внутри что-то беснуется, когда она видит неровную улыбку на его лице. Нене ведёт плечами от ощетинившихся мурашек и тяжело сглатывает. Тело Рыцаря всё ещё покоится у него в руках. — Пожалуйста? Она пускает нервный смешок. Всё выглядит так нереально, что хочется потереть глаза и проснуться в новом солнечном дне в собственных светлых покоях, но она сжимает кулаки до впивающихся в кожу ногтей, — пытаясь отрезвить себя же, вероятно, — зная, что этого не произойдёт.       Нене молчит. Не уверена, нуждается ли Руи в ответе в целом. Не уверена, что действительно станет лицезреть танец с трупом, на который Руи смотрит так тяжело и нежно, что хочется лишь, открестивший, выплюнуть: «Дикость». Но она привыкла. Потому не удивляется, когда Руи склоняется с бесстрастному лицу, так близко-близко, что может ощущать ещё не утихшее тепло от на удивление пухлых щёк.       Нене отворачивается, чтобы сдержать около рвотный позыв, словно бы это её обожгло касание утихающей жизни. Наблюдать за полем павших в собственной и чужой крови воинов кажется более привлекательным занятием, пока взгляд не натыкается на тёмный лес поодаль от побоища. Отсюда не слышно шелест листвы, но Нене хватает лишь её мерного покачивания ласково рукой ветра. Погрузившись в мысли, она даже знать не хочет, что именно Руи делает с телом, а уж тем более, какие звуки при этом разносятся совсем рядом. Бросить его одного тоже нельзя, да и нет особого повода — войска сами разберутся с обороной города. Магам там делать пока что нечего.       Нене снова оборачивается и с силой поджимает губы. Верить не хочется, но чуть шатающийся Рыцарь, вновь восставший, держащийся на ногах уже сам в полный рост, перед глазами, оказывается слишком чётким. Руи гладит его по щеке, большими пальцем проводя по коже под белым глазом без зрачка. Нене на удивление не хочется тошнить. Тело — иначе у неё язык не повернётся сказать — ластится под ладонь, подаётся на касания, и что-то в благоговейном ужасе трепещет где-то под рёбрами.       Руи кладёт руку на чужую талию и берёт покорную ладонь в свою, уводя их в сторону. Так изящно и чутко, словно бы это имеет хоть какое-то значение. Сам чуть склоняет голову, заглядывая Телу в лицо. — Давай станцуем, Цукаса. Он замирает. Лишь на мгновение, чтобы в следующее повиноваться и сделать небольшой шаг назад.       Как знакомо.       — Да, вот так! Звонкий голос звучал слишком громко в полудрёмном молчании каменных стен и длинных коридоров и бился о каждый неосторожно лежащий камешек. — Потише. Слышался мягкий упрёк, но тёплая улыбка слишком сильно пробивалась в тоне, оттого звучало совсем не угрожающе. Тем не менее, напуганное «ой» сорвалось с губ вместе с извинениями.       Ночью в корпусе прохладно. Слабый ветерок гулял у самой земли, обдувая ноги, залезая под льяную ткань штанов. Лунный свет едва-едва попадал в крохотное помещение под лестницей сквозь маленькое окошко под самым потолком, а после плавно вытекал через проём наружу, в коридор.       Шаг назад. Поворот и ещё один шаг. Назад, поворот, шаг. Назад, поворот, шаг. Назад, поворот… — У тебя получается! — воскликнул так воодушевлённо, словно бы он совершал невероятный подвиг, а не старался просто двигаться вслед за ним.       Если Цукасе это важно, то он будет стараться больше. Руи посмелел и ускорился, унося в неуловимый ритм и его. Цукаса улыбнулся шире и подстроился, кружась в проблесках лунного света, обжигая горячими ладонями руку и плечо, согревая игривым огоньком. Руи едва дышал, пока Цукаса вёл их обоих. И чуть не вписались в стену — Цукаса тихо охнул и круто развернулся, лишь чудом не уронив Руи, успев цепко поймать, а после замер, чтобы вдруг глупо рассмеяться. — Ты не ушибся? Руи, скрывая жар, неловко кивнул и позволил поднять себя. Тихо. Всё ещё тихо — значит, спокойно. Свободно. Воздух легко залетал в лёгкие. — Прости, я что-то отвлёкся, — Цукаса неловко потёр шею, не переставая улыбаться. — Посидим там? — посмотрел в сторону комнатушки, и Руи согласился. Им действительно стоило быть осторожнее.       Они спешно, ощущая шкодливый азарт, юркнули во внутрь. Лунный свет освещал не так хорошо, как они ожидали. Цукаса ворчал, сетуя на зачастившие в последнее время облачные ночи, а Руи сложил ладони горстью и прикрыл глаза. — В-Вау! — Цукаса ахнул, поражённо глядя на то, как два озорных огонька вырывались из ладоней и задорно скакали по комнате, освещая её. Игриво, словно пытаясь догнать друг друга. — Иногда я даже забываю, что ты так умеешь, — он сел ближе, склонил голову, чтобы понаблюдать, как нежно-голубые сгустки неспокойного света непослушно, завораживающе, казалось бы, играются во мраке.             