Cure for the Itch

      Вглядываясь в очередной набросок ты вздыхаешь. Горько и прискорбно.       На кончике языка всё ещё держится вкус приторно сладкого кофе. Ты не помнишь, сколько ложек сахара бросила туда. Ты всегда была любителем чего-нибудь послаще.       Вздыхая под аккомпанемент ударов в дверь от младшей сестры, ты в очередной раз грубо чиркаешь карандашом по бумаге. Отчаянно хочешь скулить, но только делаешь глоток терпкого вина — чертовски дорогого, просто непозволительно дорогого для твоей жалкой работенки на пол ставки с зарплатой пол цента в месяц. Закрываешь глаза и ощущаешь насколько же веки могут быть тяжёлыми — чертовски тяжёлыми, просто непозволительно тяжёлыми для твоего жалкого физического состояния дохлой кобылы. Замечаешь, как карандаш в руке с хрустом разламывается, а пальцы неистово гудят, потому что нечего четыре часа без остановки сидеть над своими бумажками, как одержимая.       Слышишь, как Луз отчаянно молит впустить, но ты, как последняя тварь, шуршишь листками с лицами, которых ты никогда не видела; с улицами, по которым ты ни разу не прогуливалась; с такими простыми мыслями, которых ты никогда не ощущала. Она скулит, как побитый шакал, а ты лежишь точь-в-точь, как дохлый таракан, вскинув свои лапки к верху и выпустив все свои внутренности наружу. Только у него это — непонятная слизь, в названии которой, ты даже буквы знать не хочешь, а у тебя — все твои отвратительные мысли, твоё безобразное отношение к другим и вся твоя поганая натура.       Когда ты последний раз мылась? Неделю назад? Забудь, тебе должно быть плевать, потому что есть проблемы поважнее. Например, твоя сестра, которая потихоньку стала биться головой о дверь. Ты знаешь, что теперь её кулаки сбиты в кровь. И этого ты хотела, так упорно отмалчиваясь?       Ты позвонила своему собутыльнику, узнать, жив-ли он? Нет.       Потому что тебе плевать на него. Абсолютно плевать. Но на Луз тебе далеко не все равно. Ты печешься о сохранности каждого её волосика на голове, а сейчас ты настойчиво игнорируешь её и даёшь всему её по-детски нелепому гневу выплеснуться на дверь. Отгораживаешься стеной, которую она упорно пытается снести, а ты все продолжаешь выкладывать кирпич за кирпичом.       Ты забыла о своей мечте поскорее забрать её отсюда. Сейчас у тебя только желание упороться в сопли и нехилое желание сдохнуть в луже собственной блевотины. Хути умер вместе со всеми твоими надеждами на светлое будущее. Вспомни: тебе уже двадцать три, а твоей миленькой сестричке уже семнадцать. Совсем скоро она сама уедет, позабыв про тебя и твои нелепые надежды на счастливый финал, и тебе останется только дальше гнить в этой пучине зависимости и сдаться, колясь всем, что попадётся под руку. Уйти в забвение и не мучаясь в состоянии передозировки вручать свою душу боженьке великому.       Вот ты и сидишь на чердаке, выпивая неизвестную по счету бутылку вина, с глупыми бумажками и пачкой карандашей.       Луз должна была привыкнуть к таким твоим срывам в никуда, но за эти грёбаные семь лет она не смогла выйти в такие моменты из возраста десятилетней девочки, катастрофически сильно боящейся таких «периодов» в поведении сестры. Она до сих пор ломится в дверь, хоть и знает, что это бесполезно. Ты все равно не откроешь и ничего не ответишь. Может только что-то сломаешь и заорешь, как ненормальная. Но это ведь пустяки. Ничего страшного.       И тебе уже не грустно, что сестра собирает вещи, потому что её день рождения наступит через три дня.       Ей уже двадцать один. Ты потеряла это время.       У тебя остались только никому ненужные сожаления. И она не будет тем, кто оставит это все, разрушенным на части. Хватит врать.       Тебе двадцать семь и ты удивляешься, как ты все ещё стоишь на ногах, нюхая чуть-ли не каждый день. Да и все твоё окружение удивляется, как ты вообще все ещё существуешь, с твоим-то образом жизни.       Ты не добилась ничего. Ты ничего и не хотела.       Часть заработанных тобою кровных, уходила на счёт, который ты специально открыла для Луз, чтобы она смогла спокойно жить, не беспокоясь о счёте за учебу. Чтобы она не пересчитывала последнюю пару долларов, которые у неё остались на поесть. Чтобы она жила спокойно и не ощутила того, что ты испытала за свой срок, приближающийся к тридцати годам.       Тебе больно смотреть на её сумки, стоящие у порога. Ты не можешь наблюдать за её дерганными движениями, потому что тебе больно оттого, что она боится. Ей страшно, но потом она привыкнет. Привыкнет к отсутствии тебя в своей жизни. Привыкнет звонить матери каждый четверг. Привыкнет не помнить о тебе.       Она не удивится, увидев абсолютно безразличное сообщение от матери, сообщающее, что её старшая доченька отошла в мир иной. Ты знаешь и тебе не больно, потому что теперь, ты можешь быть спокойна.       Её постель пустует уже на протяжении нескольких месяцев. А ты все ещё ничего не потрогала. Ты только приходишь каждый вечер, ровно в четверть двенадцатого. Смотришь на портрет Азуры над рабочим столом. Видишь не заправленную кровать. Ты все ещё не вытерла пыль, хоть и понимаешь, что в последнее время тут становится труднее дышать.       Или просто ты окончательно снаркоманилась.       Ты видела, как она общается с матерью по фейстайму, но сама не подошла, потому что знаешь, что она ломано улыбнётся и лишь скажет робкое «Привет».       Тебе больше не обидно, потому ты просто включаешь проигрыватель и втыкаешь туда кассету наугад. Отец любил смотреть фильмы с кассет. Он любил звук перемотки и звук, который проигрыватель издаёт, когда кассета только попадает в него.       Ты в очередной раз напиваешься в дребедень и колешь какую-то дрянь себе в руку.       Тебе чертвоски хреново, но ты покорно остаёшься верна полу и его тяге. Ты лежишь и медленно блюешь перед собой, понимая, что умрёшь здесь, и тебе никто не поможет. Ты задохнешься в собственной рвоте, да ты и рада только, перестать волочить это бренное существование.        Ты устала, очень устала от этого дерьма.       Все оставили тебя. Отец бросил, мать забыла, а сестра стёрла из памяти, как страшный сон.       Может Хути был прав? Может хватит лгать?