Если я позову, обещай, что не придешь

- В этом году ты тоже откажешься разделить со мной вино?

- Да.

***

Мо… То есть господин Чжун Ли – он все никак не может привыкнуть – так старательно осторожно, но так непрозрачно пытается подсказать ему провести праздник не в компании демонов и бессменного копья, а, вот, к примеру, госпожи Ху, что Сяо едва сдерживает улыбку. Все же, из «смертного» господина Чжун Ли едва ли за столь краткий срок пребывания среди людей выветрилась прямота Властелина Камня, на протяжении многих веков не утруждавшего себя полутонами. Впрочем, Сяо плохо понимает полутона. Сейчас – понимает немного лучше, чем прежде, но его понимание – такое же как намеки Мо… господина Чжун Ли – неловкое. - Как насчет запустить воздушного змея? Он бесконечно ценит заботу господина, почти что отеческую. Нечто такое мягкое и теплое, и немного беспокойное, как если бы он делал что-то по-детски глупое. Быть может, пару сотен лет назад Сяо посчитал бы подобное унизительным, не достойным ни Владыки, ни Воина. Но теперь, проводя времени более для него привычного в компании смертных или общительного Путешественника и его не в меру шумной подруги, он и вправду порой ощущает себя… Неумелым? Словно дитя, делающее первые шаги, Сяо так же - делает первые шаги, то и дело наступая на собственную гордыню. Признаваться себе – это не смертные чувства слишком недостойное для адепта свойство, а это он сам всего лишь слишком неуклюж, и прячется, и бежит от них, что демоны от острия копья – в его возрасте все равно что пытаться шпилькой для волос расколоть жеоду. Но он… старается. В глазах господина Чжун Ли – молчаливое понимание с легкой грустью. Ему не нужно говорить – Сяо понимает все, чего тот не произносит вслух. Никогда не произносил – но знал все ответы. Не произносил – потому что пять сотен лет назад охваченный гневом и смятением гордый адепт попросту не понял бы ни слова. А теперь – какая ирония – ему не нужно ни единого, чтобы понять. Обида. «Почему ты не позвал?» Тоска. «Я скучаю…» Гнев. «Как ты мог просто исчезнуть, не сказав ни слова?» Самообман. «Я обязан тебе своей жизнью, но я не могу быть обязанным кому-либо, кроме Властелина Камня. Я обещаю уплатить этот долг. Я сказал что-то смешное?» Тоска. «Я так сильно по тебе скучаю…» Сяо погружается с головой в свои противоречивые чувства, как только слышит из уст Путешественника его имя. Другое. Непривычное. И спешно выныривает, спешно отмахивается – не важно – это больше не имеет значения. Это – останется в сундуке под тяжелым железным замком, где этому быть и положено. Для адепта недостойно опускаться до таких чувств. У адепта перед глазами вспыхивают чашка с вином, белая-белая луна и белые-белые бедра, на которые – он в этом совершенно уверен – он не позволял себе смотреть. Запах вина и сесилий. Но он помнит эти мгновения почему-то так ярко, будто не пять сотен лет назад, а вчера – исключительно из чувства долга – согласился разделить с Барбатосом вино на Праздник Фонарей. А теперь уже пятьсот лет кряду на дух не переносит эту дату … Путешественнику хватает ума и такта не задавать лишних вопросов и не лезть в душу. Путешественнику хватает ума не пытаться сломать замок, а терпеливо искать отмычки. Миндальный тофу, осторожные разговоры. Путешественнику хватает ума бережно (но весьма настойчиво) вернуть ему теплое отношение к залитому бессчетными огнями фонарей небу. И этого для неизбалованного обилием близкого общения Сяо оказывается достаточно. – Я позволил себе наглость загадать желание, - говорит Путешественник, провожая взглядом его фонарь. Сяо кивает. – Надеюсь, оно сбудется. – Если честно, я уже не уверен, - Путешественник с немного растерянной улыбкой садится на траву. Хлопает ладонью рядом, и Сяо охотно принимает приглашение, – Мне казалось, вот мы встретимся, и все обязательно будет хорошо. Но когда это произошло, она была… чужой и холодной. Как будто я обидел ее или сделал что-то ужасное. Ему не хочется говорить – и он не скажет – но Сяо кажется, что он понимает сестру Путешественника. Он не виноват, совершенно не виноват в их разлуке, но те пять сотен лет, что Принцесса Бездны провела без единственного и самого близкого ей существа не могли не наложить свой черный отпечаток. Она – вероятно была совершенно одинока, она – вероятно упивалась тем же горем и обидой на весь мир, отобравший у нее любимого брата, и она – вероятно вплелась в судьбу этого жестокого мира так крепко, что теперь тот единственный, на кого она может излить свою обиду и тоску – не этот мир, но ее любимый брат, не по своей воле, нет, но посмевший оставить ее. Сяо понимает. – Я скучаю по ней… – Путешественник смотрит на звезды и часто моргает. У Сяо в груди шевелится колючее чувство вины, и не ему отпускать Путешественнику грехи, которых тот не совершал, да и не ему Путешественнику каяться. Но скрипящее на зубах сходство оседает на языке сухой пылью, и осыпается с губ раньше, чем он успевает подумать: – Она, должно быть, тоже скучает. Со стороны гавани раздается грохот фейерверков – близкий праздник за стеной горы кажется далеким, почти что недосягаемым. Они проводят в молчании несколько минут, пока свист и громкие хлопки заполняют собой безмолвие. Путешественник нарушает его первым: – Я знаю одного человека, вернее, – поправляется он, – Не совсем человека. Который был страшно зол на того, кто посмел погибнуть, оставив его одного. Как думаешь, может ли она испытывать что-то подобное? Сяо хватает лишь на сухой кивок. Он слишком хорошо понимает – теперь понимает – как коварно порой гнев замещает собой невыносимую тоску. – Значит, – немного погодя Путешественник осторожно меняет тему и, о, Архонты, Сяо слишком быстро понимает к чему он клонит, – Для тебя и вправду достаточно смотреть издалека? Или вернее сказать – исподтишка? – Я не поклонник поэзии, – отмахивается он, запоздало понимая, что его только что подловили. Путешественник звонко смеется, а Сяо, борясь с подступившим к щекам жаром, успокаивает себя мыслью, что по крайней мере его позор осушил слезы на щеках дорого сердцу друга. – Безусловно, – тот кашляет в кулак. Неужели он был тогда настолько очевиден? Отказавшись наотрез, по итогу примчался, стоило успокоить себя предлогом, не связанным с Барбатосом. Решительно ничего удивительного в том, что теперь Путешественник открыто потешается над ним. Поделом ему.