Руи сидел неподвижно, лишь иногда хмурясь отчего-то. Цукаса наблюдал за бледным лицом, словно пытался прочитать на чужом лбу всё полотно тяжёлых мыслей. — О чём думаешь? — Всё же спросил слегка неловко, осторожно, и подтянул к себе колени, обнимая их. Руи чуть вздрогнул. Иногда его глаза казались прозрачными, и всегда было что-то чарующее в желтоватой, едва заметной в слабом свете радужке. Цукаса прижал ноги ближе к груди, готовясь слушать. — Я вспоминал нашу встречу. Цукаса помедлил: видимо, пытался понять, о какой именно идёт речь. Забавно хмурил густые брови, на удивление тёмные для его цвета волос. — Ты про наше знакомство? — Да, — Руи неловко потёр шею и коротко улыбнулся. Его флегматичный нрав нечасто проявлял яркие эмоции, но Цукаса был рад каждой крупице. — Это было так давно. — Ага. Совсем маленькими были, — Цукаса с теплотой вспоминал то время. Время, когда совсем тощий мальчишка со странными волосами стоял в отдалении от всех, вечно падал на тренировках и сидел один в столовой; время, когда Цукаса помог ему подняться после спарринга с очевидным победителем. Им было тогда около одиннадцати, а воспоминания, словно он помогал Руи с ссадиной на колене лишь вчера. — Ты постоянно проигрывал мне. — Мне и сейчас не тягаться с тобой. — Да брось! Ты стал гораздо сильнее. Руи пожал плечами.       — А если бы ты магию мог использовать… — Цукасу уколол резкий взгляда. Руи смотрел почти напугано. — Ах, прости, да… — Он виновато повёл плечом. — Просто жаль, что ты не можешь выкладываться на полную. — Я не горю сражениями так, как ты. Потому не стоит так волноваться, я сам не переживаю, — Руи поднял голову к потолку в какой-то непонятной задумчивости. — К тому же, в физической силе у меня нет ни шанса против воинов Форса. Я был рождён другим. — О, к слову! — Цукаса переменился в лице и повернулся к нему всем телом. — Ты так и не рассказал, как ты жил до «Юного сада».       Повисло молчание. Руи напряжённо поджал губы и отвёл глаза, словно пытаясь сбежать, соскочить. Цукаса нахмурился и сложил руки на груди. — Ты уже сколько обещаешь рассказать! Я спрашивал ещё очень давно, — Руи помнил. Помнил, каким интересом горели глаза взбалмошного мальчишки, прицепившегося к нему, когда он спрашивал про прошлое. Руи отмахивался каждый раз, и Цукаса взял с него обещание, что однажды всё же получит ответ. — Ну? Мне правда интересно. Ты ведь родом из Гексера? Руи с трудом кивнул. Воспоминания осели тяжёлым, горьким комом где-то в горле. — Ты помнишь что-нибудь? — Нет… Я совсем не помню Гексер. — А твои родители? — Погибли, — Руи внезапно сжал челюсти, что послышался стук зубов, а дыхание затруднилось. Цукасе стало не по себе, но Руи действительно обещал рассказать. — Я плохо помню своё детство. Помню лишь, как ушёл сначала отец, а потом и мама. Они болели чем-то и постоянно работали. У нас не было ни денег, ни возможностей купить лекарства. — Возможностей? — Только сейчас я понимаю, где тогда мы были. В рабской колонии.       Свалившееся тяжёлое молчание осушило горло. Цукаса шумно сглотнул, сдерживая сухой кашель, и обеспокоенно положил руку на чужое плечо. — Ты сбежал… Оттуда? — Да, — Руи чуть расслабил напряжённые плечи и тяжко выдохнул. — Я до сих пор не знаю, как мне удалось. Я бежал как никогда, я плакал и боялся. Казалось, что за мной уже бегут, вот-вот схватят. И я снова окажусь там, совсем один. До сих пор помню, каким слабым было тело матери… Руи невольно дёрнулся, когда, выйдя из воспоминаний, обнаружил чужую руку, что аккуратно убирала пряди с его лица. — Всё хорошо. Ты уж точно не вернёшься туда, — Цукаса заправил голубую прядь за ухо и нежно улыбнулся. — Теперь ты часть «Сада» и мой друг. — Да… Ты прав, — Руи покачал головой и как-то печально проследил, как рука неспешно отстраняется и оказывается на колене Цукасы. — Это прошлое. Не думаю, что оно имеет какой-то вес сейчас.       Цукаса кивнул и расставил руки, чтобы обняться. Руи подался вперёд и тут же ощутил обжигающее тепло чужого тела. Даже через ночные одежды Цукаса пылал и согревал. Крепкая ладонь ободряюще похлопала его по спине. — Спасибо, Цукаса. — А? За что? Руи помедлил. Цукаса, не отстраняясь, повернул голову и уткнулся в изгиб шеи, ожидая ответа. Кожей он чувствовал, как бьётся шейная жилка где-то в глубине. — За всё.       Пылало так ярко, так неистово, что жар оседал на коже даже в отдалении от Форса. Нене не знает и знать не хочет, что там творится, почему вспыхнул пожар и почему он ужасающе огромный и ненасытный. Небо постепенно темнело от дыма; но теперь хотя бы ясно, откуда такой запах — хотя изначально она списывала это на пиромантов. Может, это и их рук дело, всё же весьма в их духе. Думать об этом совершенно не хочется.       Ещё больше не хочется смотреть на плавный вальс в сиянии рассвета, такого ослепляющего, что глаза режет с особой силой. Руи улыбается так расслаблено — она видит его безмятежное лицо даже отсюда, и даже думать не хочет, что творится у него в голове. У неё не найдётся ни правильных слов, ни тем более мыслей.       Солнечные лучи длинными полосами постепенно пробираются через холмы, оступаются о невысокий силуэт Нене и продолжают свой путь. Она следит за ними взглядом в некой безысходности, пока в удивлении не натыкается на роскошного вороного коня. Неловко моргает, проверяя, не чудится ли от духоты, ужаса и тошнотворного запаха железа, но гордый, возвышающийся над горой тел всадник неумолимо приближается к Форсу. Торжествующая осанка и острый профиль безразличного лица — Нене узнала бы его даже без необычного цвета волос. Хотя, справедливости ради, в таком свете они кажутся вовсе чёрными.       Наследный принц Гескера направляется в свои новые владения. Нене понятия не имеет, где он был во время захвата города, но решает, что это не совсем её дело. Издалека отчётливо видны золотые вставки на чёрной броне и длинный тёмно-красный плащ, покорно следующий за хозяином. Роскошен и величественен, похож на ночного ворона. Даже не верится, что в таком виде он ступает по горе трупов, словно по привычной мостовой города.       