Мы с тобой летим вверх

Зализывать раны в Венеции, спрятавшись от всего мира, решили совместно, когда Олег самостоятельно освободился — недаром был Призраком, — а Разумовский, вернее, его желтоглазый сожитель, дождался его, кое-как оставаясь в сознании. Это был их план отхода на случай, что всё, что возможно, провалится; всё провалилось, хотя вероятность такого исхода стремилась к нулю (но Олег ведь всегда получал самый редкий шанс). Не повезло. То есть если бы Птица оставил злодейские речи, они бы исполнили всё как по нотам, но Волков смирился с его театральностью — и вообще его существованием. Они с ним были не прочь друг от друга избавиться, но если действовали заодно — удивительно были похожи. — Пока я внутри, твой Серёженька будет в порядке, — съязвил ему Птица, когда он прижал его к стенке одним из последних свиданий, — физически. Хватит трястись за него! Я не просто какой-то там воображаемый друг, а отдельная сущность и сверхчеловек, как меня окрестил наш прелестнейший врач Рубинштейн. Я могу контролировать даже его сердце, если понадобится. А теперь отпусти меня, пока меня от тебя не стошнило! Но не составляло труда догадаться, что, даже имей Птица крылья и клюв, сколько ни хорохорься, по опыту Волков гораздо сильнее и может свернуть ему его пернатую шею (конечно, единственный, кто пострадает при этом раскладе, — Серёжа, но припугнуть было не лишним). Его золотые глаза раздражённо сверкнули, Олег вздохнул, затосковав о когда-то родных голубых, а потом они вместе вернулись к деталям, ещё до конца не продуманным. И спустя месяцы всё покатилось к чертям: Сергей разговорился, великий актёр, не иначе, он поторопил его и получил пять пуль — вот уж спасибо! — за преданность и исполнительность, замысел Птицы вернулся к нему бумерангом, и дрон в него выстрелил. Волков тогда был в отключке, но скоро очнулся и всё, что увидел, — застывшего и окровавленного Разумовского на руках Грома. В груди закололо и сжалось, пока за спиной у Серёжи не выросли тени едва шевелящихся крыльев — и сразу растаяли, будто ему примерещилось. Волков вздохнул с облегчением и не стал сопротивляться, когда его арестовали (то был детский сад по сравнению с пленом, в котором он выжил, поэтому он сейчас мог поиграть, чтобы усыпить бдительность). Через два дня он, как призрак, пробрался сквозь стены, тогда как Сергей приволок себя на место встречи (на старую крышу) и выглядел точно как полумертвец: заторможенный, встрёпанный и с настоящими крыльями — видимо, в этот момент он был просто не в силах их спрятать. Олег ничему уже не удивлялся и даже провёл по ним, вскинувшимся и поникшим. Сергей стоял бледный, как смерть, но живой, а Серёжа… Серёжа был вне зоны доступа. — Нам с тобой надо отсюда свалить, Сергей. Вместе, — отрезал он непререкаемым голосом, как говорил подчинённым в отряде. Тот фыркнул, пожал плечом, мол, ну уж если так просишь. В груди стало тесно, он сплюнул, закашлялся, переживая фантомную боль от расстрела. Всё неудержимо катилось в абсурд, как и вся его жизнь. — Из страны и подальше. Твои варианты? — Венеция, — проговорил Птица как-то почти неуверенно. Волков со свистом вздохнул, вспоминая. — Но мне плевать, это же он туда… рвался. Я думаю, ты это помнишь. — А ты говорил, что подавишь его, потому что он слабый и жалкий. Что ты ненавидишь его. Птица дёрнулся, зыркнул, как будто его оскорбили, и впился своими когтями в ладони, но всё ещё странно молчал. — Ты же мог дать ему умереть. Если ты весь такой… — Волков сделал пространный жест. Вспомнился Волан-де-Морт, постоянно вселяющийся в неповинных людей, и толкающий их к сумасшествию, и убивающий — так же, как Птица, чужими руками. Какой-то больной, феерический бред. — Мог занять его тело. — Заткнись, — прошипел тот, взбесившись. — Остался он жив или нет, всё равно не способен вернуться. Над Питером, словно огонь, занимался рассвет. Лет пятнадцать назад они в самую рань забирались на крыши, садились на край и смотрели-смотрели-смотрели на солнце. Серёжа его рисовал, а Олег рисовал бы Серёжу, имей хоть зачатки таланта; они возвращались, пока о побеге никто не узнал. А сегодня рассвет был срисован с потухшего золота его недоброго, но очевидно бессильного взгляда. — Венеция, — хрипло ответил Олег. Он хотел бы кого-то взорвать или с кем-то подраться и выпустить пар, его снова ломало, почти как когда он ушёл воевать по контракту, вот только Серёже он нужен был уравновешенным. В Питере, в Сирии, с Птицей ли, с Громом ли всё что угодно сводилось к Серёже, не так ли? Когда Волков даже не думал о нём — всё равно к нему полз, когда ссорился с ним — краем глаза присматривал, когда Сергей попытался убить его, или прогнать, или так вот по-птичьи развлёкся, попав ему в ухо, — они были здесь и планировали отступление. Как год назад, как до службы, как в детстве. Серёжа был смыслом и жизнью — но, может, напичканный чем только можно и сломленный Птицей, тот так его и не увидел?.. Спустя ещё сутки Сергей Разумовский погиб окончательно: город об этом узнал. Даже Гром и тот не сомневался, а Пчёлкина сделала очередной репортаж. Рядом с лицами жертв появилась его фотография: гений и миллиардер, филантроп, взгляд, улыбка, знак «вместе»; его закопали в гробу. Кто-то даже пустил по соцсети хэштег, вспоминая о том, что он сделал хорошего. Спустя ещё сутки Волков взорвал себя в камере, вместе с собой уничтожив и пару соседних, и тоже — в который раз — стал для всего мира мёртвым. Они отправлялись в Италию.

