Пандан

— Пошел ты… лесом, — Хосок исправляется лишь в самую последнюю секунду. Потому что мама его так не воспитывала, а этот Юнги его не настолько заебал, но не значит, что не заебал вовсе. Сидит вон с удивленной рожей, как будто Хосок ему тут что-то особенное выдал. А что, Хосок не жадный, он и на большее способен, раз Юнги понравилось, потому что уже накопилось под самую шапочку, и нате теперь получите. — Если ты талантливый засранец, хён, то это не отменяет того, что ты ведешь себя, как мудак. Мне это хождение по мукам не сдалось нафиг. Если припечет, я попрошу о помощи Намджуна, не сможет — ну и пошло оно лесом следом за тобой. Теперь Юнги выглядит недовольным, ну конечно, шутка ли, кто-то вдруг вздумал усомниться в его «вежливости», которой отродясь не было, и всех это почему-то устраивало. От упоминания своего имени просыпается Намджун, который, может, и помог бы Хосоку с записью, если бы не был погребен под кучей подработок и учебных долгов. Так что Хосок его, бесспорно, уважает и ценит, но просить о чем-то вряд ли будет, чтобы тот не сдох ненароком, жалко же, вон какая панда умильная. Итого смотри выше — пошло оно, пошло оно все скопом следом за этим выбеленным гномиком. Гениальный Шуга, говорите? Ага. Невоспитанное хамло, и хватит с него. — Я. Даже. Знать. Не хочу. Что ты. Думаешь, — чеканит Хосок, видя, как размыкаются губы Юнги для ответа. Хосока вдруг накрывает такой яростной жалостью к себе: за потраченное время и нелепые надежды, а еще за не менее убогое желание подстроиться, к счастью, временное. Ну не был Хосок рэппером, не нужно было и начинать. Мало ли что он по ночам не спит и хочет чего-то большего, на крайний случай, чтобы все горело к чертовой матери, как он сам горит от своих мыслей и необъяснимого всепоглощающего голода. — А что случи… — хрипит Намджун, но Хосок не дослушивает и не отвечает, у него на сегодня силы на терпение и эмпатию аут оф сток энд деливери делай. Хосок просто выходит с вещами из студии и вежливо закрывает за собой дверь. Думая, должен же быть хоть кто-то еще, кроме этих двоих. Можно спросить у Чихо-хёна, или — если уж совсем охренеть — у Мирэ-нуны или Юнсон-хёна. Но не сейчас, не когда он боится открыть рот, рискуя завыть. Сейчас вместо того, чтобы организовывать что-либо, Хосок просто пойдет в зал и проведет там ночь, собирая ни для кого очередную зубодробительную связку. Чтобы после там же проспать пару часов и наутро быть (битым) огурцом на лекциях. Все будет хорошо или сгорит дотла. Все сгорит или будет хорошо. С некоторых пор оба варианта Хосока устраивают. Хосок помнит, как Намджун познакомил их с Юнги. После баттла, в котором этот довольно субтильный, но весомый своими словами человечек разъебал подчистую всех оппонентов в кругу, включая самого Намджуна. Пусть Намджун все равно с восторгом и поздравлениями тряс его за плечи, когда все закончилось. Хосок не мечтал читать ТАК, но он охренеть КАК был впечатлен. Для него было удачей и честью познакомиться с подобным талантом за пределами круга. Но представленный ему Юнги глянул на Хосока лишь мельком и кивнул, уже отворачиваясь. И восхищение — нет, не исчезло, — но подугасло. Хосок был из того вымирающего вида, кто не романтизирует сопротивление, предпочитая ему здоровый взаимный энергетический обмен. Поэтому на виноватый взгляд Намджуна легко пожал плечами и слился обратно в толпу. Но когда его собственные слова были готовы полезть из ушей… Хотя на ум приходила и менее литературная метафора — временами от их количества Хосоку хотелось блевать, так они уже туго набились во все уголки его мыслей, пустоты в теле и со штурмом подбирались к горлу. Так вот в один из таких моментов слабости Хосок оказался настолько дезориентирован и уязвим, что, когда Намджун предложил ему записать что-то на пробу с тем недружелюбным гением, Хосок сдуру взял и согласился. Один раз — это же даже не статистика, думал он. Может, Юнги тогда устал или настроение было не то, да мало ли найдется поводов для недопонимания, особенно, если обладать достаточным воображением и желанием кого-то оправдать. В общем, как оказалось, этот Юнги постоянно был «уставшим» и без настроения и своим нежеланием разговаривать