Золото и тлеющие угли

— Довольны ли вы собой и своей жизнью?

— Нет, я ненавижу свою жизнь, — сморщась, проговорил Пьер.

      Эна       Карандаш шуршит по бумаге, оставляя на ней непонятные черточки и линии, пока я, подперев голову, думаю обо всем и ни о чем. Плотные шторы задернуты, в комнате царит полумрак, и мне кажется, что уже поздний вечер. На деле это не так. Еще и четырех часов нет, но меня все равно не покидает ощущение, что день длится очень и очень долго. Я откладываю карандаш и потягиваюсь, разминая затекшую спину. В груди шевелится дурное предчувствие, и отмахнуться от него не выходит, хотя я стараюсь. Последние несколько дней я не покидала свои апартаменты, ни с кем не виделась и не общалась, разве что с Лукасом по телефону. Я подхожу к окну и дергаю шторы, ожидая увидеть тяжелые тучи, закрывшие небо. Вместо этого в глаза ударяет яркий солнечный свет, окна соседних домов ослепительно сверкают, отражая золотые лучи. Мне хочется выскочить на крышу, ощутить теплое дыхание ветра и обжигающие прикосновения солнца, но я не двигаюсь с места. В Дистрикте Двенадцать в такую погоду я уходила в лес на целый день. Иногда доходила до озера и ныряла в прохладную воду, иногда выслеживала оленей или зайцев, иногда просто бродила в поисках сочной земляники и крупной лесной малины. Я невольно улыбаюсь и вздыхаю, глядя на улицу. По широкой дороге мчатся блестящие автомобили, редкие деревья, высаженные по краям тротуаров, отбрасывают тени на нагретый асфальт. Дома сейчас только-только начал сходить снег, с длинных сосулек срываются сверкающие прозрачные капли, а ступени крыльца скользкие, покрытые толстым слоем льда.       Стук в дверь вырывает меня из мечтаний и размышлений. Напоминает, что я сижу в этих апартаментах не просто так. На пороге стоит низенький и худой безгласый. Он робко кивает мне и протягивает записку. Быстро уходит. Сердце екает в груди, когда я читаю то, что он мне принес. Судорожно сжимаю белую бумажку, на которой почерком Лолы написано только два слова: Ичиро Сато. На обратной стороне — время. Еще два часа есть. Кончики пальцев леденеют, по телу проходит дрожь, мышцы становятся деревянными. Вот и все, спокойные дни закончились. Один раз мне повезло, но сейчас все будет по-настоящему… Я вспоминаю его блестящие черные глаза, похотливый взгляд, руки, тянущиеся ко мне. С трудом делаю вдох и медленный выдох, чтобы успокоиться. Я справлюсь ради тех, кого люблю. Просто немного потерпеть… Эти увещевания не действуют, меня начинает бить мелкая дрожь. Подойдя к столу, наливаю в стакан воды, но половина выплескивается. Дверь вдруг отворяется за моей спиной, я вижу Камелию. — Здравствуй, Эна. Я принесла наряд, который Лола сказала мне приготовить. Сегодня пойдешь в нем. Я ничего не спрашиваю, не спорю. Когда Кэм заканчивает, осторожно провожу ладонями по бордовой ткани своего короткого платья. В этот раз мое мнение не учитывалось. Далеко не в первый и уж точно не в последний. Сегодня я снова раздета, чтобы все желающие могли рассмотреть меня, захотеть купить. Камелия укладывает мои волосы легкими волнами, закалывает челку, чтобы та не лезла в глаза. Макияжа совсем мало: красная помада, черная тушь и темно-серая подводка. — Хорошо, — кивает Камелия и уходит. Я смотрю в зеркало, стоя неподвижно. Едва узнаю саму себя в отражении. Лицо бледное, глаза лихорадочно блестят, как у безумной. Безгласый осторожно подходит ко мне и показывает, что пора идти. Я беру со стола бумажку, сминаю ее и со злостью бросаю на пол, словно это на что-то может повлиять, потом складываю руки на груди, чтобы скрыть дрожь пальцев.       