***

С Птицей всегда одновременно было сложнее и проще. Олег вспоминал, как в детдоме Серёжа порой становился враждебным к нему безо всякого смысла и мог творить гадости — пусть гениальные, пусть никогда без причины, пусть это всегда было весело… Волков, который из них вообще-то был гораздо менее сдержанным, должен был стать его голосом разума и успокоить: «Сергей Разумовский!» — со строгостью, словно их Марья Ивановна. «Хватит», — серьёзно. «Чего ты?» — встревоженно. Всё прекращалось, Серёжа моргал, приходил в себя и озирался, как будто до этого был не в себе. Не собой. Лет в двенадцать, когда они сблизились так, что считали друг друга семьёй, эти приступы вовсе пропали. В шестнадцать они целовались, закрывшись в каком-нибудь классе, взволнованно и исступлённо, и Серый не мог никому навредить первым, он был за мир во всём мире, он только умело давал отпор в драках, которые тоже сошли на нет к выпуску. Волков уже и не помнил о странных причудах и выходках друга, а просто любил его, зная, что это взаимно, и скоро они поступали — вдвоём. В восемнадцать Серёжа выигрывал в олимпиадах, писал курсовые и даже дипломы для выпускников, зарабатывал, сколько хватало сил, и разработал идею для будущей соцсети Vmeste, а Волков отчислился, и они очень серьёзно поссорились… — Это дворец, ты серьёзно? — спросил он, но без удивления: его давно уже не было. Птица, естественно, распушил перья: — Ты думаешь, твой ангелочек Серёжа согласен на меньшее? В Питере мы с ним построили о-очень высокую башню. «Венеру» повесили. Жаль, что за годы отсутствия ты так и не побывал в ней. — Я, знаешь ли, был в настоящем аду, так что не оценю вашей роскоши, — бросил он. Птица, едва оклемавшись, клевал ему мозг и был очень доволен. — По чьей это милости, а, Олеж? Слышал бы ты, как Серёжа рыдал, получив похоронку. И как он тебя… Волков снова схватил его, и приподнял в воздух, и придушил, с удовольствием глядя, как крылья опять проявились и сильно захлопали. Жёлтый заполнил всю склеру. — Отстань от меня, извращенец! — тот вырвался, часто дыша, а по скулам, сливаясь с оттенком волос, полз румянец. Олег только расхохотался. Хоть это звучало и дико, но после расстрела он стал доверять Птице чуточку больше, чем раньше: тот целился бы ему в голову, чтобы убить, и хватило бы пули. Но вот они были здесь вместе, втроём, он был жив, и Серёжа был жив, отмокал на задворках сознания… — Слышал бы ты, — спародировал он Птичке в тон, — как Серёжа стонал, когда мы с ним… — Ещё одно слово, — мгновенно его оборвали. Угрозы, конечно, тут никакой не было. Рыжие пряди рассыпались, выпав из хвостика. Птица поморщился — видимо, боль в груди так и не стихла; Олег посмотрел бы, какой там остался шрам, и прикоснулся бы, поцеловал бы его. Разумовский — Серёжа, Сергей ли, — как в юности, так и спустя десять лет был таким нереально красивым, что он был не в силах его не желать. Даже после всего. С Птицей секс стал бы неповторимым, подумал он, вспомнив те крылья и чёрные перья повсюду. Он никогда не был нормальным — он правда бы не отказался от экспериментов, тогда как Серёжа, разбитый и слабый, мечтал лишь избавиться от двойника навсегда. С Птицей было не так уж и трудно, когда удавалось найти подход, зато всегда искромётно и лихо, опасно и полубезумно. Любую секунду — на грани. Олег потянулся и хрустнул костями. Олег огляделся вокруг: Птицы не было. — Я же ещё не закончил. Сергей! — и направился вдоль колонн по позолоченным плитам. В Венеции, в этом дурацком огромном дворце, он впервые за долгие годы почувствовал, что стал свободен — и дышится легче.