по-человечески вытягивал из Хосока все жилы, Хосок устал. Ему в башке хватало собственных чертей, чтобы пускать в этот котел еще чужих. По его скромному мнению, разойтись полюбовно, каждый своим лесом, было правильно и гуманно по отношению к обеим сторонам их так не сформировавшегося до конца конфликта. Первую неделю после Юнги делает вид, что Хосока не существует. Хосок про себя хмыкает. Что до него, то ему так даже удобнее. Не перед Намджуном, который с каждой их случайной встречей в университетском коридоре делается все серее от усталости и жалостливее от чувства вины. А скорее, если говорить о Юнги. Подсознательно Хосок опасался, что со своим острым языком и буквально коронованной невежливостью тот захочет оставить последнее слово за собой, неизвестно какой ценой и способом. Однако Юнги молчит, то ли напоказ, то ли на самом деле сам в себе, по нему не поймешь. Хосок и не пытался. У него в конце месяца промежуточные экзамены, зубодробительные связки по ночам грозят раздробить ему последнее твердое в организме, а тексты, уродливые и ядовитые, прожигают уже вторую стопку блокнотов (и это только на этой неделе), лишая последних остатков сна. И однажды прямо накануне экзаменов вместо того, чтобы готовиться, Хосок долго смотрит в зеркало на свое отражение, у которого глаза без подводки из-за синяков, как с подводкой, а губы искусанные и убитые, будто он сосался с вампиром на брудершафт. И плюет. На гордость, на сомнения свои, на Юнги с Намджуном вместе взятыми, на перспективы, на измочаленное страдающее тело, на возможное унижение, на нежелание шевелиться от страха и разочарования. Выпивает из горла полбутылки вина, лишь бы сбросить разливающийся по телу холодок паники, запаковывает себя во все черное, натягивает на руки перчатки, потому что если нужно будет драться, то он будет драться, с кем и зачем, Хосок сам не понимает, знает лишь, что держаться больше не за что. Он выходит в круг и выигрывает у первого, второго и третьего, чтобы совершенно естественно слить в конце Юнги. Хосоку наплевать. Вываливаясь из клуба, он на ходу вытаскивает у кого-то сигарету прямо изо рта и затягивается, хотя никогда не курил. Неблагодарное это дело для танцора, впрочем, как и для рэппера, какое совпадение. — Да подожди ты, — слышится из-за плеча, а затем оттуда выныривает Юнги собственной персоной, все еще взмыленный после их столкновения и, быть может, поэтому чуть более, чем обычно, подвижный и оживленный. — Мои поздравления, — отвешивает ему Хосок полупоклон. — Сдались они мне… Хосок закатывает глаза и морщится. Ему не хочется рушить хрупкий (и такой редкий) мир внутри, пусть в конечном итоге Хосок и проиграл. В чем-то он точно выиграл, например, в том, что все еще жив, и лишние разборки ему сейчас не нужны. — Тогда у меня все, — затягивается он напоследок и отбрасывает окурок поближе к решетке водостока. Юнги прослеживает за этим движением и несколько секунд смотрит на Хосока с каким-то непонятным выражением, пока не произносит: — Я не знал, что ты куришь. Хосок фыркает. — А я и не курю. Разворачивается и идет к остановке, у него вообще-то завтра экзамен. Это вместо «пока» для невежливых на понятном? Теперь в университете Юнги прожигает его взглядом, но Хосоку наплевать вдвойне. Он каким-то чудом не заваливает ни одного экзамена и даже иногда спит по ночам. А еще Чихо-хён обещал глянуть для него свободный минус и записать пробу, сам нашел Хосока и сам предложил. Слава того случайного недо-выигрыша, видимо, добралась и до него. Хосок упрямо считает этот выигрыш именно случайным, чтобы не дай бог ни на что не надеяться, потому что он уже заебался разочаровываться. И тут, как гром среди ясного неба, зажимая Хосока в коридоре после финального экзамена, словно девочку-целочку, объявляется Юнги. Хосок снова впечатлен им и отъехавшей логикой Юнги в частности, но в упор не любит, когда на него давят. — Что тебе нужно, Юнги-щи? — Я рассчитываю, что ты передумаешь, — в ответ заводит тот расплывчато и настолько издалека, что возможных версий может быть миллион, хотя прямо сейчас на ум не приходит ровно ни одной. — Не понимаю, о чем я должен передумать, если я ни о чем не думал. — О том, чтобы записаться со мной. Хосок вглядывается в Юнги пару секунд, глаза у него, конечно… Но речь не об этом. Потому что гораздо важнее то, что Хосок все еще не понимает, что, блин, происходит. А если он чего-то не понимает или в чем-то не уверен, то сейчас это не его остановка, ну вот совсем, фак ит ол, бич, как было где-то у Намджуна. Это Хосок и говорит, ну почти. — Нет. Но Юнги удивляет его. Пусть по нему и заметно, что этот разговор неудобен ему и не нравится так же сильно, как и Хосоку: — Почему с Зико да, а со мной нет? — Ты… ревнуешь, что ли? На бледном хмуром лице Юнги вдруг появляется что-то еще, странное: — Че..