*

На постоялый двор он возвращается далеко за полночь, зная, что сегодня - его ждут. И в этот раз он тоже ждет встречи – это, запертое на замок, не дало – и никогда не давало – забыть о себе. Это – тлело едва ли осознанными чувствами и гноилось так и невысказанным. В прошлом году разговор не задался, может быть, в этом он справится лучше. В прошлом году он позорно сбежал был совершенно измотан. В прошлом году… - Здравствуй, дорогой друг! Разделишь со мной вино? Слово «Друг» - режет уши, и Сяо едва заметно морщится. Они с Барбатосом не друзья, и никогда ими не были. Венти так легкомысленно называет его другом, а Сяо, если на чистоту, не может подобрать слов, чтобы дать имя их странной связи, уже много веков. Друзья заботятся друг о друге, друзья просят о помощи, друзья друг для друга – опора и поддержка. Друзья берегут друг друга от страшного чувства потери. Но Сяо знает, что сам – скорее предпочтет погибнуть, чем попросит его о помощи. И оставит его. Но Сяо знает – Барбатос – предпочел взвалить скверну на свои плечи и чуть было не погиб, чем обратиться за помощью к нему. И оставил его. Наедине с тем самым страшным чувством потери и тоски. И теперь смеет звать его этим словом – «Друг». Да, он не был обязан, но… Да, Сяо ведь и сам просил его о подобном, но… Да, это было честно, но… Да, еще тысяча «но» - но это оказалось неподъемной ношей. Он не думал, что так будет. Не думал, что теперь будет так невыносимо видеть Барбатоса рядом – целого и невредимого. Не думал… – Чем это так знакомо пахнет? Рисовое вино? А мне? Сяо слишком долго смотрит на его лицо. Ловит каждую мелочь – смешливо прищуренные глаза, едва заметно дернувшийся кончик носа, легкую улыбку… Отводит взгляд поспешно, будто мальчишка, пойманный за руку на карманной краже. - Прости. Сегодня я хочу просто отдохнуть. «Просто уходи. Пожалуйста. Я не могу, не хочу видеть тебя сейчас.» - О, что ж, славно… Сяо измотан кармической вспышкой, но до рассвета слушает нежное пение флейты, притворяясь спящим. Слушает и гадает – знает ли Венти, что он не спит? Нечто подсказывало ему, что знает. Он проснулся резко. Вскочил на ноги, испуганный тем, что совсем не заметил, как умудрился так неосмотрительно провалиться в сон, да еще проспать до полудня. Огляделся, ища глазами сам не зная, что или кого – но все оказалось разочаровывающе обычным. Его привычная, скромно убранная комната на постоялом дворе. И ни следа присутствия Венти – ни цветка, что тот извечно оставлял ему будто в свидетельство своего присутствия, ни пустой чашки на столике. Будто приснилось… Сяо втягивает носом едва-едва уловимый аромат сесилий и вина из одуванчиков. - До встречи…