Мы как-то долго петляем по коридорам, пока не оказываемся в просторном зале с высоким потолком. Безгласый сразу исчезает, оставляя меня в одиночестве среди облаченных в пестрые наряды капитолийцев. Кто-то из них бросает на меня любопытные взгляды, кто-то не обращает внимания, занятый светской беседой. Официанты бесшумно снуют между гостями, удерживая подносы с бокалами с шампанским. То и дело раздаются взрывы хохота, женщины с белыми от пудры лицами и чудовищными париками на головах обмахиваются огромными разноцветными веерами. Я чувствую прикосновение горячих пальцев к спине и быстро оборачиваюсь. Вот и он. На Ичиро серебристый костюм, темные волосы зачесаны назад и блестят в ярком свете хрустальных люстр. Он молча скользит по мне взглядом, задерживаясь на губах, декольте и ногах. Я с отвращением понимаю, что он и правда купил меня, как какую-нибудь куклу. Интересно, сколько Сноу получил за меня? Больше, чем Ичиро предлагал мне во время Тура? Он кладет руку мне на поясницу, не спрашивая разрешения. Ну да, сегодня он может делать все, что угодно, а я буду это молча терпеть. В душе разгорается ненависть, но толку от этого нет. Злюсь я или нет, я все равно буду делать то, что он захочет. — Прекрасно выглядишь, Энотера, — говорит он с такой отвратительной гордостью в голосе… Как будто восхищен собственным вкусом, выбрал себе такую симпатичную игрушку! — Я планировал посетить оперу, но разве я смогу насладиться ею, когда рядом будешь ты? Я натягиваю улыбку, но не могу выдавить ни слова. Впрочем, ему плевать на то, хочу ли я что-то сказать. Он подталкивает меня вперед, к лестнице. Мы проходим два пролета, толкаем светлые двери и оказываемся в ложе. Отсюда хорошо видно и сцену, и зал, где уже собираются люди. Ичиро указывает мне рукой на стул и усаживается рядом. Слишком уж близко. Он намеренно прижимается ко мне, в нос бьет приторный аромат его парфюма. Запах тяжелый, от него начинает болеть голова, и я слегка отворачиваюсь, стараюсь не дышать. — Кажется, сегодняшняя опера основана на произведении, которое написали еще во времена, когда мир был совсем иным, а люди населяли все материки. Часть его, к сожалению, была утеряна, так что ее дописали наши сценаристы. Но это сделало ее только лучше. — Очень… здорово, — тихо отвечаю я, хотя почти не в силах понять смысл его слов. Свет в зале гаснет, мы остаемся в густом полумраке, сцена же освещена ярко. Я наблюдаю за разворачивающимися действиями сперва внимательно, затем с раздражением. Сюжет довольно простой: бедный парень влюбляется в знатную девушку, но ее отец, желая разлучить их, отправляет его на войну, откуда тот никогда не вернется. Голоса певцов слабые, то и дело срывающиеся, игра выходит фальшивой, только оркестр немного спасает ситуацию. Актеры старательно вытряхивают из себя все, что могут, мечутся, заламывают руки и надрывно рыдают, но могут ли пустые идиоты, заботящиеся только о себе, понять всю боль от невозможности быть с тем, кого любишь? Я поджимаю губы и отворачиваюсь. Люди, кажется, пришли сюда просто так, лишь бы создать видимость любви к искусству. На деле им все равно, они скучающе следят за наигранной драмой, переговариваются, ерзают, ожидая конца, когда можно будет выйти и напиться вина и шампанского. Наверняка с умным лицом будут обсуждать оперу и наряды соседей по местам. Ичиро кладет ладонь мне на колено. Я вздрагиваю, кожу будто обжигает его касанием. Нет, нет, нет! Хочется оттолкнуться его, но я сижу смирно, пока его рука скользит выше, подбираясь к краю подола. По телу пробегают мурашки от страха и неприязни. Я закусываю губу и прикрываю веки, чтобы не дать слезам, обжигающим глаза, пролиться. Я ведь знала, что так и будет. Но знать и видеть — разные вещи. Я делаю вдох, стараясь успокоиться. Я не могу поддаться панике, страху, отвращению. Я пережила Арену, это тоже смогу, ведь так? Вот только я знала, что Игры закончатся рано или поздно, а это? Это закончится? — Раздвинь ноги, — приказывает