Forehead kisses

Странник теребит чёрные тоннели в ушах, в ожидании облизывая сухие губы и раз за разом тревожно посматривая на словно застывшую стрелку настенных часов. Понимая, что до конца урока осталось более двадцати минут, Странник кладёт голову на согнутый изгиб локтя, безвольно покоившийся на парте. Монотонный голос профессора и задёрнутые жалюзи, сквозь которые часто просвечивают ласковые солнечные лучи, убаюкивают. В кабинете стоит до невозможности тяжёлый воздух, и Странник ловит себя на мысли о том, как хотел бы сейчас оказаться где-нибудь на пляже, там, где золотистые песчинки перекатываются под ногами, где впереди, куда хватает глаз, стелится лазурный океан, там, где свежий ветер играет с волосами, перламутровые ракушки нежно впиваются в пальцы, где хочется крепко-крепко обнять весь мир и улыбнуться обветренными губами. От размышлений о несбыточном Странника отвлекает лёгкий тычок в бок от соседа по парте. Он воровски водит низко опущенными зрачками опьяневших глаз и поднимает их на сидящего рядом. Тарталья улыбается, и Странник улыбается в ответ, когда он кладёт ему руку на голову. По телу разливается тепло, и урок кажется уже не таким отвратительным. Странник, прикрыв глаза, со скуки пытается мысленно воссоздать себе портрет своего соседа. Рыжие волнистые волосы (он негодовал и считал чудовищным преступлением то, что лицо Чайльда так нагло обделили даже мизерным намёком на веснушки), обрамляющие чистое лицо. Прямой нос, к концу чуть вздёрнутый вверх попугайчиком, светлые брови, весёлые голубые глаза. Розоватые непорочные губы, которые умели улыбаться так, чтобы не задевать омуты льдистых глаз. Странник почувствовал, как пряди его синих волос мягко перебирает чужая рука и всё, что он может сделать, это позволить себе поддаться ласке навстречу, как поддался этим крепким рукам однажды в средней школе и как поддавался и принимал их ласку уже тысячу раз. Всё, что он мог сделать, это доверять. Осколки этой неожиданной ласки впиваются в плоть, в самое горячее сердце, когда Тарталья садится ровно и убирает руку. Возможно, Странник был бы самую малость счастливей, прекрати профессор свою абсолютно бессмысленную болтовню и вновь вплети бы Чайльд свою тёплую руку в его волосы, но ничего не поделаешь. Тепло и духота кабинета физики принимает крики его сердца о несправедливости жизни, и он не может молчать. Когда звенит долгожданный звонок, Странник готов расплакаться от счастья. Этот заливистый звонок — совсем ещё не значит свобода, но он готов отдать себя всего ради неё сейчас. Этот бешеный импульс почти физически ощущается и напрягает мозг. Решение принимается чересчур быстро. Странник встаёт рывком, старательно игнорируя черноту перебегающих перед глазами чёртиков и хлынувшее в мозг давление. Как попало пихает предметы с парты в сумку и поднимает на опешившего Чайльда безумные глаза. Одними губами шепчет самые заветные сейчас слова, идя от откровения к откровению, нежно-нежно пальцами дотрагивается до корешков томиков книжек об их совместной истории, всколыхнув старое и забытое. Тарталья понимаёт всё без остатка, вместо лишних слов незаметно, почти самым краешком губ улыбается и тянет Странника к выходу за запястье. — Вот за это я тебя и люблю, — шепчет Странник, на секунду погрузившись в сантименты, скошенный внезапно появившимся чувством безграничной любви из ниоткуда, и благодарит Чайльда просто за то, что он — та незыблемая, непоколебимая и постоянная переменная в его жизни, остающаяся с ним при любых обстоятельствах. Определённо, последнее, что нужно Чайльду сейчас — слова. Тарталья тянет Странника за руку, старательно прокладывая им путь через толпу вывалившихся на перемену старшеклассников и жалеет о том, что вино не может спасти их сейчас. Полусухое розовое. Лёгкое красное. Сладкое белое… В коридоре шумно, людно и липко. Странник не может выносить эти потные тела, одно за другим липнувшие к нему. Всклокоченный Тарталья иногда поворачивается к нему, кивает: «Пожалуйста, потерпи», и Странник понимающе хлопает длинными ресницами. Странник не выносит прикосновений от кого-либо, кроме него, он не сможет терпеть в своей жизни больше никого, не сможет пустить их туда, где им не место, не сможет открыться и довериться кому-либо ещё хоть раз. Он никогда не вложит в их руки ключ от тайника с похороненными искренностями так, как сделал это для Чайльда. Странник отрывает глаз от пола только тогда, когда они достигают своей цели — кабинки мужской уборной на первом этаже. Он смотрит на Тарталью, расплываясь в улыбке, и