Хотя, если вспомнить рацион его любимого питомца — огромной когтистой ящерицы с на удивление буйным нравом — поражаться тут нечему.       Нене тяжко сглатывает тугой ком. В горле пересохло, а она уже устала сдерживать тошноту. Что же хуже, работать, таская камни, вырывая траншеи, раздирая руки в кровь, до изнеможения до конца жизни — пока не падëшь без сил, магии и надежды на спасение, или же пойти на корм драгоценному Эдéлю, — вроде, так звали пресловутого дракона, — будучи идеальной питательной пищей? Нене не знает ответа, но с каким-то вязким чувством всё же признаёт: она рада, что её не ждёт ни то, ни другое.       Форс постепенно потухает. Всё больше дыма валится, заполняя небо чёрной пеленой. Заслуживал ли он такой участи? Как вообще всё пришло к этому? Голова гудит, грозясь разразиться неприятной ноющей болью. Нене хмурится. Сила всё же проиграла магии. Что же будет дальше? Аояги взойдёт на новый трон, она с Руи получат своё жалование и хорошие места в обществе — Руи, как прикончивший Белую Лилию, в особенности — а остальное её не должно касаться.       Нене видит, как навстречу Принцу бежит девчонка. Запыхавшаяся и взволнованная, вся в копоти — гонец. Нене медлит, но в конечном счёте, любопытство одолевает её. Пальцы вцепляются в книгу, а Нене закрывает глаза. Она понимает, что заклинание работает, когда становится слышно чуть дрожащий голос, нервно тараторящий подобие отчёта. — Ваше Высочество! Пожар потушен, сгорели дотла лишь пять зданий. Четыре из них жилые, а другое — что-то наподобие центра местного самоуправления. Жители сами подожгли себя, но огонь успели потушить. Население запугано, но мы не уверены, что оно готово подчиниться. Всё твердят о Белой Лилии. — Начни с того, что он мёртв. На остальное я посмотрю сам.       Вот как, думается ей первым делом пока Принц всё так же неспешно проходит через арку ворот. Форс действительно отчаянный народ, раз решили поджечь себя. Вероятно, их сковали каким-нибудь оцепенением. С их силой снять его возможно, вопрос лишь в том, хватит ли им духа в такой момент? Весть о гибели главного луча надежды точно их сломит.       Тяжёлый вздох срывается с губ. Нене разминает виски, пытаясь расслабиться. И резко вздрагивает. — … Помнишь, как мы играли в догонялки? Ты так резво убегал от меня, а я всё тщетно пытался тебя догнать. У меня не было и шанса, я прекрасно знал это, но ты не верил. Смеялся и лишь больше меня раззадоривал. Только тебе я не боялся проиграть. Словно ледяной водопад обрушивается на голову. Едва сгибаются пальцы. Голос нежный, ласковый, почти бархатный, без тени смущения или страха. До боли знакомый. Нене хочет вдохнуть, но получается не с первого раза. Она судорожно мотает головой в отчаянной попытке согнать ужасающий морок, затыкает уши и жмурится.       Тишина звенит в ушах. Нене нужно время, несколько мучительных минут, томимых в неведомом страхе, чтобы оторвать руки от ушей. Утихло. Заклинание спало, и это накатывает волной облегчения.       Она точно не подойдёт к нему. По крайней мере, сейчас.              День выдался просто ужасным.       Именно такая мысль пробиралась в голову, пока тело обессилено падало на койку, сминая идеально заправленные простыни. Кантик порушен полностью и бесповоротно, но он подумает об этом завтра, когда придётся вновь застилать постель.       Тело неистово ныло и тянуло, словно бы конечности грозились отвалиться вовсе. Неприятная слабость проникла в мышцы, отравив их собой, и Цукаса только и мог, что прокручивать в голове прошедшие события. Даже вдохнуть было тяжко. Но раз так болит, значит, тело станет сильнее — эта мысль немного успокоила и помогла расслабиться.       Простынь под ним, к великому сожалению, слишком стремительно грелась, и живительная прохлада неумолимо растворялась. "Эх," - подумалось ему, - "а она такая хорошо лечила усталость". В любом случае, вероятно, лучше всего было поспать, однако сон совсем не шёл. Цукаса нахмурился, закрыл глаза и попытался насильно отключиться. Сегодня был тяжёлый день: в наказание за воровство вместе с преступником наказали и всю роту, из-за чего они все потратили целый день на выгруз двух сотен телег с продовольствием. Цукаса фыркнул. Никакой справедливости. Они ведь знали, кто это сделал! Почему отдуваться пришлось всем?! Тело, словно в подтверждение, заныло ещё сильнее, и Цукаса вымучено простонал.       Очень хотелось повозмущаться, но даже на тихое ворчание не осталось сил. Цукаса повернул голову, пытаясь пристроить её получше, и уткнулся взглядом в чужую двухэтажную койку. Руи ещё не лёг спать, интересно, где он? Цукаса практически не видел его целый день, ведь из-за огромного объёма работы лишней секунды не было даже на размять спину, что уж о разговорах. «Надеюсь, он в порядке…» — уповал, прекрасно зная, что Руи гораздо тяжелее переносит перенагрузки. Но верить хотелось.       Какое-то странное чувство поселилось в груди. Цукаса сделал глубокий вдох и тут же пожалел об этом, когда спина отдала тянущей болью. «Руи сильный, он точно справился,» — успокаивал себя, потирая занывшую ссадину на локте. — «Сейчас он либо сидит у какого-нибудь окна, как часто любит делать. Либо же всё пытается доползти до казармы».       