Ичиро. Я наоборот лишь сильнее сжимаю колени, и он до боли стискивает мое бедро, оставляя красные следы. Я кусаю щеку изнутри и делаю то, что он хочет. Сердце гулко бьется о ребра. — Умница, хорошая девочка, — говорит он, как хозяин собаке. Его пальцы оглаживают внутреннюю часть бедра, ложатся мне между ног, поддевают край белья, скользят по коже. Мои щеки вспыхивают от унижения и неприятных ощущений. Это должно доставлять удовольствие, на деле — ничего такого нет. Я хочу свести колени, оттолкнуть его, чтобы он не прикасался ко мне, но не могу позволить себе такого. Мое тело сейчас не принадлежит мне, он может делать с ним все, что хочет. Я в ловушке, в западне. Ичиро легко забывает об опере, обо всем на свете, остается только его похоть, желание приказывать, обладать. Он хватает меня за руку и тянет за собой. — Идем. Ему больше не нужно играть в джентельмена, показывать воспитанность и аристократические замашки. Ему надоели игры. Я встаю и тащусь следом на ватных ногах. Он вталкивает меня в лифт и нажимает кнопку, начинает нетерпеливо расстегивать пуговицы своей рубашки. Я стараюсь держаться подальше, вжимаюсь в стену. Когда двери открываются, Ичиро снова впивается в мое запястье и быстро шагает по коридору к своему номеру, буквально втаскивает меня туда и прижимает спиной к своей груди, заставляя встать напротив зеркала в красивой серебряной раме. Его взгляд мутнеет от наслаждения и возбуждения, ему нравится то, как он выглядит рядом со мной. Точнее, ему нравится, как он выглядит, когда обладает кем-то вроде меня. Он целует меня в шею, влажно и неприятно, размазывая слюни, прикусывает кожу, продолжая смотреть при этом в зеркало, и я с трудом сдерживаю дрожь от омерзения. Ичиро стягивает с меня платье, отбрасывает куда-то в сторону, кладет ладонь на обнаженный живот, сжимает мою грудь сквозь ткань черного кружевного белья. — Без одежды ты даже лучше, моя золотая девочка, — шепчет он, кусая меня в плечо. Я морщусь. — Я люблю красивые вещи. Многие в Капитолии хотели бы увидеть тебя обнаженной… Я вспоминаю Райота. В Дистрикте Двенадцать в Котле иногда устраивают крысиные бои, где-то, говорят, даже стравливают собак и делают ставки. В Капитолии же нас отправляют на Арену, чтобы показать, какие мы жестокие дикари. Но отличаются ли капитолийцы от нас хоть немного? Тупые, похотливые уродцы. Под кожей разливается жар от гнева. Я могла бы убить его даже без ножа. Я хочу этого. Я представляю, как впиваюсь когтями ему в глаза, как душу подушкой. Если Шон, Катрин, Атрош и другие мертвы, почему он должен жить? Ичиро сбрасывает с себя пиджак и рубашку, скидывает брюки, полностью обнажаясь, потом срывает с меня белье, скользит по телу масляным липким взглядом. — Очень хороша, — шепчет он возбужденно. Ичиро грубо толкает меня на постель, дергает за подбородок и приказывает: — Открой рот. Он заставляет обхватить два его пальца губами, дергает за волосы, вынуждая двигать головой, и хрипло выдыхает. — Да, вот так, хорошая девочка, — тянет он и запрокидывает голову от странного удовольствия, потом вынимает пальцы и скользит ими от моего солнечного сплетения до середины живота. — Ладно, это в другой раз, — тихо бормочет Ичиро в ответ на свои мысли, снова толкает меня, заставляя упасть на постель и разводит мои ноги в стороны. Я судорожно сжимаю пальцами простыни, дергаюсь в сторону, но он хватает меня за бедра, царапая ногтями кожу, входит одним резким болезненным толчком. Я вскрикиваю, пытаюсь отстраниться, но Ичиро крепко держит меня. — Не дергайся, — шипит он, толкаясь снова и снова. Его ладонь ложится мне на горло, перекрывая кислород, он двигается во мне все быстрее, причиняя острую боль, хрипло дышит и тихо ругается. Я закрываю глаза, стараюсь не думать, отвлечься от неприятных ощущений и отвращения, просто жду, считая секунды. Ичиро громко стонет и падает на постель рядом со мной, мгновенно вырубаясь. Я с трудом свожу колени, прижимаю их к груди. Кусаю губы, чтобы сдержать рыдания, но жалобный всхлип все прорывается наружу. Мне требуется несколько минут, чтобы найти в себе силы подняться, подобрать вещи и зайти в ванную.       