Душа моей души

Звон стоит в ушах, и трудней дышать,

И прядётся не шерсть, только мягкий шёлк.

И зачем мне, право, моя душа,

Если ей у тебя, мой гость, хорошо…

Свет проник во тьму. Словно зажёгся алый фонарь в тёмной пустоте. И в этом мгновении вдруг стало больше одиночества, чем во всей прежней его жизни. Маленький мальчик-пёрышко, зависший посреди пустоты, где нет ни верха, ни низа, ничего. А потом он почувствовал стоящего на коленях сбоку от него лиса, дыхание на своём лице, тёплые пальцы на щеках — и чувство парения исчезло, сменилось другим: он как будто летел с вершины горы, набирая скорость, понимая с нарастающим ужасом, что несётся навстречу чему-то гибельному, от чего спасения нету ни на этом свете, ни на том. Горячим пеплом полоснуло ресницы и виски, сердце зазвенело сотней серебряных бубенцов. — Чонгук, — осторожно позвал Тэхён, ласково убирая мокрые прядки чёрных волос со вспотевшего лба. Смоляные брови свелись к переносице, пушистые ресницы затрепетали, и Чонгук размежил веки. Тяжело, очень тяжело посмотрел на Тэхёна антрацитовыми глазами с блестящими в глубине алыми искрами. Миг узнавания… В нём Чонгуку казалось, нет, он уверен, он уже знает эти раскосые золотые с поволокой глаза на обжигающе красивом лице. Он. Его. Любит. Любил во снах неуловимым предчувствием, а сейчас знает, знает! Станет ли полночный жених утренним мужем? В шаге от смерти родится ли неизведанное, таинственное и властное, что зовёт, пугает и жаждет? Ясное ночное небо, опрокинутое над подрагивающими отсветами огненного круга, словно заволокло чёрными валами дыма, сквозь которые прорезывались извивы огня. — Тэхён, — жалобно-хрипло горящим горлом, снова почти не видя из-за подступающей пелены. Попытался сосредоточиться, кругля глаза, прислушиваясь, что творится внутри, по-детски неумело выговаривая, — Тэ-хён… — Не отводи глаз! — сжал его пальцы своими в умоляющем требовании. — Не отпущу, и ты не отпускай! Первое взаимное доверие пробилось сквозь удушливую хмарь. Чонгук отчаянно вцепился чёрным взглядом в расплавленное золото, глаза в глаза. И стало, как было обещано, больно, очень больно. Тело наливалось тяжестью. Жар стекал от раскалённой метки на шее вниз, навстречу ему стремительно нёсся другой, от наполненного семенем нутра. И когда они схлестнулись, жар превратился в тугой клубок шипастых тварей, яростно дравших его изнутри острыми когтями. Чонгук запылал вулканом, разбрасывая тучи искр. Внутри гудел пожар. Небо горело иглами и взрывалось в голове. Прозрачная боль пахла снегом, и лисьи огни были ей рукава. — Не могу дышать, — едва вытолкнул из себя Чонгук. Слюна поплыла из уголка рта, глаза начали закатываться. — Не смей! — взвыл Тэхён. Перекинул ногу через судорожно сведённые бёдра и, потянув на себя, рывком усадил Чонгука. — Не отпущу! Чонгук слышал Тэхёна, как сквозь стену ревущего пламени. Из угля золото не сотворить, но золото антрацит цепко держит. Своё не отдаст, никакой смерти — понимание приходит душой. Кровью. Жизнью. — Ты заново рождаешься, так кричи! Кричи, как будто делаешь первый вдох! — тряхнул за плечи, как куклу. — Иди за мной! Иди ко мне, — захлебнулся шёпотом в чужие губы. А они уже и не чужие вовсе, самые что ни на есть свои, родные и любимые. И глаза в глаза опять. Что в огне не горит — оживает. В его мэйхуа сейчас мир сгорает из-за любви. В смерти каждый умирает о своём, как получается. А лис, господин лазоревой зари, даром небесный, что ли?! Нет, ни за что не отпустит, удержит всем, чем удержать можно. Надо будет, солнце через игольное ушко протянет, самому Яньло-вану глотку перегрызёт, не отдаст. А Чонгуку в собственной коже тесно. Словно зимняя почка, проснувшись, набухает до тех пор, пока не лопнет с треском, являя весне новорождённый лист — Чонгуку хотелось лопнуть так же, со звонким хрупом обугленного изнутри тела, избавиться наконец от этой невыносимой боли. Но — глаза в глаза, расплавленного золота зеркало души вот, без «вот-вот», оно уже! Разделили, сложили, смешали и неразрывно отныне друг в друге во всяком смысле, и смысла друг без друга никакого. Грудной рык извергся из глотки, вздёрнув верхнюю губу в оскале зудящих клыков; Чонгук, омытый новой волной боли, отчаянно рванулся, едва