Улыбка сама полезла на лицо. Хоть и слабая, но Цукаса не может не улыбаться мыслям о том, сколько всего ему нужно рассказать Руи — за завтраком, обедом или ужином. Может их снова поставят в пару на тренировку? Завтра они снова сбегут с комендантского часа, чтобы посидеть в каморке и помечтать о чём-то недосягаемом, необъяснимом, даже не совсем понятным. И Руи снова покажет чудеса.       Цукаса заснул с единственным словом, вертящимся на языке — «чудесный».       И утро не встретило его привычно ласково, щебетанием птиц и игривым солнцем, пускающим шальные лучи сонным юношам в глаза.       Едва разлепив глаза, он вымученно вздохнул: тело всё ещё тяжёлое, словно чужое, кажется, липкое и хворающее. Цукаса сглотнул, пытаясь хоть как-то смочить неистово саднящее сухое горло, но даже язык, словно слизень на солнце, высох и неприятно лип к нëбу. Мерзкий вкус застыл во рту, из-за чего жажда лишь усиливалась. Всё же, тень вчерашнего дня преследует его и в этом.       Но это не так страшно. По крайней мере, думалось ему. Рывком заставил себя подняться и тут же застонал от резкой головной боли. Что ж такое-то! Ещё одним рывком он упёрся ногами в пол, хоть так ощущая почву. Нестрашно, плохое утро далеко не всегда знаменует плохой день.       С этими мыслями Цукаса широко улыбнулся. Продрал глаза и, оглядевшись, понял, что проснулся на удивление поздно: в казарме осталась всего пара человек, а в воздухе витало незримое натяжение, ощущаемое лишь кожей и при тяжёлом сглатывании вязкой слюны. Цукаса неспеша поднялся, попутно наскоро разминая ноги, опираясь на соседнюю пустую койку, и поплëлся к выходу. Там толпились ребята, что-то бурно и взволнованно обсуждая. Цукаса нахмурился. Значит, всë-таки не поздно, ведь иначе бы его подняли насильно. Тогда почему собралась толпа? Где глава? Что же они обсуждают.       Цукаса вдруг дёрнулся от внезапной мысли, как в толпе раздалось знакомое имя. — Руи? А правда, где он? Он так и не вернулся в казарму? Цукаса затаил дыхание. Это правда — койка Руи пуста со вчерашнего дня. Внутри поселилось тревожное чувство. — Ты его волос не видел, что ли? Да он же точно из Гексера! Ещё и хилый совсем. — А я видел у него клеймо на спине… — Клеймо? Так он ещё и раб! — Как он вообще оказался с нами? — Притащили его сюда. — А он правда из Гексера?.. — Они там все разноцветные! Ты хоть раз видел форсовца с такими? — Нет… — Ну вот! Наверняка даже колдовать умеет! — Или умел. — Почему умел? — Если его нет, то, быть может, его поймали? — За колдовством? Да поделом ему! Никогда он мне не нравился.       Внутри что-то жалобно дребезжало. Цукаса отшатнулся на едва стоящих ногах, не веря. Руи раскрыли. Но как? Он ведь говорил, что колдует только с ним. Неужели…       Цукаса сорвался с места. Гул голосов было усилился, но вскоре растворился где-то позади. Цукаса бежал со всех ног, едва не врезаясь в углы на поворотах. Не может быть. Этого просто не может быть. Их не могли раскрыть. Руи не мог исчезнуть. Просто не мог.       Он рывком открыл дверь — та чудом не слетела с петель — и, словно безумец, уставился в каменную стену крохотной подсобки. Под потолком всё ещё зияло маленькое окошко. В этот раз оно даже лучей солнца не пропускало.       Пусто.       Совершенно пусто.       Оказывается, она действительно такая крохотная и совершенно пустая. Бесполезная.       Цукаса стиснул зубы и ворвался внутрь, судорожно оглядывая до смешного наглядную комнату. Серый большой камень стен, низкий потолок, всё то же окошко, запах пыли, мелкие острые камешки под ногами.       Ничего нет. Ни одной зацепки, словно он действительно смотрит просто на огромный валун среди пустыни. В груди что-то щемит, аж до боли и скрипа, так же жалобно, как скрипела дверь. Дёрнул со всей силы. Как его самого сейчас.       Подавно нет и тех самых двух огоньков. Живых и ярких, резвящихся в тогда ещë просторной комнатке. Зелёный и розовый свет, такой очаровывающий, что нельзя оторвать глаз. Можно, а вроде, и нельзя коснуться.       Нечто похожее Цукаса видел на поле боя. Многим позже, когда, до боли протирая глаза, пялился на фигуру в далеке, излучающую ядовито-фиолетовое свечение.       И бабочки тогда забились яростнее.       Руи всё-таки сошёл с ума.       Нене и раньше изредка видела этот безумный огонь в восторженно распахнутых глаза, горящих чем-то едва ли человеческим. Но в противовес было что-то в нём — в Руи, самом обычном, обыденном и привычном — безобидное. Видеть его таким сейчас…       Она хватается за голову и вымученно стонет. Как же тяжко. Неизвестна дальнейшая судьба целого Королевства, поле усеяно трупами, истощающих запах тлена и смерти, такой густой и острый, стоящий дымкой, что слезятся глаза. А, возможно, слезятся они из-за странного, невыносимого чувства в груди, всё угрожающе нарастающего.       Должна ли она плакать от счастья? Радоваться, что долгая изнуряющая борьба наконец закончилась? Нене не знает. Не знала с самого начала, что будет делать в таком случае. Вкус победы оседает на языке горечью затхлого рома с уже рассыпающейся в пыль этикеткой, что достали с самого дна погреба. И нос щиплет, словно этот запах действительно бьёт и с животной силой и яростью впивается в ноздри. Голова кружится. Нужно думать о чём-то другом. Нужно срочно отвлечься. Иначе она повернётся и начнёт самозабвенно кружиться, мерно пиная ногами солнце, вместе с Руи и его… Партнёром по танцу. Белой, чёрт его дери, Лилией.       