го? Хосок мысленно бьет себя по лбу, а в реальности — прикладывает ладонь к губам, едва не задевая мимоходом и Юнги по лицу. Тот, к счастью, успевает отклониться, но не отступает. Вернее, не отпускает. Маленький и настырный, как клещ. Доминатор-лилипут. Ну ладно, окей, Хосок преувеличивает. К слову, исключительно про себя, чтобы не задеть чувств тех, кто такой заботы, возможно, не оценит. Тем более рост и комплекция у Юнги очень даже славная, а на ощупь еще рельефная и волнующая… Да чтоб ее. — Проехали, — огрызается Хосок, мечтая закрыть неудобную тему. — И мой ответ прежний. Предпочитаю, знаешь ли, моногамные отношения. Раз уж я теперь с Зико-хёном. После такого ответа Юнги резким движением стряхивает челку на сторону и наконец делает шаг назад. — Что ж… — Ага, — тоже пятится Хосок по стеночке, но почему-то не может как раньше взять и отвернуться. Нет, ему не жаль. Ни Юнги, ни их несостоявшийся коллаб, ни того, что он ни черта не понимает и не хочет. Хосок был бы не против, если бы его просто оставили в покое. Это же не запрещено? — Увидимся как-нибудь на баттле, — предлагает он что-то вроде перемирия, Хосок ведь не обидчивый так-то и не злопамятный, уставший просто, просто так неудачно совпало. — Я тебя снова сделаю, — хмыкает Юнги, почти по-приятельски, пусть все еще без улыбки, может, он и правда не умеет, с этого «талантливого» станется. — Буду… ждать. Наверное, — бормочет Хосок и все-таки отворачивается, чтобы скрыть опаленное смущением лицо. Нет, он не будет ждать, он разъебет Шугу в следующий раз, или через раз, с Зико или без оного, хорохорится про себя Хосок. Само собой, в следующий раз этого не происходит. И даже не Юнги тому виной — Хосок до него даже не добирается, а вылетает на втором круге. Хосок снова не спит, и на этот раз — в отличие от прошлого — усталость тянет из него последние силы, вместо того, чтобы придавать азартной голодной злости. И когда Хосок выпадает из круга, то оказывается прямиком под тяжелой лапищей Намджуна. — Я тоже выдохся, — с участием признается тот над ухом, — поэтому и не выступаю в последнее время, как бы кони не двинуть. Ты… нормально? Хосок трясет головой. Но не потому что отвечает на вопрос, а чтобы разогнать фосфоресцирующий туман перед глазами, выглядит, бесспорно, супер, но нифига не безопасно. — Сейчас Шуга закончит с ними, и свалим. Может, воды? В жопу этого Шугу, в жопу это все, Хосоку нужно на воздух или окончательно задохнуться, у него не осталось вариантов. — У меня ранняя тренировка завтра, я лучше пойду, — с мукой рожает он из себя. — Ты на ногах еле держишься, какая тренировка? — Просто не хочу быть здесь. — А… — Намджун размышляет. — Где хочешь? — Где-нибудь… За пределами собственной шкуры желательно. — Могу только на улицу довести, пойдем? — Лучше, чем ничего. На выходе сквозь вату басов их догоняет звонкое, знакомое и родное «хён!». И среди мучительно расплывающихся лиц Хосок с облегчением видит Чонгука. — Маленький мой, — перелезает он из-под руки Намджуна в подставленные мускулистые объятия. Он у этого «маленького» теперь может свернуться в руках едва ли не целиком, но кого волнуют такие нестыковки. Соседи по детству на то и братья вовек, чтобы до конца жизни пенять друг другу возрастом, не хуями же, хотя и ими тоже. — Хён, ты тяжелый, — жалуется Чонгук, хотя рук не разжимает, потому что, кажется, улавливает — разожмет, и Хосок не устоит. — Отвезти тебя домой? В этот момент за спиной хрипло откашливаются: — А говорил, что моногамный. — А еще, чтоб ты в жопу шел… — бормочет Хосок и отключается. Кожа у Юнги во сне