***

— Сергей, мы мертвы, это исключено, — он навис над своим гениальным… партнёром ли? Бывшим любовником? Другом? Второй ипостасью Серёжи, которая снова рвалась к приключениям? — Мы не вернёмся. А Птичке уже через пару недель стало тесно в готической золотой клетке. Они обошли все музеи, один раз попали (Олег, разумеется, это предчувствовал и был готов) в перестрелку, Сергей даже рвался поджечь мафиози, но Волков успел обнаружить костюм, точь-в-точь докторский, с маской, плащом, огнемётами. Вряд ли тот мог снова выйти на Хольта: ему сейчас было совсем не до этого, но на компанию Holt International — запросто… — Наш с тобой город по-прежнему болен чумой, — тот сверкнул взглядом и растянулся на троне. — А хочешь, у нас с тобой будет преемник, Олег? И мы будем чисты и невинны. — И сразу восстанем из мёртвых для Грома, пускай он теперь и в отставке, — ему это очень не нравилось. Птица мог стать одержимым задуманной целью и ни в какой мере не склонным к сотрудничеству — так случилось с игрой. С Чумным Доктором. Бог знает с чем ещё. Может, и с Vmeste, когда на пути у Серёжи одна за другой возникали проблемы… — Тебе-то что? Ты меня вытащил и подложил тело в гроб, молодец. Идеально исполнено, — с этой бессменной ухмылочкой. — Дальше я справлюсь и сам. — Серый, не нарывайся, — впервые он переключился, назвав Птицу старым Серёжиным именем: это Сергей, нарочито холодное, вряд ли ему подходило, когда они стали не просто встречаться в той камере у Рубинштейна — жить вместе. Олег застонал от того, куда всё это снова клонилось. — Да хрен с ней с полицией, но Рубинштейн только рад будет заполучить тебя во второй раз. Да, конечно, ты сверхчеловек, бла-бла-бла, но он может свести с ума даже тебя, и мне как-то не верится, что ты бессмертен. Поехали куда угодно, но только оставь этот город в покое. — Боишься, что, если со мной опять что-то случится, Серёженьке всё же настанет конец? — он по-птичьи с ногами забрался на трон, склонил голову набок. В глазах заблестела расплавленная желтизна, и зрачки стали шире, как чёрные пятна на солнце. Хоть он спросил это с издёвкой, язвительно, но ждал ответа. — А что, если он вообще не появится? Если я всё-таки его убил, м? Когда ты в последний раз видел его? Олег взял его за подбородок ладонью. Тот дёрнулся, но не толкнул и не вырвался — лишь повёл бровью. — Его я люблю, и тебе это было известно ещё с той секунды, когда я вернулся, — и вот он впервые сказал это Птице в открытую, вслух, вот ещё один камень упал, вот дышать стало ещё свободнее. — И я пойду для него на всё — ты это знаешь и пользуешься, даже не отрицай. — Ты же верный и преданный пёс, — губы Птицы скривились в озлобленной, насквозь фальшивой насмешке. — Как мило. — Серёж, ты стрелял в меня. Ты, а не он, и я снова с тобой, не имея гарантии, что он когда-нибудь меня услышит. Я здесь, хотя ты дал понять, что не терпишь меня, очень ясно. Я здесь, и ты можешь опять застрелить меня, только на этот раз не промахнуться. — Не смей называть меня так, как его, — прошипел тот, вскочил, чтобы с ним поравняться. — Ты как никто знаешь, что я не Серёжа. — Но ты в нём живёшь. Так что если я с ним, то с тобой, что бы ты ни творил, как бы ты его ни подавлял. Осознай наконец. — Да засунь себе эту подачку… — его голос стал рваным шёпотом, и Олег понял всё — и про себя, и про Птицу, про них троих — в эту секунду. Он двинулся ближе, но Птица рванулся вперёд, расцарапав ему ладонь, хоть ненарочно — как будто в попытке отбиться. — Сергей… — Отвали от меня, — повторил он, а вдоль его шеи опять показалось густое — зарыться бы внутрь рукой — оперение. Волков смотрел ему вслед ещё несколько долгих минут, а затем бестолково потряс головой, возвращая себе ясность мыслей. — Ты часть его так же, как он твоя часть, я вас не разделяю. Тебя с ним, его с тобой, уже без разницы. Можно подумать, о нём я весь год в сексуальном ключе фантазирую, если встречался не с ним, а с тобой, и к тебе возвращался, — сказал он одной пустоте. — Я не знаю Серёжу уже десять лет, а тебя я узнал. И хочу вас обоих. Да ты же сам этого хочешь. В ответ пустота, посмотрев на него и моргнув, промолчала.