не выскользнув из тэхёновых рук, и приложился спиной о землю. Лис держал когтисто и прочно, завалились оба, но — вместе, слепленные в одно! — Не отводи глаз! — рявкнул Тэхён. Распушил хвосты, развернул веером, все девять. Белоснежный тешань, чуть дрогнув, шёлковистыми шерстинками коснулся лопаток, обнажая не тронутое прежде подхвостье и округлые крепкие ягодицы. Чонгук звенел меж тэхёновых ног и рук натянутой струной. Боль странным образом стягивала внизу живота раскалённый узел горячечного, плотского, требующего немедленной разрядки, и он задыхался под неведомой силой, яростно желавшей одержать над ним верх и стереть в порошок. — Я заберу твою боль, — пообещал лис, глядя в чёрные, полыхающие острыми гранями муки зрачки. Не сдержался, позволил себе мимолётное ласково-тихое касание до пылающей щеки своего мэйхуа… Как он любит его, любит пронзительно, жгуче, нежно, до рвущегося из груди сердца и трепещущей в бережности души! Надавив одной рукой ему на плечо, другой собрал свои щедро текущие омежьи соки, размал по напряжённому чонгукову члену и, больше не медля, насадился с протяжным вздохом до самого основания. Вильнул бёдрами, осёдлывая крепче, и туго задвигался. Чонгук судорожно выгнулся в хребете, надрывно застонал, хватая тонкий лёд лисьих запястий до тут же расцветших багровых отметин. Потянул Тэхёна на себя, сбивая с едва установившегося такта, заблискучил алым в чёрном, зарычал раскатисто, теперь уже совершенно по-альфьи. — Чонгук! — Тэхён вырвал руки из железной хватки, сдирая кожу до саднящих ран, упёрся в напряжённые плечи, припечатывая к земле. — Смотри на меня! А Чонгуку казалось, что он взрывается, схлопывается и снова, снова, в бесконечно растягивающихся крошечных мгновениях бешено колотящегося сердца. Да смотрел он на Тэхёна, смотрел! Опасно красивый лис в отсветах огня, рождённого пляшущими за спиной хвостами — единственное, что ещё удерживало на этом свете. Тэхён запыхтел, упираясь коленом в землю возле бедра Чонгука, другую ногу вытянул меж его ног. Двинулся мягкой плавной волной вперёд и назад, сжимая в себе напряжённый горячий член — ах, такой идеальный, заполняющий его нутро, так волнующе задевающий средоточие глубинного удовольствия! Он уже чувствовал набухающий у основания узел… Что-то, ещё позволявшее контролировать себя, вдруг оборвалось в Чонгуке. Мёртвой хваткой вцепившись в бока Тэхёна, резко задвигал его бёдрами вверх-вниз, толкаясь навстречу. Снова «вот-вот», болезненно-сладострастное, кипуче-огненное, неотвратимо приближалось, чтобы накрыть обоих одним на двоих стоном и окончательно повязать. Помнил ли лис, когда позволял себя иметь? Омеги, альфы, сколько их было, никогда! А сейчас позволил — дался. Потому что — душа. Своё. Узел сделался больше, напрягшаяся плоть вот-вот готова была излиться, Тэхён чуял… А Чонгук почти сдался. Хватка сделалась легче, он обессиленно толкнулся и вдруг… неожиданно улыбнулся. То ли улыбка, то ли открытая рана на измученном лице — ускользал сквозь пальцы, сквозь Тэхёна, на другую сторону разорванной ночи, где его уже никто не сможет достать. И Тэхён испугался. По-настоящему. До этого времени на страх у него и не было, а теперь? Много лет он смотрел на звёзды, потому что они сияют и потому что они казались непостижимыми. А теперь рядом с ним тайна более глубокая, сияние более нежное: Чонгук. Его душа. — Чонгук, кусай! — безумный крик взвился до тех самых звёзд, равнодушных, по-слепому белых, до которых лису больше не было никакого дела. Потянув за волосы, приложил к своей шее слабо рыкнувший рот, проткнул альфьими клыками железу. Завихрило, накрыло, полыхнуло и взорвалось — в телах, в головах, в глазах. Излились — альфа в омеге, омега на альфе, — запечатанные узлом совокупления, вкусившие крови и друг друга познавшие. Лис навострил уши — сердце души его, что дороже всего на свете, билось медленнее. Медленнее и глуше. Остановилось, трепыхнулось, замолчало — забылось, как дышать хули-цзину. Вся лунная магия не стоила теперь ломаного цяня. И Тэхён заплакал. Не потому, что вдруг сделался слаб. А потому, что слишком долго был силён. Слишком долго. Понимание всех веков одиночества тяжко навалилось на обретённую душу. Не хотел чувствовать, а не чувствовать