*

Комната на постоялом дворе, однако, встречает его привычной тишиной. Привычной для любой ночи кроме этой. Он не пришел? Со вздохом Сяо поспешно отметает от себя всколыхнувшееся было беспокойство – он ведь не позовет его, даже если ему будет грозить опасность. И никакого проку от этого беспокойства. Все просто – если однажды его снова не станет, Сяо должен будет принять это. Равно как и наоборот – если не станет его самого, если однажды его нескончаемый бой во имя истребления всего зла будет окончен. Сяо никогда не звал и не желал его помощи. И не пожелает. И не позовет. Они обещали друг другу. Всего лишь хорошие знакомые, из года в год разделяющие вино и музыку флейты глубокой ночью, когда фонари праздника уже погасли. Он, измотанный особенно жестоким боем, и Барбатос, веселый и пьяный. Не друзья, ни не любовники. Но Сяо никогда не желал его дружбы или чего-то большего. Это стало бы слишком… обременительным. Стать друг другу обязанными беречь свою жизнь, ибо она больше не принадлежала бы лишь одному. Венти принадлежит самой свободе, чтобы быть обязанным. А Сяо принадлежит бесконечному сражению. И они никогда не зовут друг друга. В памяти всплывает его легкая виноватая улыбка в день их встречи наедине спустя пять сотен лет разлуки. Висящее в воздухе – «Прости, что так вышло» - молчаливое. Сяо понял тогда. Но так же молчаливо не принял его извинений. Чем и расписался в собственной слабости. Год ушел на то, чтобы принять свою глупость и слепоту и понять все, о чем молчал Мо… господин Чжун Ли. Сяо помнит то, о чем просил его когда-то очень давно, но… - Венти… - зовет он тихо, одними губами.