***

Они с Разумовским — нахохлившимся, непривычно замкнувшимся Птицей — в конце концов прибыли в Мексику. Здесь было жарко и солнечно, вместо туманов и вечных дождей росли пальмы, Сергей поменял имидж, обрезав волосы и даже выкрасив их потемнее, в каштаново-русый. Отдельные рыжие пряди ещё выдавали в нём образ пронёсшихся двадцати лет, это сделало их неприметнее, хоть и казалось каким-то ужасно обычным — откуда-то, где никакой игры не было, где они были нормальными, где Олег, как обещал, после армии сразу приехал, где всё получилось. Наутро в их новой квартире весь пол и все стены залил белый свет. Волков снова взял в руки гитару (в последнее время само собой вошло в привычку) и снова стал перебирать на ней струны; из спальни Сергея послышался шорох — тот именно здесь стал спать дольше и крепче, почти как нормальные люди. Олег был рад, очень отчётливо помня бессонные ночи, а после — мешки под глазами, ещё со студенчества. Эти глаза, только вечность спустя — сонно-жёлтые, выглянули и нашли его тихо бренчащим нехитрый мотив, пока что-то варилось в кастрюлях (уж в чём-чём, а в этом Олег был поистине незаменим: Разумовские, оба, на кухне всегда становились беспомощны, что означало, что прошлые десять лет оба питались какой-нибудь дрянью). Пока Птица не успел что-то сказать, Волков дал ему знак помолчать и с улыбкой по памяти заиграл песню, которую выдумал где-то в пути от Венеции до новой жизни… Он время от времени промышлял этим на службе: играл что-то, что всякий раз навевало ему ностальгию, и тихо, вполголоса, пел — о войне, о героях, о первой-последней любви. «Телефонный звонок как команда «вперёд»: ты уходишь туда, куда не хочешь идти…» Его слушали, даже не зная на русском ни слова. Он сам иногда их не знал — подбирал прямо так, на ходу, или просто молчал. И сейчас это были его слова. Он поймал взгляд, золотой, удивлённо-внимательный. Проговорил, так же глядя в глаза:

Ты моё.

Вот и всё. Птица вскинул бровь почти растерянно — редкое зрелище, так что Олег повторил это вновь:

Ты — моё.

И аккорды пришли на ум сами собой — как признания. Это была их история. Волков опять улыбнулся ему, вспоминая, как в ритм легло каждое слово.

Ты моё наважденье, моё наслажденье,

Словно заново ты моё перерожденье.

Он не погиб в Сирии, тяжело раненный, среди песков, потому что увидел иллюзию — призрак Серёжи, который напомнил ему доползти к людям, до деревушки, не сдаться и не закрывать глаза, верить, вернуться к нему. Выполнить обещание. Так Олег словно ещё раз родился — его вело лишь наваждение, воспоминание. Он тогда выжил. Серёжа стал для него светом и сгустком тепла в эпицентре огня и насилия.