теплая. Хосок разглядывает линию жизни на его ладони и ведет кончиком пальца вдоль: — В двух местах сломана, с тобой уже что-то случалось? Юнги мельком кидает взгляд туда, где встречаются их руки, а затем возвращается к глазам. — Было дело, но я воспринимаю это по-другому. Мне как-то спьяну нагадали, что у меня в жизни будет две большие любви. Предпочитаю думать об этом как-то так. Хосок неловко мнется, потому что Юнги не мог иметь в виду ничего такого. У Хосока же сердце нахрен остановится, если он сейчас скажет, что… Юнги и не говорит. Он вне баттлов вообще немногословный, как тот каменный дед с острова Чеджу. Просто свободной рукой тянет Хосока к себе за шею и по-свойски прижимается к губам. Мол, думай, как хочешь, не барское это дело — быть понятным. Хосок вспоминает это, пока пытается проморгаться ото сна, в процессе разглядывая потолок и тень от паутины в углу. Ощущения на выходе, прямо скажем, противоречивые. Во-первых, потому что только этого Хосоку сейчас не хватало. Мало, что ли, других проблем на его многострадальную голову. Но во-вторых… в сердце сладко печет. Не болит, как прежде, словно у Хосока приступ, хана, и скорая не доедет. А если доедет, то до больницы все равно не довезет, а если и довезет, то там еще что-нибудь пойдет не так, и тогда уж точно… Нет-нет, вместо уже знакомой каленой спицы Хосока лишь тоненько звонко колет с оттяжкой, после медленно растекаясь болезненным эхом во все стороны до самой макушки и кончиков пальцев. Здесь, в вакууме комнаты и тишине, без мнения Юнги об этой хрупкой нежной боли, она прекрасна. И Хосок очень не хочет, чтобы о ней знал кто-то еще. Он уверен, что и сам прекрасно справится с тем, чтобы случайно ее угробить, ему не требуется чужого участия. — Ты проснулся? — заглядывает в дверь Чонгук. — Вставай, у меня есть для тебя завтрак. — Ты ночевал здесь? — мычит Хосок и с кряхтением шевелится, сдвигая с себя какое-то слишком тяжелое для его слабых рук одеяло. — Скажи спасибо, что я один, — хмыкает Чонгук, — а то были и другие претенденты — те ребята с тобой вчера. Еле-еле договорились обменяться телефонами. Но тот, что помельче сам тебе напишет, говорил, у вас там с ним что-то важное. — Да как же, — бормочет Хосок и для ускорения прилива бодрости похлопывает ладонями себя по лицу. Сквозь пальцы он невольно косится на темный экран телефона на столике у кровати, но не решается протянуть к нему руку, потому что тогда ему, вероятно, придется соображать и решать, что отвечать. А Хосок не хочет ничего решать, по крайней мере не сейчас, не так близко к теплым шершавым отголоскам сна. — Если ты ему не ответишь, он обещал заехать, — говорит Чонгук, заметив взгляд Хосока и его колебания. — Только не говори, что он теперь знает, где я живу. — Этот парень умеет угрожать. — Да что ж ему не успокоиться-то… — Ну он выглядел заинтересованным. — Что? Чонгук секунду смотрит на Хосока, после чего с легкостью дергает плечами в жесте беспечности и неопределенности: — Ничего, хён. Пойдем есть. Если ты не хочешь с ним говорить, мы просто не откроем дверь, вот и все. — Ты так вырос, мой мальчик, — счастливо вздыхает Хосок, потому что все еще немного потерян с утра, как ежик в тумане, как ключи на дне сумки, как последняя потрепанная сигарета в пачке, но по случайности не один, и это ощущается приятно. — Еще как вырос, — соглашается Чонгук с опасной усмешкой. — Во всех местах, прошу заметить, так что некоторые сравнения уже могут быть не в твою пользу, хён. — Какой ужас, Куки. Что за пошлости с утра к обеду? — Я вообще-то про мускулы, дед. И пойдем уже есть, мои мускулы зверски проголодались. Позже Хосок худо-бедно отвечает Юнги, что с ним все в порядке, но тот все равно приезжает. Не днем, пока под боком хихикает, развлекая пластилинового хёна, Чонгук, а уже вечером, когда тот уходит, и за окном угрожающе темнеет. Вурдалак проклятый, ворчит про себя Хосок, разглядывая Юнги во всем черном, которого обнаруживает за порогом, и пристально следит за тем, сможет ли тот переступить этот порог без приглашения. Но этот переступает и, более того, самого Хосока внутрь подталкивает, дольше нужного задерживая руку на его плече, словно придерживает. Рука даже через