***

Кажется, их маленькой традиции пришел конец – такой вывод он сделал год назад. Кажется, им пришел конец – такой он сделал вывод в тот же год, когда Сяо наотрез отказался посетить и фестиваль поэзии. Даже издалека. Только когда Путешественник попросил – он изменил свое решение. Это немного… Укололо? Сущая глупость, но опустевшая область сердца тревожно ныла. Ныла так, как не ныла после потери Сердца Бога. Ничего такого, просто… Наверное, не потеряй он эту маленькую радость редкой душевной близости, это не ощущалось бы так тоскливо. Но как свежи воспоминания – Луна белая-белая, аромат вина и теплый ветерок заигрывает с изумрудными прядями, и Сяо – обычно такой закрытый, не доверяющий никому – доверчиво дремлет, улегшись головой на колени тогда еще Анемо Архонта. Гордое и сильное бессмертное существо разморило от мондштадтского вина, и Венти наигрывает на флейте ласковую мелодию, чтобы гордому и сильному бессмертному существу в этот редкое для него мгновение покоя спалось слаще. Иногда они говорили. Немного, не напрямую – лишь задевая боль вскользь, как вскользь касается слез на щеках легкий ветерок. Венти – в его боль не лезет, как не лезет никогда в ничью, и только поэтому – он знает – она для него раскрыта. Он знает – протяни он руку, коснись ее в желании помочь, облегчить, исцелить – как открытая ему душа захлопнется, что медвежий капкан. А Сяо ценит – ценил – нежные мелодии для флейты – прежде всего приятные слуху, и лишь вторично – умиротворяющие воспаленный разум. Венти знает – он любил бы эту музыку не меньше, даже не будь в ней свойства облегчать его боль. Быть может, любил бы даже больше… - Если я позову… - Сяо поворачивается на спину, смотрит на него снизу вверх, - Не приходи. Ладонь Барбатоса на секунду замирает в изумрудных прядях. Нет, он знает, почему Сяо просит его об этом – пожалуй, всегда знал. Но как же сильно тянет – спросить… - Почему? Он устало прикрывает веки – взгляд Барбатоса невольно путается в тонких тенях от ресниц на щеках, срывается, падает ниже, по четко очерченным лунным светом чертам лица, замирает на губах, когда те снова раскрываются: - Потому что тогда я не смогу больше слышать музыку. За мгновение шальной порыв ветра врывается в мирное спокойствие – подхватывает и надувает легкую ткань занавесок, колышет ветряной колокольчик и ерошит им обоим волосы – Барбатос совсем не держит в руках ни себя, ни свою силу. Потому что такие слова звучат захватывающе до замершего от восторга дыхания. Потому что такие слова звучат оглушающе, как признание в любви. Потому что в переводе с языка этого гордого бессмертного недоверчивого существа на человеческий – это – «Я слишком дорожу этими мгновениями, чтобы превратить их в необходимость, даже если ценой станет жизнь». Потому что это… Ему очень – очень-очень-очень - хочется поцеловать Сяо сейчас, и ветер, как назло, совершенно не думает утихать, выдавая его с головой. - Хорошо, - обещает, что не придет. Даже если Сяо на пороге смерти будет, захлебываясь кровью, хрипеть его имя, - Тогда и я обещаю не звать тебя. «Хорошо» - слетает с губ легко-легко, но на сердце словно падает тяжелый камень – уговор, негласная клятва, которой Барбатос расписывается в своем уважении к его