Нене бьёт себя по щеке и выдыхает. Нужно собраться. Силой она заставляет себя всё же не оборачиваться, поправляя падающую с плеча сумку, и вдруг хватается за цепочку на груди. Металл приятно холодит кожу, отрезвляя воспалëнное сознание. В ладони лежит круглая тонкая пластинка на цепочке, и Нене спешно вынимает её из-под слоёв одежды. Улыбка неумолимо расцветает на лице.       Большой палец нежно поглаживает рельефную поверхность медальона — вырезанная неровная витиеватая лоза с листочками — перед тем, как раскрыть его. Крышечка с характерным щелчком отлетает в сторону, и теперь на Нене в ответ смотрят, смеясь, большие яркие глаза. Плечи расслабленно опускаются. Дышать становится чуть-чуть легче. Верно, у неё осталась Эму. После всего они смогут наконец пожить спокойно без резких вызовов, вечных тренировок, командировок и нужды, тоски и печали, бессилия и безысходности. Без войны. Скоро Нене вернётся домой. Услышит звонкий смех, проснётся в тёплых объятиях, и кошмар закончится. Да, именно, кошмар закончится. Это всё лишь кошмар, и он пройдёт вместе с клубами дыма и рассветом. Исчезнет…       Нене, забыв о надобности кислорода, резко вдыхает и тут же бурно закашливается — горечь снова оседает на горле, — шмыгает носом и прижимает к себе медальон. Она вернётся, как и обещала. — Это ведь ты просила беречься…                    — Это ведь ты… Тишину разрушил слабый хрип. Он упал бесполезным ошмётком и даже не коснулся пола. От него не осталось эха — едва слышимые слова застряли в пространстве и растворились в воздухе вместе с тяжёлым дыхание и тихим, болезненным кряхтением. Зато запах крови тонкой паутиной оплетал ноздри, бил по глазам, оседал на коже.       Но его слышали. Шуршание ткани поодаль, и высокая фигура в тёмном плаще, величественная и устрашающая, повернулась к нему. Смотрела сверху вниз между толстых железных прутьев, холодно и пронзительно. Повисла пауза. Неопределённая, неясная, словно дымка тумана над озером. И такая же прохладная, заставляющая поежиться от роя мурашек, ползущих по телу. — Ты помнишь меня? Он же смотрел снизу вверх, поверженный и униженный, но отчего-то с такой надеждой устремивший взгляд на неизвестного. Тот же не шевелился, словно статуя, неживая и бездушная. Маленькое пенсне опасливо поблескивало в свете Луны, просочившимся сквозь решетку из маленького окошка у потолка камеры. — Тенма, рыцарь Белой Лилии. Конечно, я вас помню. Он вздрогнул, слыша ледяной отстранённый тон и собственное имя. Незнакомец чуть склонил голову, оглядывая его тщательнее, и Цукаса рефлекторно и боязно обнял себя: казалось, с него снимут кожу, дабы разглядеть нутро, каждое сухожилие и косточку, пока не доберутся до самой сущности. Чтобы понять, раскусить, разобрать на части.       Но этого не произошло. Снова повисла тишина, в этот раз тяжёлая и удушающая. Хотелось закашляться. В горле пересохло.       — Ты ведь Руи, да? Это же ты? Снова слышалась надежда. Такая глупая и наивная, что он едва сдержался от того, чтобы скривить губы и крепко сплюнуть на каменный пыльный пол. На языке вкус чего-то горького и жгучего, солёного и терпкого. В груди что-то раздражённо закололо. Чужие глаза такие же яркие, казалось, светились в темноте без капли магии, словно манящий янтарь в свете солнца. Какой яд хранится внутри знал только он.       — Это не имеет значения, Рыцарь Белой Лилии. Тебя ждёт казнь на рассвете. Вслед за тобой падёт и твоё войско. Он сложил руки на груди и в задумчивости отвел глаза. Правда, без самого сильного командующего дни армии Форса сочтены, это лишь вопрос времени. Уйдёт год — максимум пара лет — и враг будет на коленях молить о пощаде. Глупо было подставляться: он настолько скромен, что не понимал этого? Или настолько глуп, что не осознавал? В любом случае, это не так важно. Важно лишь то, что его голова в руках короля должна стать главным триумфом завтрашнего утра. Внутри что-то затрепетало. — Тогда почему ты здесь?       Воздух жалостливо задребезжал, как разбитое стекло.       Действительно… Почему он был здесь? Тенма — лишь отголосок прошлого. Вернее, осколок, что больно впился в кожу, залез под неё, всё разрывая плоть и пуская кровь. А чего добивался Руи? Вытащить его? Загнать глубже? Растворить?       Он снова бросил взгляд на пленника и снова обжёгся. Цукаса ни капли не изменился — сейчас, когда он так близко, на расстоянии вытянутой руки, Руи убедился окончательно. Он возмужал, вытянулся, его черты приобрели строгость воина и командира, однако не потеряли привычной мягкости. Цукаса сжимал кулаки в яростном бессилии, но смотрел не враждебно. Без ненависти, неприязни, кровожадности или мстительности.       Он смотрел со скорбью и тоской. И Руи оказался не готов.       — Почему ты ушёл? Слова горящей плёткой вышибли воздух. — Тебе ли не знать, почему я ушёл. Резкий плевок в ответ. Руи выпрямился, как гордый раненый зверь в миг вероломста, и почти оскалился. Цукаса пошатнулся, распахнул глаза, застигнутый врасплох. — О чём ты? Ярость закипела у самого горла, хотелось плеваться, огнём, ядом, смесью дыма и гари. Цукаса, в смятении опустивший плечи, в недоумении по-глупому смотрящий прямо на него большими глазами — невыносимо раздражающий и успокаивающий, отрезвляющий и пьянящий до одури, потери рассудка. — О твоём предательстве.       Цукаса ахнул и дёрнулся, как ошпаренный — Руи хотелось сказать театрально, но не смог бы соврать самому себе, — подполз ближе к решётке, не страшась испепеляющего взгляда сверху, бегло, судорожно оглядел Руи с головы до ног. И снова, и снова, чтобы не дать себе захлебнуться в словах. — Когда ты сбежал? Когда выяснилось, что ты маг? Руи с силой сжал губы. В груди снова, снова что-то билось, горело, кололо, резало и давило. Что-то скручивалось, вертелось, брыкалось. Прошло несколько лет, а всё ещё волновало — раздражающе и бессильно неумолимо. Руи сжал кулаки до боли от пронзивших кожу ногтей. Хотелось сбежать и остаться; убить и пощадить; позволить убить себя или умереть самому лишь от чувства непреодолимой беспомощности. Истечь кровью открытой раны. Уязвленная гордость снова закопошилась где-то на дне, верещала и взывала. Но было слишком поздно. С губ сорвалось лишь тихое: — Да.       Цукаса чуть посмелел и подполз ещё ближе. Сидел на коленях в знак слабости и покорности, и Руи невольно усмехнулся, глядя на главную надежду могучего Форса. — Почему тебя раскрыли? Мы ведь так тщательно скрывались… Руи напрягся, и Цукаса ощутил это кожей, вставшими дыбом волосами. Он вскинул голову, и вдруг перед глазами почудилась фиолетовая аура, угрожающая и опасливая. Глаза судорожно забегали по ней, пока он пытался понять, в же чём дело. — Ты… Осознание громыхнуло по голове свинцовой булавой, впиваясь стальным шипом прямо в макушку. — Ты думал, что это я тебя сдал? Руи нахмурился, стиснул челюсти и окончательно стал похожим на зверя, готовым накинуться и разорвать. Цукаса помедлил лишь мгновение, что потратил на попытку угомонить наливающуюся дрожь в тяжелеющих плечах.       — Это был не я! Руи, я бы ни за что! Он бросился к решётке, схватился за прутья, словно душевнобольной. Он кричал, тряс её и отчаянно взывал. — Руи, пожалуйста, послушай! Я бы не предал тебя! В ту ночь я… — Потише. Хватит орать: всех на ноги поднимешь. Руи тяжело выдохнул и осел на пол. Так ещё сильнее пахло пылью и затхлостью. — Такой же громкий. Ты ничуть не изменился. В глазах снова загорелось что-то тёплое, и Руи усилием воли сдержал улыбку. — Пожалуйста, выслушай меня… Хотя бы перед смертью. Я хочу объясниться. Руи не знал, чего ждать — с Цукасой так было всегда. В любом случае, Белой Лилии оставалось жить лишь пару жалких часов.       А Руи всегда уважал последние желания смертников.       — Говори. Цукаса аккуратно навалился на решётку. За ним, скрытой в полумраке, тянулась неведомая тень. — Помнишь, нас всей ротой наказали и дали задание выгрузить кучу тележек? Ужасно болело тело, и я лёг спать, не дождавшись тебя. Я до сих пор жалею… — последние слова срываются с придыханием, с трудом. — Я думал, что если стану командующим, то смогу быстрее тебя отыскать. И оказался прав. Когда я увидел тебя среди рядов вражеской армии, я подумал, что сошёл с ума. Мне же почудилось, это ведь не может быть правдой. Но… Ты вернулся на Родину, — в словах не было упрëка. Руи замутило. — Кто сдал тебя тогда я тоже так и не понял. Я искал его, уже став командиром, но, возможно, на тот момент он уже погиб в бою, — Цукаса пустил истеричный смешок. — А ты был уверен, что я предал тебя тогда…       Вновь повисла пауза. В этот раз она давила на спину, на плечи, на голову неподъёмной тяжестью, что было сложно поднять привычно гордо подбородок — им обоим. Цукаса слабо, но со всей силой, сжимал прутья в руках, заглядывал Руи в глаза и ждал. Ждал, словно второго приговора, ответ. — Так это был не ты? Прозвучал такой глупо-очевидный вывод, но Цукаса отчаянно закивал и почти врезался лицом в старое, отслаивающееся железо. — Я бы никогда… Руи, я так долго искал тебя, я так волновался, я… Он осёкся, понимая, что это звучит, лишь как оправдание. Цукасу почти трясло, и вдруг он громко ахнул, хватаясь за живот. — Твоя рана! Тень оказалась следом крови. Руи просунул руку и притянул Цукасу ближе туловищем. Мягкое свечение исходило от ладони, а Цукаса замер, едва дыша. Сильный зуд рассыпался по коже, заползая даже внутрь, и ранение словно зашевелилось роем мелких насекомых. Однако вскоре боль постепенно утихла, пока не растворилась совсем, вместе с кровоточащей раной. — Прости. Надо было сделать это раньше. — Нужно было найти тебя раньше… Цукаса с вымученным стоном-вздохом рухнул лбом, и решётка неприятно громыхнула в тишине. — Всё так глупо… Руи опустил глаза, немо соглашаясь. Всё действительно ужасно глупо.       Они сидели в холодном свете Луны, окутанные мраком, волнением и тяжестью. В груди невыносимо щемило, зажимало, стискивало. Голова пухла, воспаленный рассудок едва переваривал происходящее. Обида, злость, досада, гнев, бессилие — всё это сжирало нутро, начиная с самого желудка.       