футболку теплая, опять, то есть как во сне. Это опасно, думает Хосок, потому что все происходящее похоже на что-то вроде правды и притянутую за уши фантазию одновременно. Если так подумать, то они друг друга стоят — оба бледные до синевы, с измученными одержимыми глазами — мельком подмечает Хосок в зеркале. Юнги просто больше замкнут в себе, и выглядит это со стороны чуть поприличнее, но в добавок более холодно и грубо. Тогда как из Хосока все его дерьмо хороводом лезет наружу, отчего тело живет отдельной жизнью и создает иллюзию, что Хосок экстраверт. Большое заблуждение. Да, Хосок с легкостью располагает к себе и не испытывает проблем с общением, но он не экстраверт. Он как тот самый Джек из коробки с сюрпризом: улыбчивый и энергичный за ее пределами, но пытаться заглядывать в его сугубо личный, прямоугольный, раскрашенный под шахматную доску, мир себе дороже — можно остаться и без глаз. — Вот скажи мне, Юнги-щи, чем этот коллаб так важен для тебя, что ты так упорствуешь? — плечом приваливается к стене Хосок. — Или это вопрос ущемленного эго? На кой черт я тебе сдался? — Затем, что я знаю, что ты чувствуешь, и… Юнги замолкает, спотыкаясь о тонкую улыбку Хосока, которая против воли растягивает его губы. Нет-нет-нет, даже если Юнги и проходил через что-то похожее, он не испытывал того же, это у каждого свое и ни черта оно не универсальное. Что бы у тебя там ни было, неважно, что ты знаешь. — Я просто не хочу, чтобы ты… — снова начинает Юнги и снова не договаривает, потому что Хосок прикрывает глаза и скрипит зубами. — Я делаю, как получается, окей? Да, выходит дерьмо и чаще, чем этого бы хотелось, по-другому я пока не научился. Уж простите, не гений, как некоторые. Но этот твой сонбенимский тон здесь совершенно лишний: ты сложил свои полномочия еще до начала, а теперь зачем-то пытаешься все отыграть. Я разве как-то непонятно посылаю? Не тот язык, интонации недостаточно однозначные, инфографика подкачала? — То, что ты сейчас делаешь, просто тупо, — коротко и емко цедит Юнги, очевидно, подводки «по-хорошему» закончились. — Хочешь сгореть за полгода-год максимум? — а, нет, еще что-то осталось. — Разве же это твоя печаль? Мы даже не друзья… Хосок фыркает, хотя на самом деле ему хочется громко выматериться. А еще что-то такое, похожее на паническую атаку, скользко ворочается в груди, простукивая ребра в поиске слабых мест. Собирается ли Хосок себе с этим помочь? Он уже не знает как. Поэтому просто доворачивает ручку до максимума, чтобы посмотреть, где резьбу сорвет первым: — Попробуй еще раз, Шуга-сонбэним. Может, все-таки удастся придумать что-то более правдоподобное, а не вот эту вот херню. — Совсем больной? — шипит Юнги, наконец перемахнув свое фирменное спокойствие и ощерив в оскале верхний клык. — Или все-таки конечная цель — угробить себя? — Хочешь сказать, что сам так не делал?! — рычит в ответ Хосок. — Ты себя в зеркало-то видел, здоровый, блядь? — Поэтому и против, потому что делал и чуть не сдох. И не один раз. Только какой в этом толк? Чего ты этим добьешься? Всем, кому было плевать, так и будет плевать, а тем, кому… — Чем бы это ни было, я добьюсь, понял? А ты, будь добр, отвали и не лезь не в свое дело. Может, врешь ты все, я сам схожу и проверю… — Как ты удобно придумал. А остальным, значит, стоять и смотреть? — Как же ты заебал… — Так же, как и ты, кто бы говорил. Сюда иди… — шагает вперед Юнги, но Хосок на автомате отшатывается назад: — Да пошел ты… — Да-да, обязательно, ты же так настойчиво приглашаешь, — кивает Юнги и продолжает тянуться вперед, а у Хосока — вдруг — больше нет запала сопротивляться, особенно, когда Юнги заканчивает почти мирно, но твердо: — Сюда, блядь, иди. И за затылок притягивает Хосока к своему плечу. — Я тебе горло перегрызу, понял? — шепчет Хосок. — Ну если тебе от этого станет легче, вперед. Хосока аж навстречу дергает от этого разрешения. Только прижавшись к чужой шее ртом, он на мгновение замирает, понимая, что собирается сделать, точнее, что уже делает, а еще как это выглядит и ощущается. Чужая солоноватая кожа на языке. Хосок различает, как Юнги задерживает дыхание и то, как крепко стискиваются на плечах Хосока его пальцы. И под их общий