В тишине

Обширна Сибирь. Настойчиво оставленный человеком след проходит сквозь опушки дремучей тайги, утопающие в синеватой дымке степи и горные подъёмы. В гнетущей тишине под тяжёлыми сосновыми ветвями и слоями белого как кость снега, под безмолвным звёздным небом в бесконечном пространстве заиндевевшего поля или в пурге, монотонно завывающей, невероятную цену обретает человеческая речь. В то утро всё вокруг казалось особенно сонным. Воздух растворялся в пелене снегопада. Бороздящие поле сани, приближаясь к линии горизонта, становились точкой. Речь сидящих в них людей звучала так же плавно и размеренно, как вниз сквозь сырой воздух опускались снежные хлопья. — Катаете по своей губернии чтобы меня пристыдить за то, что её часть мне отдали? — доносится вопрос. Вместе с тем неожиданно сталь клинка напряжённо заблестела в звонком голосе, принадлежавшем огненно-рыжему юноше. — Что Вы, Руслан Андреевич?.. В ответ звучит голос иной. Тихий и вкрадчивый. Мягко так, словно соломку стелящий. — Помогаю от чистого сердца. А в поездке легче узнать друг друга — Вы для многих пока загадка. Настороженность — напряжённая внимательность в ожидании чего-то. Чувство, порождённое миллионами лет естественного отбора и ведущее подобно блеклому полуживому светлячку сквозь колючие шипы враждебного леса. — Во всяком случае, Вы не стали отказываться моего сопровождения до алтайских уездов. Да и сам я, к своему стыду признаюсь, давненько те места не посещал, так что решить некоторые проблемы лично лишним не будет. К тому же, насколько восхитительны там окрестности! Многочисленные металлические руды, несомненно, представляют собой огромную ценность, но до чего поражают в своей нетронутой и целебной красоте все те многочисленные ущелья и горные ручьи! — Такой уж Вы ценитель природы? — со скукой роняет Енисейский, бросив взгляд в даль. — Я-то уж думал, Вы в последнее время у себя в губернском городе на тёплом месте сидите из канцелярий не вылезаете. — Обижаете, — деликатную улыбку Тумова разбивает краткий и аккуратный смешок, точно выверенный. — Едва ли можно быть губернским городом, не зная, так сказать, жизни своего клочка земли с её людьми, природой, торговлей и многочисленными проблемами. Путешествия — моя работа, хлеб и воздух. «Точно свою речь прописывал и перед зеркалом репетировал» — про себя думает Руслан. — «Везде нос сунет, но как изящно это скроет!» А снег всё шел. Эти края на него были особенно щедры: бесконечные холмы сугробов то и дело трогал промозглый ветер, и, слой за слоем обрастая белоснежными крупинками, тянулись они далеко за линию горизонта, лишь иногда обрываясь тянущими свои ветви в небо деревьями. До чего размеренный и убаюкивающий вид. — Вам не приходилось бывать в долине Катуни? Очаровательное место! Несомненно, места эти сейчас очень дикие и нашим человеком лишь начинают осваиваться, но у них огромный потенциал — не хватает только сильной руки и некоторого порядка. — Это с теми-то дикими людьми Вы так быстро управиться надумали? –со скептицизмом произнёс Енисейский. — Насильно мил не будешь, а особенно народам темпераментным, гордым и в случае конфликта во всех деталях знающим свою местность. Разумеется, силовые методы не приведут ни к чему хорошему, да и Отечеству нашему сверх прочих траты на завоевание этого клочка земли ни к чему. — Горные народы, знаете, так просто подчиняться Вашим словечкам отрепетированным не станут: вот на Кавказе, говорят, от крови сейчас земля не просыхает. Доходившие из этих мест с большим опозданием до Сибири сводки и правда были пропитаны запахом пороха, вызывали на языке железный кровяной привкус. Когда здесь людей по большей части изнуряли внезапные и суровые морозы, бесчисленная и голодная до крови мошкара, болота и бесконечные таёжные просторы, в далёких кавказских горах сложная местность умножалась на резвость и горячий пыл многочисленных местных народов. Красноярск почти был готов рассмеяться. — Неужто забыли, как от киргизов лет сто-двести назад отбивались? — Вот только они же теперь просят у нас защиту от народов более воинственных и сильных. Не находите в этом нечто интересное? Несколько мгновений тишины нарушал лишь лёгкий гул ветра и звон колокольчиков упряжки. — Не столько саблями и пушками, сколько умом города и народы берутся. Ослабевшие страны ищут поддержку в более крепких соседях, а угнетаемые веками грабежей народы обращаются к покровителям в лице более могущественных союзов у них под боком. — На лице Томска сохраняется всё та же лёгкая улыбка. — Порядок, развитие, открытость к сотрудничеству и дипломатия: вот что в наше время действительно вершит действительно великие дела. Отполированное тишиной, каждое слово становится многозначительным и весомым. Слово за словом западает в голову человека так, как на ледяную гладь замёрзшего