не мог. Вот она какая бывает, любовь — трудная, странная, неудобная, и ничего с ней не сделать, только любить… Всхлипнул, не сдерживаясь, а в шею вдруг тёплым: — Лапушка, утопить меня вздумал? Тот от неожиданности руки отпустил, Чонгук головой и стукнулся. — А теперь добить? — поморщился, а улыбается, зараза этакая, нежно так, глазами чернющими смотрит влюблённо, а Тэхён на нём — на него. Ох, не зря всё-таки столько искал-выискивал, вон какого альфу наволшебил! И долгий путь не закончился, только начинается — быть вместе вечность, сколько бы она ни длилась. — Иди ко мне, Тэ, — потянул на себя, укладывая на грудь; перевернул их обоих на бок, подкладывая руку под лисью голову. — Куда я от тебя денусь, с узлом в заднице, — вздохнул счастливо, закидывая свою ногу поверх чонгуковой и оглаживая широкие плечи. — Лапушка, — запустил пальцы в белоснежные волосы, почёсывая за ушком, — ты и без узла никуда не денешься. Зацеловал румяные щёки, осушая слезинки, потёрся носом о нос. Заулыбался сыто и довольно, когда лис завёл своё «ур-ур-ур». Баюкал своё в себе. — Я знаю мелодию твоего сердца, — затухающие языки огненного круга тускло поблёскивали в золоте глаз. Чонгук завозился сонно, устраиваясь поудобнее и широко зевая, ткнулся губами в висок: — А я знаю, что любовь сильнее смерти. — Спи, мой мэйхуа, — тэхёновы пальцы неторопливо наглаживали расслабленную спину. Наткнувшись на шрам, чуть дрогнули; складка тенью пролегла меж бровей и растаяла. Скоро, в лисьей темноте , он всё сделает, как должно быть. — А я всегда буду рядом. Когда ты закрываешь глаза и когда открываешь. Безмятежная тишина, словно ничего в этом мире не произошло, опустилась невесомо на спящего Чонгука. А когда звёзды стали гаснуть в предрассветном небе, Тэхён осторожно выскользнул из объятий альфы — время настало. Наказание — это не только право, но и обязанность в тех случаях, когда оно необходимо. Исправить несправедливость? Над временем даже хули-цзин не властен. Не дать злу безвозбранно твориться дальше? А это в его власти. Вот и ступает мягкими лапами по росной траве, идёт, словно по следу, к деревне под горой, вершить лисью справедливость… Остановившись на краю утёса, оглядел раскинувшееся как на ладони поселение, принюхался, прислушался, присмотрелся. Не спали только в богатом большом доме — хозяин кутил сегодня здесь. — Где был дом — станет дым, если вовсе был дом, — молвил человечьим голосом белоснежный лис. Ударил хвостами оземь, высекая искры, выдохнул лёгким облачком, заволочил огонь в туман, и поплыло жаркое возмездие в утренних сумерках. Лис ведь не абсолютное зло. Да и не зло вовсе — зализал стены чародейский огонь, взвился над крышами, а через миг рассыпался гаснущей рыжиной, оставив только пару пригоршней пепла от того, что было… Было и не стало, все долги оплачены, а его больше никто не посмеет обидеть. Коротко тявкнув, лис белым ветром помчался к своему альфе. И когда тот открыл глаза, прекрасный омега уже склонился к нему за рассветным поцелуем. — Ты краше весны и пьянее лета, — губы к губам в нежной ласке, — лапушка. — Давай мы искупаемся и покушаем, — тихо рассмеялся, пока ему зацеловывали щеки и подбородок, — а потом ты споёшь для меня, сладкоголосый мэйхуа. Чонгук, усмехнувшись, встал, притягивая Тэхёна к себе. Ладони естественным образом соприкоснулись, пальцы переплелись, и снова глаза в глаза: — Ты обещал, что дашь потрогать… Не успев договорить, оказался в пушистом плену. Белоснежные хвосты шёлковыми путами легли на лодыжки, бедра и талию, а один, самый наглый, просочился между ног и шаловливо щекотнул копчик. — Трогай, — ухмыльнулся Тэхён. А после разом посерьёзнел, глаза в глаза ведь. — Ты тронул сердце, душа моей души. Оно теперь твоё. — Как и я, весь твой, — наклонил голову ближе, чёрные пряди легли на белые. Небо было безоблачным, воздух тёплым, а Тэхён с Чонгуком — влюблёнными с первого взгляда и на ближайшие вечности. Сжатие и расширение, огонь и вода, мягкое и твёрдое — снаружи и внутри в ком из них чего больше, а чего меньше, не важно. Инь и ян, никогда не существующие раздельно, расцвели в гармонии. Ни зависимые, ни независимые, но в безмерной синхронности — это ли не высшая форма магии? И они знают ответ…