воле, но обрекает себя на принятие тяжкого выбора, который в конечном итоге придется делать – в этом он не сомневается, вряд ли судьба этого существа тихонько прожить свою бесконечно долгую жизнь где-нибудь в маленьком домике в горах среди ветра, цинь синь и редких цапель, вытачивая подвески из полуночного нефрита. Выбор - или отобрать у Сяо жизнь, или отобрать безмерно дорогую ему музыку. Выбор – или сохранить его жизнь, или сохранить его своим… Венти обещает, зная, что эта клятва не будет исполнена, и робко надеется, что Сяо, если и заметил, то хотя бы не увязал разбушевавшуюся стихию с тем, что творилось у него на душе. Тот нисколько не поменялся в лице – то ли и вправду не заметил, то ли вежливо не подал виду. - Сыграешь..? – и даже не открыл глаз. Немыслимым для себя усилием воли уняв бурю внутри, Барбатос подносит к губам флейту. Мелодия выходит встревоженной, точно напуганные птицы, но Сяо дремлет под переливчатые звуки, и черты его лица становятся мягкими и расслабленными. Он изо всех сил старается запомнить это его выражение. Вот только за пять сотен лет его вынужденного отсутствия Сяо, похоже, совсем разлюбил музыку. Вот только, похоже, больше между ними не осталось ничего, что связывало бы их. Вот только, похоже, этого «чего-то» никогда и не было. И отказавшись от посещения Праздника Фонарей Ли Юэ в этом году, Венти остался на родине, предпочтя в этот раз громкому веселью среди ярких огней тихий шелест травы на утесе Звездолова да шум моря, любовно, точно верная хозяину собака, лижущему скалы-ладони далеко внизу. Не хотелось ни праздника, ни встречи со старыми и новыми друзьями. Ни видеть ни старика Моракса, ни молодую неугомонную госпожу Ху. Не хотелось – в этот раз знание, что после празднования теперь уже точно не будет той самой особенной встречи с тем самым – особенным, подавило всякое желание обычно дорогого сердцу веселья, близости к людям и исполнения любимых баллад посреди хоровода. В следующем году, может быть – нет, обязательно – он проведает Ли Юэ. Когда – если – переболеет свою, пусть кажется и не столь трагичную как прошлые, пусть кажется и не столь большую, но все же гнетущую такой же отчаянной тоской потерю. Выходит, показалось – хотя Венти думалось, будто он хорошо читает лица до едва уловимых проявлений внимания со стороны людей (а порой даже неплохо этим пользуется – особенно когда не достает монеты на вино). «Показалось…» - он повертел цветок сесилии в своих руках – сорвал по привычке, будто и впрямь собирался... Ах, не важно. Больше не имеет значения. Ведь показалось – и долгие взгляды необычайно ярких глаз, слишком не присущих для измотанного нескончаемыми боями существа, и едва заметное прикосновение, и чуть видимый румянец на скулах – всё показалось. Венти думалось, что он неплохо читает людей, но якса – не человек, и все, что видел, Венти попросту мог понять превратно. Превратно и понял. А теперь вот – расплачивается с самим же собой. Просто показалось… Он подскочил так, будто мягкая трава под спиной превратилась в гвозди, встревожил ворох ночных бабочек, и заозирался по сторонам. В шуме ветра на мгновение ему почудилось собственное имя – тихо-тихо, на грани одного лишь беззвучного движения губ, но все же…