Где же я?

И он вернулся — примчался, хотя опоздал, непростительно и безнадёжно. Но даже безумие и шаг до смерти, убийства, предательства, раны сводили их вместе. Упрямо, повторно — всегда.

Я в тебе, не в себе —

Как младенец, я вновь обучаюсь ходьбе.

Волков пел, не смотря ни куда-то вперёд, ни на Птицу — зажмурившись. Память бросала по уголкам разума: как он учился дышать, восстанавливался. Как учился теперь уже не выживать — убивать. Как приехал обратно и сделал, что мог, для Сергея, буквально стал жить его целью. Как тот поступил с ним в ответ.

После белого…

После белеющего, удушающего, бесконечного и неживого песка…

После красного…

После пяти его выстрелов и после крови, залившей лицо…

Будто в сказке я, будто спасся я.

…он был спасён, он был жив, лишь вернувшись обратно. На крышу, в Венецию, в эту квартирку под солнцем. Рискуя собой — да плевать! Разлучись они вновь — и ничто не имело бы смысла. Ничто. Это было зависимостью, самой сильной из всех, что он пробовал, и он погряз в ней до смерти.

Будто вы для меня были созданы

Из огня, из смолы, из терпкого воздуха…

Вы. Разумовский, Серёжа, Сергей, Птица — все твои личности или мистические паразиты, всё то, кто ты есть, кем ты был, кем ты станешь. Все те, кто сейчас меня видит твоими глазами. Все вместе и поодиночке. Желающие спасти мир и сжигающие его нахрен, безбашенные или сломанные, приносящие в жертву себя и живущие местью. Безумие, тяга, вкус, жажда, дыхание.

Это не любовь, это что-то иное:

Опасное, дикое, двойное, сплошное.

Не просто любовь и не дружба. Не вера и нежность, не что-то, что может однажды закончиться, это не что-то, что можно найти снова. Это опасность и адреналин, это чёрные крылья за гранью реальности, это две личности и в то же время один человек, это то, что нельзя описать одним словом. Нельзя понять со стороны — никому, кроме нас.

Это не поддаётся анализу.

На иглу нанизав меня — не поранив.

Пять выстрелов — но безобидных. Всего-то задел ухо, и я простил тебя раньше, чем ты осознал это. Ты рисковал мной, но знал, что я справлюсь. Ты держишь меня на крючке, а я сам забираюсь поглубже. Ты думаешь, что я хотел бы избавиться хоть от какой-нибудь части тебя? А я чувствую только свободу — когда исполняю всё, что ты прикажешь. Я…

Крылья расправив, взлетаю

Вверх.

Я лечу вверх!

Полетели, Серёж? Птица? Вместе, идёт?

Вы — моё.

Волков пел, увлечённо и честно, ловя кайф от каждого звука, и всё ещё не открывал глаз — иначе увидел бы ошеломлённый взгляд и задрожавшее золото. Давнюю боль вперемешку со слабой, какой-то не птичьей — серёжино-светлой улыбкой. А через мгновение — всплеск синевы, ломкий выдох, шаг ближе, вперёд, затопившее радужку счастье. Серёжа позвал его прикосновением, и тогда их глаза всё-таки встретились. Как и они двое — встретились. Волков смеялся, смотря на его слёзы, находя жёлтые искорки — пусть они с Птицей меняются снова и снова, пусть, это неважно, ведь Птица шагнул назад, только когда сам поверил, что… это неважно. Нестрашно. Что оба они — навсегда его жизнь.

Вы моё, вы моё, вы моё, вы иное:

Опасное, дикое, двойное, сплошное,

Вверх!

Я лечу вверх.

Олег больше не отводил взгляда. Серёжа присел перед ним на колени, прижался к ладони и поцеловал её. В синем не переставали плясать желтоватые отсветы, но он сейчас был собой, живым, цельным, контроль не пытались насильно отнять. Олег был благодарен. Погладил его щёку — и отпустил, и опять обратился к ним:

Неоднозначное и многоликое…

И опять вспомнил свой страх после новости о Чумном Докторе:

Имя навязчиво в поиске кликая…

Как он читал комментарии и узнавал все подробности:

Ищу тебя в пабликах…

Как он пытался позвать его сквозь расстояние:

Трогаю тебя струнами…

Как он хотел снова стать хладнокровным:

Фрустрирую —

Чё-то трудно мне…

Как он потом потерял смысл того, чем жил десять последних лет:

Чё-то трудно мне понять:

Жизнь бесценна или живу бесцельно?