выдох сжимает зубы. Впитывает всем собой ответную дрожь и стон, то ли от боли, то ли этот гад кайфует от такого. Чувствует, как его самого тянет притереться всем лицом в любезно подставленное плечо, в то время как чужая близость дарит ему ощущение опоры. Чувствует, как намокают глаза, хочет что-то сказать и не может: в голове тихо до звона и наконец-то ослепительно пусто. — У меня, м-м… — мычит Юнги и, черт возьми, гладит Хосока по загривку, до смешного мягко и неловко, а потом делает еще более дикую вещь, добавляя: — …есть набросок мелодии для твоего «Арсона», послушаешь? — Черт, ты хоть понимаешь… — шмыгает Хосок, утирая за плечом Юнги нос, а потом утыкается этим все еще мокрым носом ему за ухом. — Даже трахаться не так интимно, как предлагать такое. Ты сдурел? — Не понял, — бормочет Юнги, — то есть надо сначала… — потом запинается и спрашивает слегка механически: — У вас с Зико что-то было? — Нет, ну серьезно… А если и да, ты в чем меня сейчас пытаешься обвинить? — Ни в чем, да не дергайся! — прижимает его обратно Юнги. — Послушай, прежде чем выебывать всех в круге, меня самого не один раз выебывали, окей? Так что я умею проигрывать. И признавать, что бываю не прав, тоже. Просто как-то не было особой необходимости и случая. Я… прошу прощения. — Какая охуенная честь, Шуга-сонбэ. Вот прям от всей души… — Не выеживайся, а. Я же серьезно. — А ты не затыкай мне рот. Иначе свои наброски сам будешь слушать. Мы, вроде, только это прошли, и снова здорово… — Точно, — роняет Юнги, — это идея. — О чем т… Хосок отодвигается, чтобы заглянуть ему в глаза. Тут-то Юнги его и ловит, отвлекая — или все-таки затыкая — поцелуем. Хосок не собирается давать этому никаких оценочных характеристик, ему подходит все. Их первый поцелуй на вкус как недовысохшие слезы и не до конца выветрившиеся сигареты. Кто-то бы, наверное, сказал — такое себе. Но Хосок находит в этом комбо для себя странный, почти сокровенный смысл — они с Юнги будто бы объединяют сейчас свои мутные бессонные ночи вместе, чтобы на выходе получить что-то другое. Хорошее или плохое, удачное или нет — нельзя сказать наверняка, остается лишь уповать, что любое движение лучше, чем его отсутствие. — Я сегодня ночую у тебя, — ласково шепчет этот субтильный тиран, пока Хосок ловит под закрытыми веками радужные кружочки от недостатка воздуха и мурашки от широких ладоней, которые продолжают поглаживать его шею. — Вот так сразу и без приглашения? Хочу тебя расстроить, вряд ли меня на что-то… — Я буду следить за тем, чтобы ты спал. — И уж точно вряд ли смогу заснуть, если ты будешь пялиться. Что за жуткие подкаты вообще?.. Или уж тогда баш на баш — ты ночуешь у меня, если тоже будешь спать. Со мной. Ну просто спать, я имею в виду. Юнги в задумчивости жует губу. На «со мной» его глаза вспыхивают энтузиазмом, но вот в «спать» явно загвоздка. — Не думаю, что… — Это ультиматум, Юнги-щи. — Да когда я уже буду просто Юнги, твою же разэтак? — Когда будешь не только слушать меня, но и слышать, андестенд? Ай вона слип виз ю, мэн, раз уж ты здесь. Чего непонятного? Хосока смешит горестное выражение на обычно хмуром лице, и он со вздохом и — словив небольшую паничку на ходу — с утешением клюет Юнги в губы. — Ты, я, кровать, ну классно же. Я вот прям весь в предвкушении, — шепчет он, не отодвигаясь, с нарочной хрипотцой, и откуда только такая блядская взялась. Юнги, будто спиннингом, тянет из Хосока наружу все подряд — лучшее и худшее, а часто Хосок сам путает, что из этого что. Но и для Юнги, судя по всем, такая «рыбалка» не проходит даром. — Остановись, — прикрывает он глаза, — молю, иначе я точно, нахрен, не усну и тебе не дам. Это… неожиданно приятно. Хосок не способен остановиться и улыбается, что, впрочем, не мешает ему пожаловаться: — Господи, почему мы все еще спорим об этом? Хотя могли бы уже спать. Ну или хотя бы двигаться в сторону спать, делать хоть что-то, чтобы двигаться в сторону спать… И Юнги с готовностью стряхивает с себя оцепенение, берет Хосока за руку и просто ведет за собой. В Хосока собственной квартире, на минуточку, да что он себе позволяет, пусть уж не мелочится. Хосок, кажется, согласен, по крайней мере он не боится, ему интересно.