озера ложатся снежные хлопья, оставаясь на ней до самой весны. Слово в дороге глубокое — оно студёная вода, затаившаяся под слоями снега и льда. В её сковывающие потоки легко провалиться, ступая неосторожно и с чрезмерной спешкой. — Да и в наших краях, сами понимаете, без всякой поддержки оставаться опасно, — карие глаза осторожно вцепились в Енисейского, рассматривая каждую деталь. — Вспомнить хотя бы, до чего легко заблудится в местных лесах, оставшись один на один с ночью, промозглой и тёмной и панически в каждом шорохе подозревая, скажем, хищного дикого зверя. Красноярск насторожился. Подобные слова Тумов произносил явно не для отвлечённой беседы о живности, населявшей местные леса. Ещё больше раздражал взгляд — цепкий, выискивающий и подкарауливающий. — Это к чему вы такую интересную беседу решили завести? — с явным признаком недоверия в голосе произнёс Руслан. — Не припомню, чтоб предмет этой речи каким-то образом касался того, о чём мы говорили раннее. — Ни в коем случае не хотел Вас задеть! — тон Тумова стал более мягким и удивлённым. В глазах, усиленно моргающих, читалась даже лёгкая обида. Любому другому человеку после подобной реакции тотчас стало бы стыдно за импульсивную и необоснованную обиду на вполне себе безобидные слова. Но не Енисейскому, научившемуся углядывать фальшь и самые бледные оттенки лжи и двусмысленности. Эту же настороженность в нём, «читая» выражение лица, заметил и Томск, чьи уголки губ на секунду опустились. — Хотел лишь сказать, что жить порознь и искать врагов в наших-то краях это гиблое дело. Недоверие — крайне губительная вещь, рано или поздно приводящая к одиночеству, постоянной тревоге и нравственному застою. Страх остаться одному — один из основных, и тому никто из нас не исключение. Вы ведь согласны со мной, Руслан Андреевич? В качестве ответа лишь хмурый взгляд зелёных глаз. — Интересно то, как парадоксальным образом этот страх может привести к тому, чего человек так избегает. Разыскивая в каждом образ врага, который непременно бросит, иной раз он способен сузить круг общения и связей до такой степени, что в конечном итоге остаётся в одиночестве. — В глазах мелькнула тень задумчивости. — Ещё страшнее то, в каком разладе с собой находится человек, пытаясь и найти вызывающих доверие людей, и не остаться одному. Постоянная внутренняя борьба… Руслан замер. Слова Матвея удивительным образом задевали за живое, за наболевшее. Заглядывали под самую кожу, проходились по самым наболевшим местам, заигрывали с нервами и пласт за пластом вскрывали многослойный массив человеческих мыслей. Вокруг белоснежные поля. Лишь беззвучно качаются поникшая под тяжестью снега пожелтевшая степная трава и чуть дальше сквозь полупрозрачную ткань снега проглядывают пологие лесистые холмы. Вокруг тайга –сплетённая из тысяч направленных в небо деревьев, среди которых лишь протоптанные зверем тропы, норы, ручьи и сугробы. Её безмолвное присутствие преследует всякий раз, когда ты остаёшься один. Постоянно принюхивается и прислушивается, постоянно смотрит тебе в глаза то пустыми глазницами берёз, то темнотой в глубине лесной чащи, то мириадами звёзд, мерцающих на небе ледяным светом. Не прощает ни трусости, ни ошибок. — Никто не хочет оказаться с теми, кто, в конечном итоге, обманет или бросит без всяких раздумий. Правда же? — Скажите уже прямо, к чему Вы эту речь ведёте?! — чуть ли вскрикнул раздражённый Руслан. Терпение Енисейского, постоянно настороженного, вытянулось тонкой струной, которую колебало каждое сказанное Тумовым слово. — Мне лишь показалось, что в прошлом у Вас мог быть пренеприятный случай. Вы известны довольно резкими манерами и крайне неохотно о себе рассказываете. Кроме того, Вы удивительно прямолинейны и, могу судить, крайне чувствительны к мельчайшим деталям в человеческом поведении… — А Вы слишком настойчиво суёте свой нос куда не следует, — Енисейский закатил глаза. — Буду благодарен, если найдёте иную игрушку для ваших скрытых издёвок. — В этой беседе, ни к чему не обязывающей, я хотел лишь освежить некоторые представления о Вас — в конце концов, мы очень давно не виделись! — улыбнулся Тумов. — Прошу прощения, если по моей неосторожности в желании завести содержательную беседу Вы углядели дурные помыслы. — Не следует извиняться, это целиком моя оплошность. — Скрывая раздражение, произносит Енисейский, чувствуя, что в это ситуации лучше принять правила игры, нежели продолжать дерзить и неволей раскрывать о себе ещё больше подробностей. Прокладывая путь, сани приближались к постоялому двору. Много по всей Сибири проложено дорог — пеших да накатанных сотнями повозок, просёлочных да соединяющих крупные города, широких да узкой линией в глуши лесной зверем натоптанных. Все неповторимы, все молчаливые свидетели бесед разных, но непременно глубоко личных.