Как он утратил и смысл своих чувств, смысл всего, что знал, встретившись с Птицей, который, похоже, открыто его ненавидел. Любил ли он эту личину Серёжи? А может, лишь очень отчаянно в это поверил?

Чё-то трудно мне понять, это что — любовь или плацебо?

А дальше он просто отбросил сомнения — и будь что будет. Он стал выполнять всё, что Птица ему поручал, то есть всё подготовил, на время залёг на дно; бегал по крышам, преследуя Грома, загадывал новые ребусы, справился с хольтовским выводком, вышел в эфир с ультиматумом, там же, на студии, встретил Сергея и честно хотел без помех всё закончить. Пока всё шло ровно по плану, ему было весело — он не скрывал. Кровь кипела от адреналина, Сергей получал то, чего так хотел, Гром искал своей смерти. Они с Птицей много общались, по связи и лично, Олег постепенно стал лучше его понимать — исключая театр, цирк и драму взамен тому, чтобы убить Грома сразу, легко и надёжно…

Делать выводы не берусь, рею флагом на ветру

Среди труб, среди крыш,

По горло гудроном залитых, среди вышек сотовой связи —

Весел до безобразия…

Но всё-таки это всё напоминало полёт. Он свободен был только в своей несвободе и преданности одному человеку — и вот он летел, и кричал, и дышал, вот он пел это, глядя в глаза, снова жёлтые-жёлтые:

Вверх!

Каждым словом, и каждым аккордом, и всей интонацией, всем собой:

Я лечу вверх!

Птица снова вернулся — сидел перед ним так же близко, как если бы это ещё был Серёжа. Олег обращался к нему — обращался к тому человеку, которого видел, на чьём лице в первый раз смог уловить тепло, кто спас Серёжу от смерти. Кто верил ему — Волков знал это.

Ты моё, ты моё, ты моё, ты иное:

Опасное, дикое, двойное, сплошное —

Вверх.

И мы летим вверх!

Он провёл по чужим волосам, растрепал их — и тот опять вытащил и раскрыл крылья, как будто в ответ песне, и Олег встретил одно, до которого смог дотянуться, с восторгом. Ведь он пел о собственных чувствах, а Птица мог воспринимать это даже буквально. Олег повторял, повторял слова до кульминации, до того самого «вверх», или «вниз», или как ещё можно назвать ощущения и безграничности, и принадлежности, слившиеся в одно целое?

Вверх…

Птица ткнулся ему в плечо — точно как раньше, полжизни назад, это делал Серёжа.

Вверх…

А на дне глаз цвета снова смешались. И кто здесь был? Оба? Могли они?..

Я лечу вверх.

Волков поцеловал его в момент молчания — просто коснулся губами волос. И опять смотрел в эти глаза потрясающей синей и жёлтой палитры — он не был художником, но они выглядели будто солнце, нырнувшее в небо, и он был не в силах на них наглядеться. Он пел только то, что заевшей, единственной и бесконечной пластинкой крутилось в сознании:

Ты, ты, ты…

А затем вслед:

Ты моё, ты моё, ты моё, ты иное:

Опасное, дикое, двойное, сплошное.

И снова, в последний раз:

Вверх!

Потому что иное, двойное, сплошное — родное создание остановило его руки, мягко разжало их, чтобы забрать инструмент — что-то лишнее, фыркнул Олег, веселясь, — а секунду спустя завладеть ими и очутиться в них. — Это я, — выдохнули ему в губы. Глаза так и переливались: похоже, Серёжа сейчас говорил, Птица вёл его… — Ты, — прошептал Олег и притянул его ближе. А губы на вкус были точно такие же, как он запомнил, и это и правда был тот, кого он искал и кого звал, тот, кто всё это время был рядом, кому он был до смерти верен и кто даже там, на краю, в него верил. Олег не сказал — вцеловал, прочертил по его коже, вплавил внутрь это последнее, самое главное «мы»:

Мы с тобой летим вверх.