Послышался щелчок и тихий скрип. Цукаса дёрнулся и поднял голову. — Беги. Руи стоял в дверях и смотрел на него нежной болью, сладостной и колючей. Внутри что-то отозвалось, и Цукаса едва поднялся на слабых ногах, но всё же удержался. — Давай вместе. Руи, давай вернёмся, пожалуйста. Как дитя, он дёргал его за подол плаща и просил. Руи глубоко вдохнул только, чтобы выдохнуть резкое: — Нет. Цукаса сжался, как от пощёчины, и упёрто встал, ожидая объяснений. Они же ударили по второй щеке: — Уже слишком поздно. — Нет! Совсем не поздно! Они примут тебя, я позабочусь об этом! — Цукаса взял его за плечи, искал отклик на чужом лице, но лишь врезался в холод скалы. — Руи, я не уйду без тебя. — Тебя казнят. — Я знаю.       Руи нахмурился, и это показалось проблеском надежды. Цукаса обнял его, ласково погладил по спине, по шёлковым толстым тканям мантии, теребил пальцами металлические вставки и вдыхал запах. Запах гари, склянок, пыли, трав и чего-то ещё. Терпкого и отдалённо знакомого. Он прижался ближе, упрямо не желая отпускать. Руи в его руках застыл в неясной задумчивости, и лишь оказался обнят крепче. — Прости меня, Цукаса.       Руи перехватил его руки, сжал в своих холодных ладонях чужие, только чтобы напористо коснуться губ. Цукаса удивлённо промычал, схватился за плечи и шумно выдохнул через нос. Самый кончик защекотало что-то пряное, почти сладкое. Дурманящее и расслабляющее. Он обомлел в мгновение близости и ласки, которую так долго искал.       Цукаса глухо вскрикнул. Ужас диким зверем забился в груди, дрожью растёкся по рукам и ногам, но тело не двинулось ни на дюйм. Онемевшее и покорное.       Руи напоследок нежно скользнул губами по чужим и отстранился. Аккуратно столкнул их лбами и прошетал-выдохнул, чтобы слышал только Цукаса: — Твоё снаряжение у выхода из темницы, там никого нет. Бери его и беги домой, беги в Форс. И не возвращайся за мной.       И Цукаса лишь тогда заметил слабое свечение между их лицами. Противился. Пытался яростно замотать головой, вырваться из хватки, забрать Руи с собой. Не отпускать, не выпускать, не терять, только не снова, — тело покорно направилось к выходу, гулкий шаг за гулким шагом удаляясь всё дальше. Отчаяние душило, засхлёстывало. С каждым новым эхом подземелья всё больше. Он рвался, изо всех оставшихся сил рвался, но не смог даже повернуть головы. Поцелуй пылал на губах. В темноте гасли жёлтые глаза. — Прощай, Цукаса. Надеюсь, мы больше никогда не увидимся.       Из-под прикрытых век едва проглядываются глаза. На лицо ложится глубокая тень, подчёркивая мелкие морщины, впалую тонкую кожу и огромные тёмные пятна под двумя совсем уж незаметными глазами.       Да, некромагия потратила очень много сил. Однако сейчас он не видит себя, даже не задумывается о том, что сам выглядит похуже трупа. К чему? В его руках кружится мёртвая свежесть, бездыханное очарование, холодный мир, застывший в самом пике своего существования. Руи едва дышит сам, совершая очередной реверанс, неизящно пачкая в грязи подол длинной мантии. Пыль поднимается, и хочется смахнуть её рукой.       Совершенство неловко кружится вокруг него, взявшись за предплечье, чтобы после упасть прямо в руки. Латы грузно гремят. Обрывки плаща щекочут кожу. Руки безвольно падают и зависают, качаясь над землёй. Стальной цветок на груди давно помялся и потемнел, перестал сверкать.       Роза. Почему же не Лилия?       Руи давно задавался этим вопросом, но так и не нашёл ответа. Всё думал спросить. Ответом на его думы становится пустой взгляд, вперившийся куда-то мимо него. Голова, не совсем устойчивая, медленно покачивается из стороны в сторону, словно в неком ожидании. Руи улыбается и кладёт руку на ледяную щёку. — Ты всё так же прекрасен. Ни один город не стоит и грамма твоего великолепия, — шепчет с придыханием, аккуратно поднимая чужой подбородок, чтобы посмотреть прямо в глаза. — Почему же Лилия? Роза действительно тебе куда больше к лицу, — рука скользит по растрёпанным грязным волосам, липнущим к коже в местах запёкшейся крови. Гладит ласково, трепетно касаясь. — Гордый, непоколебимый, чарующий и колющий, роскошный. Да, верно, Алая Роза действительно лучше подходит.       Руи забывает, что она имела оттенок розового золота.       — Неудивительно, что армия меркла на фоне одного тебя. Ты всегда сиял. Так ослепляюще ярко, что затмевал всё. Освещал путь мне… — Руи соприкасает их носами, чуть трëтся в мгновение особой неги. Цукаса даже не моргает. — Ах, мы с тобой так давно не танцевали. Все эти годы я грезил лишь об одном — об ещё одном танце с тобой. Спасибо, — он качает головой, уже ощущая горечь металла на языке. Магия начала поглощать его самого.       Тело всё слабеет. Скоро он не сможет удержать даже Цукасу, пусть и отяжелённого латами — плоды некромантии теряют вес. Иронично звучит — грешная мысль развеивается скрипом челюстей.       Мысли застряли где-то в голове, в воздухе, в пространстве. Цукаса в его руках, несмотря ни на что, не теряет своего привычного вида — свежего и родного. Пусть под чужеродной пеленой.        Он думал, так будет легче. Правильнее, удобнее, проще, лучше. Да. Он думал, так будет лучше.       Он чувствует дрожь на кончиках пальцев. Не свою — чужую, инородную, горячую щекотку. И глубоко вздыхает. Усилием воли отталкивает тело от себя, что то несуразно и неуклюже шатается, пытаясь не упасть и не запнуться о труп в латах, лежащий совсем рядом.       