«Венти…»

Он – никогда не звал его прежде, как не звал и этим именем. И он – никогда не говорил, что хоть раз ждал его. Но Венти, не колеблясь ни секунды – даже если показалось, даже если принял шум ветра за знакомый шепот, несется в Ли Юэ так быстро, как только может – нарушать все договоры и обещания. Моракс бы такое не одобрил – и не одобрит, если узнает. Впрочем, когда хоть раз Венти не было все равно на мнение старикана?

***

Он не хотел. Он совсем этого не хотел – обещал сам себе, что никогда и ни за что не станет этого делать. Не позволит ни увидеть свою слабость, ни свою смерть, ни предотвратить ее. Не от собственной гордости, нет… Их встречи были чем-то… Особенным. Особенным, возлюбленным и свободным – тем, чего они оба просто хотели, но что не было насущным. Стоит Сяо попросить, а Барбатосу сыграть для него, чтобы спасти его жизнь… Неизбежно сломается, безвозвратно рассыплется то самое особенное нечто, что объединяло их лишь по добровольному желанию, а не по воле его – Сяо – жестокой судьбы обреченного умереть отравленным ядом мертвых Бессмертных. То единственное, что он избрал не по воле долга, обязательства или контракта. То единственное… Он просил тогда, про себя обещая себе, что не станет звать – ни за что не поставит его перед таким выбором, но… Он ведь звал сейчас не Барбатоса. И не за тем, чтобы спасать себя. - Ты звал..? – обдало его свежим легким бризом с запахом моря и цветов, и Сяо невольно замер. Он ведь не должен был приходить – но воздух наполнился таким умопомрачительно ярким ароматом сесилий, что Сяо едва сдержался, чтобы не вдохнуть полной грудью, жадно-жадно. Он не должен был приходить – но вот он, растерянно оглядывается, явно ожидавший увидеть залитую черной кровью землю, утыканную его элементальными копьями, но никак не знакомое скромное убранство комнаты на постоялом дворе. Он не должен был приходить – - Ты пришел… - снова лишь шепотом. Отчего-то голос предал его именно сейчас, и во рту нестерпимо пересохло. Он весь – словно одеревенел: ни сбежать, ни сделать шаг навстречу к нему, - Я… - Ты невозможный дурак! – Венти сам в один шаг подлетел к нему, схватил за воротник, и Сяо - готов поклясться – увидел влажный блеск в его глазах, а мгновение назад в его руке - рассыпающуюся бирюзовыми искрами дицзы, - Мне ни капли стыдно, если тебе интересно. Значит, и впрямь шел не позволить ему умереть. О, Семеро, Сяо совершенно не знает, как сказать ему, что безмерно рад его видеть. Что от нарушенного теперь обещания сердце в мгновение сжало и тут же расправило, наполнило чем-то ослепляюще ярким и очень горячим, устремило по сосудам дальше-дальше-дальше – до кончиков пальцев. Сяо не знает, о, Архонты, не знает, как сказать, что сам давным-давно нарушил слово – пусть и не напрямую. И не ему, совсем не ему стыдить его в чем бы то ни было. Раз на то пошло – он здесь единственный, кому должно быть стыдно. Они не говорили – разве что немного, не напрямую, лишь задевая боль вскользь, как вскользь касается слез на щеках легкий ветерок. И были друг для друга редким искренним умиротворением, совсем не лечащим старые раны, нет. Но будто глоток свежего воздуха – и можно жить дальше, даже истекая кровью. Двигаться-двигаться-двигаться, пусть и едва волоча ноги. Чтобы снова встретиться под луной… Венти отступил было, но Сяо и сам не понял, как случилось то, что случилось – руки сами дернулись вперед, схватили за плечи. И вновь он замер, точно обратился в камень – что он должен сделать дальше? Что должен сказать? И должен ли? И в то же мгновение он поспешил отпустить его – отпрянул резко, будто неосторожно коснулся раскаленного железа. Собственные руки вдруг показались ему неловкими и чуждыми, непривычно не знающими куда себя применить, и Сяо только и смог, что неуклюже сложить их на груди, будто и не собирался полвдоха назад и вовсе спрятать их за спину. Глаза напротив блестят ярко-ярко. И воздух умопомрачительно пахнет сесилиями. Сяо пытается не дышать. - В этом году ты тоже откажешься разделить со мной вино? – Венти прищурился и, стянув свой берет, осторожно положил его на низкий столик. Зачем-то осмотрелся по сторонам. - Да, - ни капли Сяо не хочется пить с ним сейчас. Да и не в вине дело. Просто… - Это отлично, потому что вина у меня нет, - теплые-теплые пальцы легли на кисть и потянули. Мягко. Осторожно, - Тогда может быть, сыграть для тебя? Какую песню ты хочешь? - Никакую, - шепнул он в ответ. - Это отлично, потому что у меня нет с собой ни лиры, ни флейты, - совершенно точно врет Венти ведь Сяо своими глазами видел, как последняя растворилась в его руках. Руках, которые взяли его ладонь и - столь же мягко и осторожно – подцепили застежки наруча. - Тогда зачем ты здесь? – он позволил ему снять и его, и перчатку. И следом – с другой руки. - Ты позвал, - теплые-теплые пальцы вплелись меж его, непривычно обнаженных, непривычно беззащитных, - Ты и скажи? В распахнутые настежь двери балкона лился лунный свет и задувал легкий ветерок, колыша занавески, играя с ветряным колокольчиком. Но Сяо не видел луны, ни ощущал ветра, потерявшись в ярких глазах и осязая еле-еле заметную дрожь чужих пальцев. А те осмелели, сжались крепче, словно придавая смелости и ему – мол, скажи. Скажи, чего же тебе хочется? И оказывается, что стоят они близко-близко, почти вплотную друг к другу. Так близко, что он может ощутить теплое дыхание на своих губах. Ох…Ему очень – очень-очень-очень - хочется поцеловать Венти сейчас. Он совершенно не знает, кто же первым сократил до ничего эту несчастную десятую чи. Но сминает его губы – неумело, неловко – и на вкус они кажутся во стократ лучше самого сладкого миндального тофу. Мягкие. Такие мягкие и теплые… О, Семеро, у него предательски подгибаются колени. - Давай присядем, - шепчет Венти ему в губы, словно читая его мысли, но через долю секунды не то разочаровывает, не то очаровывает еще больше, - У меня ноги дрожат… - пропускает тихий смешок и крепче сжимает его ладонь.