**

Намджун первым обращает на это внимание. Является ли причиной то, что он наконец-то не выглядит умирающим от истощения, или со стороны заметнее то, что не очевидно изнутри. В какой-то момент он манит пальцем Хосока к себе и молча открывает галерею на своем стареньком телефоне. Где — если смотреть на дату — за последнюю неделю набралась целая вереница лежащих вразнобой кульков всех мастей и комбинаций: вот Юнги вместо того, чтобы переслушивать запись, бессовестно дрыхнет на коленях у Хосока, уткнувшись лицом ему в живот, пока Хосок пристроил блокнот у него на плече и над чем-то сосредоточенно хмурится; вот Хосок дремлет на плече Юнги, пока тот одной рукой в неудобной даже на вид позе листает что-то в телефоне; вот Хосок и Юнги, с трудом уместившиеся на студийном диване, спят, уткнувшись друг в друга, и Юнги предплечьем прикрывает Хосоку голову от возможного шума или мерцания мониторов; Хосок и Юнги спят в автобусе, оба совершенно одинаково запрокинув голову и нелепо приоткрыв рты; Юнги дремлет на столике в «севен-элевен», пока Хосок заваривает им на двоих рамен по всем правилам ночного перекуса — с молочком, яйцом и плавленным сыром; Хосок спит в кресле рядом с Юнги, у экранов убрана яркость, и Юнги, как слепой крот, почти возит по ним носом, чтобы разобрать, куда двигать ползунки; Юнги смотрит, как Хосок спит; Хосок накрывает спящего Юнги своей курткой; Хосок и Юнги улыбаются друг в друга спросонья… — Такое ощущение, что мы только и делаем, что… — бормочет Хосок, но вздрагивает и дергается, потому что по бокам без предупреждения проскальзывают чужие пальцы и сплетаются в замок в районе солнечного сплетения. Хосок ощущает знакомую опору за спиной, откидывает слегка голову и, как следствие, тут же получает смешок прямо в ухо: — Детка, я тебя усыпляю? — Детка? — с возмущением вспыхивает Хосок, в большей степени оттого, как после этого крошечного шершавого слова по его телу рассыпаются теплые колючие приливы и отливы. — Ты Криса Брауна переслушал, недоразумение шепелявое? — Фу, никакого Криса Брауна в этом доме, только суровое гетто, стволы и большие тачки. А за шепелявого ты у меня еще отхватишь. Давно я диссы не писал, как раз разомнусь. — И спать после этого будешь на диване в гостиной, один. — А будешь ли спать ты в этом случае? Хосок с досадой жует губу и, чтобы унять приступ раздражения, глубоко медленно вздыхает. На правду не обижаются, хотя порой очень хочется и стоило бы, — для профилактики кое-чьего охуевшего самомнения. — Хочешь проверить? — буркает Хосок. Вместо новой шпильки, а у Юнги их несчетное множество на любую степень остроты, Юнги сжимает его крепче — даже без слов вполне отчетливо звучит, как «нет», — и поверх плеча кивает Намджуну на телефон, мол, «скинешь». Казалось бы, в этом жесте нет абсолютно ничего лично про Хосока, но столько всего подстрочного и тонкого про Юнги и его отношение, что Хосок тут же прощает ему все, на что по факту не обижался. С этим человеком Хосок может спать. И готов делать это как можно дольше, так долго, как будут позволять им обстоятельства. Разве это не является ответом на все незаданные вопросы об отношении самого Хосока к Юнги, которое не про опыт фактических знаний о нем, но о чем-то, что они испытывают, просто находясь рядом. — Это не может быть единственным, что нас держит, — произносит Хосок тихо. «Потому что однажды этого может оказаться недостаточно», оставляет он про себя. Намджун уже отошел от них и занимается своими делами, хотя, даже если бы он и услышал это, то не стал бы вмешиваться или как-то комментировать. Юнги же все слышит, он же за самым плечом, уложив на него щеку, и какое-то время не отвечает. «Я знаю», звучит в его молчании, что для них