Руи отходит дальше — не слишком далеко, но ощутимо, чтобы призрачный след касаний слетел, унесённый утренним ветром. И поднимает ладони к верху. Периферией можно уловить, как небольшое блеклое зеленоватое пятно неспеша движется сюда, всё ближе, неуверенно шагая. Руи закрывает глаза, вскидывает подбородок и шепчет: — Прости меня, — едва ли слышно срывающийся голос. — Volare, Inquietum animam meam. Тусклый свет разливается по грубым ладоням, обнажая все шрамы и мелкие ссадины. И словно прямо из них сочится энергия, вещество на вид густое и вязкое — сначала тёмное, не различимого, неведомого оттенка — оно стремится ввысь, выползает туго, но упрямо, отчаянно вырываясь из клетки чужого тела. А после начинает светлеть, пока не выдавливается полностью до единой частицы. Нежно-жëлтое.       Свет падает на усталое лицо, слепит и режет глаза.       Нене подходит всё ближе. Руи всё ещё стоит, вскинув руки к небу, хотя свечение уже угасло. Замер статуей, серой и неподвижной. — Ты всё-таки отпустил его? — Нене заводит руки за спину, стараясь казаться равнодушной. Руи не шелохнулся. — Как рыбак, поймавший рыбу только, чтобы её отпустить, — ей хочется не то похлопать в ладоши, не то себе по лицу от собственной несдержанности. Нервы плохо на неё влияют. Однако Руи лишь безразлично опустил голову, а следом и руки. — Может и так. Зачем было бы держать его? — Спрашивает приличия ради, а после криво усмехается. — Очень цинично сравнивать душу с рыбкой, Нене. — С тобой иначе нельзя, — ворчит в ответ и складывает руки на груди. Отворачивается и невольно замечает всё ещё нелепо шатающееся Тело. На губах застывает вопрос, и она было открывает рот, чтобы его задать, но встречается взглядом с Руи. Ухмылка кажется ещё более жуткой на фоне глаз, бездонных и пустых, стеклянных. Это отвечает лучше любых слов, — конечно, он понимает. Как никто другой понимает.       Руи, будто читая её мысли, направляется к Телу. Шаги его грузные и тяжёлые, словно сама земля не хочет отпускать его ногу при каждом шаге. Он оказывается рядом и снова пальцами поднимает подбородок мертвеца. — Чего же ты хочешь сейчас? — Ещё один волнующий вопрос. Нене неуверена, да и не хочет верить в его сумасшествие. Однако Руи ведёт себя слишком странно, даже для самого себя. — Что будет дальше для тебя? — Дальше? — Руи рассматривает лицо напротив и, кажется, правда задумывается над вопросом. — Чего же я хочу сейчас? — Палец аккуратно стирает с нижней губы оставшуюся едва заметную грязь. — Я хочу невозможного, Нене. Я хочу почувствовать тепло. Вдох утопает в ледяных губах. Нене хочется закричать, но что-то саднящее осело в глотке и грудине. Руи мажет по губам, касается неспеша, учтиво, рукой убирая мешающиеся светлые пряди. Тело не шелохнулось.       Отстранившись, он тихо хмыкает и снова оборачивается к ней. — Это всё, что я хочу. Это всё, чего я хотел последние годы. Я понял это слишком поздно. Нене пялится на него широко раскрытыми глазами и отчаянно вдыхает спëртый воздух. Дикость. Холодящая душу дикость. Но отчего-то она не может отступить, отречься, отвернуться. Она чувствует, как что-то стискивает рёбра в жутком ощущении надвигающегося ужаса.       Она не знает, удовлетворена ответом или нет. Но сейчас она не особо думает об этом. Не когда Руи смотрит на неё так пронзительно, о чём-то задумавшись. Она не хочет знать, о чëм. Не хочет находиться здесь и вдыхать стоячий запах смерти и крови, гари и грязи, утренней росы и лёгкой сладостной гнили. Не хочет ощущать на себе тяжесть доспеха, усталость изнуренного тела, боль в напряжённых глазах и голове. Не хочет, чтобы это безумие продолжалось. Не хочет… — Нене, — она вздрагивает от неожиданности, и лёгкий холодок бежит по коже. — Пожалуйста, убей меня.       — Что? — Нене с трудом сглатывает вязкую слюну и чувствует, как нещадно высохло горло. — Пожалуйста, убей меня, — терпеливо повторяет он, прижимая к себе Тело. — Можешь взять меч. Скажешь, что битва не выявила одного победителя. — Нет, — Нене находит в себе силы отрезать, отмахнуться, откреститься. — Ни за что. Я не стану тебя убивать. Виснет пауза, и Руи отчасти разочарованно ведёт себя плечом. Теребит пальцами стальной цветок, и, чуть прикрыв глаза, снова задумывается.       Господи, невольно думается ей.       Руи кажется верхом безумия только сейчас. Она видела его разным: в ярости метающим склянки и баночки в собственном кабинете, радостно хохочущим над очередным опасно-курьёзным случаем, пьяным, печальным, заливисто хохочующим от восторга (порой садисткого). Но именно сейчас, сгорбившийся, словно зачарованный поглаживающий волосы живого мертвеца, страшно бледный, едва дышащий — именно сейчас он кажется пиком. Дрожащими руками Нене крепко сжимает медальон и загнанно дышит, отчаянно пытаясь восстановить дыхание. Она не в опасности, однако почти животный страх бьётся у самого верха гортани. Неведомый, чуждый, оттого пугающий ещё сильнее.       Руи неспеша поднимает голову. Форс уже перестал даже тлеть, а за высокими стенами и не видно больше ничего. Слух не улавливает даже тихой похоронной песни ветра. На языке пляшет вкус крови и боли. Кожа едва ли ощущает даже шелковистость давно знакомых тканей. Небо уже стало голубым, постепенно очищаясь. Рассвет почти растворился. — Цукаса, — Руи мягко улыбается. — Пожалуйста, убей меня.