Я долго тру кожу до красноты, стараясь стереть унижение и воспоминания об отвратительных прикосновениях. Из горла вырывается еще один судорожный всхлип, я зажимаю рот рукой, стираю с щек слезы. Сколько бы я ни стояла под водой, смыть это невозможно. Я затыкаю слив и жду, пока ванна наполнится, потом ложусь в теплую воду. Набрав в легкие побольше воздуха, погружаюсь с головой, меня обступает тишина. Я не позволяю себе вынырнуть, пока грудь не начинает печь от нехватки кислорода, а потом глотаю необходимый воздух. Я вылезаю из ванной, поскальзываюсь на мокрой плитке, натягиваю одежду на влажное тело. Проведя рукой по запотевшему зеркалу, всматриваюсь в свое отражение. Искусанные губы, покрасневшие и опухшие глаза, мокрые волосы, липнущие к коже, и шея вся в лиловых пятнах. Я пытаюсь закрыть ее, спрятать следы его рук и зубов от самой себя. Забыть. Каждый раз придется забывать, иначе я просто не смогу выжить. Я запрокидываю голову в тщетной попытке сдержать слезы. Они все равно горячими каплями скатываются по щекам. Я не хочу этого. Не хочу так жить. Лучше было умереть, чем это! Я хлопаю себя по щекам, чтобы прийти в чувства, успокоиться. Нельзя впадать здесь в истерику. Нужно вернуться к себе. Я делаю несколько вдохов и выдохов, жду, пока уйдет краснота, чтобы нельзя было понять, что я плакала. Я совершенно не хочу, чтобы кто-то из капитолийцев увидел меня такой. Я не могу быть жалкой или слабой.       Напрасно я переживала. По пути мне никто не встретился. Всю дорогу к своим апартаментам я чувствовала в груди горячий ком, которому не позволяла прорваться наружу, сейчас же слез не осталось. Я растерянно оглядываюсь, никого нет рядом. Взгляд останавливается на телефоне, я тяну к нему руку, снимаю трубку. Хочу позвонить Лукасу, но останавливаюсь. Сегодня среда. И уже поздно. Я не могу его дергать. Я медленно кладу трубку обратно. На меня словно обрушивается тишина и пустота. Больше всего на свете я нуждаюсь сейчас в ком-то, кто просто побыл бы рядом. Мама, папа, Ариадна… Я перебираю в мыслях имена. Все они далеко от меня. Их нет рядом, я одна. И я никогда никому из них ничего не расскажу об этом. Я уже взрослая, должна научиться справляться самостоятельно. Я тру лицо ладонями, бесцельно кружу по комнате. Все вдруг становится каким-то размытым, нереальным. Может, сейчас я открою глаза и окажется, что никакой Жатвы не было, что все это просто ночной кошмар? Глупые наивные мечты. Вся жизнь теперь хуже ночного кошмара. Я ложусь на холодный пол, смотрю в потолок и сжимаю кулон, подаренный Хеймитчем. Думает ли он обо мне? В памяти возникает его смех, его взгляд, его улыбка. Я протягиваю руку к пустоте, будто ожидая, что он появится передо мной. Но нет, я по-прежнему одна. Не стоит думать о нем. К чему это? Приводит только к боли и разочарованию. Уйти было моим решением, я его приняла, значит, не стоит возвращаться к этим мыслям. Он не должен оказаться здесь. Я тяжело вздыхаю, закрываю глаза. От прежней жизни мало что осталось. Со временем прошлое будет таять, как лед на плите, и утекать сквозь пальцы. Я буду жить здесь одна, смеяться, когда хочется плакать, играть свою роль и молчать. Пока однажды все не станет мне безразлично. У меня нет прав, нет голоса. Я просто золотая безделушка. Красивая и полностью принадлежащая тому, кто ее купил. Я в полном одиночестве. И единственный способ выжить — найти, как извлечь из этого пользу. Я должна найти решение.