обоих тоже странным образом очевидно. — Я часто неразговорчив, а когда открываю рот, несу какую-то дикую чушь, — наконец бормочет Юнги, так тихо, словно в этот миг его смущает даже звук собственного голоса, — но… у тебя есть мои тексты, Хоба. Они — это то, что я чувствую. И к тебе тоже. Вот это «тоже», конечно, ну никак не выглядит хоть сколько-то великим признанием, кто так делает, мимолетно думает Хосок. «Тоже» — это миленько и спасибо, не то чтобы очень, но приятно, хотя в следующий раз можно было бы подготовиться и получше. Однако в случае неразговорчивого «невежливого» Юнги это «тоже» — как и предложение своей лирики взамен нормального человеческого разговора — равно, если не все, то примерно очень много. «Не надо лишних слов, я объясню все рэпом», вспоминает Хосок свою же строчку и так контужен этим совпадением, что застывает, ненадолго теряясь. Такое ощущение, что на этой метафорической «рыбалке» неразделимого всего подряд они с Юнги на соседних стульчиках и совершенно без понятия, что с этим делать. — И про Гонконг? — вырывается у Хосока. Вечная классика придурковатых реакций в самые ненужные моменты. Юнги за его спиной шевелится, неровно выдыхая, а затем начинает глухо смеяться в его же, Хосока, плечо. — Как захочешь. Но если нужны такие подробности, то хоть целый микстейп, только скажи. — Не то, чтобы я фанат теории… — Хоби… — снова бормочет Юнги ему на ухо и больше ничего не добавляет, но черт бы побрал их минДальную связь, Хосок по уровням громкости и подтона слышит за этим столько, не нужно никакой пояснительной бригады. — Хочу от тебя песню, — шепчет он, разглядывая вслепую стену перед ними. Намджун из студии уже куда-то делся, и, быть может, за окном давно другой месяц или год, пока они тут с Юнги обнимаются и треплются как будто в шутку и ни о чем, но на самом деле о самом что ни на есть главном. — А я хочу записать все твои. Чтоб никакой конкуренции и полный эксклюзив. Странное у них все-таки понятие о признаниях в любви. Или это все же не любовь, думает Хосок. «Любовь» кажется ему каким-то непропорционально крошечным словом для их странного телепатического кокона на двоих. — Мне нравится, как ты пахнешь, — говорит Юнги, уткнувшись Хосоку в шею и, возможно, начиная дремать прямо так, стоя. — Это твоя толстовка, — хмыкает Хосок и одной рукой гладит сплетение пальцев у себя на животе, а те прихватывают его в ответ. Юнги хмыкает тоже: — Говорю же — нравится.

P. S.

Из сна Хосока ненадолго выдергивает знакомый рингтон и поползшее с плеча одеяло, без которого становится прохладно и как-то без повода неспокойно. — Зико, иди нахер, — мычат за спиной, стучит об столик отложенная трубка, тепло, одеяло и покой возвращаются на прежнее место, а сверху все это бережно придавливает мягкой тишиной. — Это… был мой телефон, — шепчет Хосок. — Я в курсе. — Извинишься потом, понял? — За тебя? — За себя. — Да пожалуйста. Хосок хмыкает и улыбается, немного теснее устраиваясь под обнимающей его рукой. Юнги за его спиной от этого копошения задерживает вдох, однако задержать остальные реакции тела не в его власти, по крайней мере не так быстро, мертвого голубя еще представить надо в подробностях, на это требуется время. Не оставаясь в долгу, Юнги ныряет рукой под край футболки Хосока и щипает того за беззащитный сосок. Хосока от этого, как на высоковольтных проводах, встряхивает, и он чертыхается без особой злости: — Да чтоб тебя! — А что? Разбудил — получай. — Да почему я-то, если Зико-хён? — Нет, Хоба, — тихо бормочет Юнги и с подозрительной нежностью прижимается губами к выступающему позвонку на загривке Хосока, — это был ты, я уверен. И лезет, падла такая, своими длиннющими пальцами ниже, вот тебе и вся романтика.