понимает, что смотреть на него — всё равно, что смотреть на солнце после многих лет, проведённых в темноте. Тарталья достаёт из кармана мятую пачку мятных и зажигалку. Странник мысленно целует его руки, берёт одну из полупустой пачки и прикуривает от его сигареты. Солнечный свет из окна заливает уборную, и лениво отряхивающегося от лучей солнца Тарталью Странник находит ангелом. Его свет начинает слепить. — Как думаешь, думают ли о нас звёзды? Чайльд стряхивает серый комочек пепла и вдавливает его мыском кеда в пол. — Звёздам плевать на нас. Им точно нет дела до таких недоумков, как простые смертные. — Но звёзды смотрят на нас. — Звёзды — как люди. А людям плевать друг на друга. Они немного помолчали. — Тогда почему ты пахнешь звёздами? — А почему ты пахнешь так же? Если две звезды столкнутся, произойдёт слияние, яркая вспышка озарит небо, и появится новая большая звезда в облаке пыли. Но если звёзды будут достаточно массивными, образуется чёрная дыра. — И как же определить массивную звезду среди прочих? — Чёрные дыры не так уж плохи. — Будь ты ей, я прыгнул бы в твой горизонт событий. — Если пересечь горизонт событий, возвратиться будет невозможно. — Речи о возвращении быть не может, если ты имеешь ввиду себя. Я люблю тебя. Будь ты небом, звездой, чёрной дырой. Будь ты разбит или утоплен. Всё равно ведь. Тарталья рывком притягивает Странника к себе, и дотлевающий бычок с чужих рук падает на ледяной кафель. Его губы обжигают чужие, и земля уходит из-под ног. Чайльд выдыхает едкий дым в поцелуй. Странник бродит горящими глазами по чужому лицу, выискивая новые подробности, словно они только познакомились, и обвивает чужую шею. В голубых глазах Чайльда, наверное, спрятан целый мир. Там океан и снег, крылья бабочек и жемчуг, розы и немое доверие. Там перекрикиваются чайки, там утренние объятия и тонны счастья, взявшегося из ниоткуда. Там уживаются чувства и мечты. Проходит пара минут, прежде чем они, тяжело дыша, отстраняются друг от друга. Ярко-красные от поцелуев, налитые кровью губы пульсируют миксом чувств и эмоций. Голова идёт кругом. Они вдыхают полную грудь воздуха и вспоминают, что влюбились в четырнадцать. Солнечная бровь Тартальи дёргается вниз, и он неожиданно вскакивает на подоконник сзади, глядя вниз, на согретую солнцем землю, и распахивает окно без москитной сетки. Он резво оглядывается на Странника, пока из окна раздаётся шорох ярко-зелёной листвы и безудержные трели птиц. В его глазах плещется безмерное спокойствие, которому Странник, которого колошматит от передоза чувств с головы до ног, очень завидует. Чайльд улыбается так, как ещё не улыбался, и Странник думает, что улыбка эта, хоть и брошенная без всякого умысла, как и всё его существо, излучает ярчайший солнечный свет и может заставить цветы цвести даже во время самых сильных штормов. Он вслед за Тартальей взбирается на пыльный подоконник и первым прыгает вниз, прихватив школьную синюю сумку, переполненную нашивками, подаренными Тартальей, с собой. Чайльд не даёт ни скучать, ни грустить почти насильно. Никогда. Тарталья, в любом случае, спрыгивает вниз вслед. Они скрепляют руки. Становится легче дышать, физически ощущая чужое тепло. Под кедами — красными и синими, — тихонько шуршит свежая, яркая трава, радующая глаз. Они медленно проплывают старые дворики, детские площадки и скрипучие деревянные скамейки. Ветер колышет волосы. Они подставляют головы и плечи солнцу навстречу, наступая на чьи-то меловые рисунки звёзд на асфальтированной дороге. Странник вдруг замечает, что весна — она в каждом окошке, в улыбке каждого прохожего, в каждом звонком переливе птиц. Она пропитала всё своим тёплым дыханием, забрала себе снег, стужи и метели без остатка, взамен одаривая давно не видавшей тепла земле желанный свет, нагоняя зыбкие туманы по утрам, раскрашивая небо в разные мягкие оттенки, пронзая облака полосами огромных белых птиц — самолётов. Она напоминает. Ведь среди кружек с кофейными разводами, рубашек с выглаженныии воротниками и холодных ветров так легко забыть об обещании данном весной: «Жить». Они останавливаются около подъездной двери двадцатичетырёхэтажного дома и валятся на деревянную скамейку рядом. Тарталья, облокачиваясь на спинку и устраиваясь поудобнее, укладывает Странника на своё крепкое плечо, не поднимая ног с шероховатой поверхности асфальта. Очередная гроза раздаётся где-то среди рёбер и в непомерной близости с сердцем у обоих одновременно, хоть у них за эти годы так и не получилось выявить её точное местоположение. При малейшем движении в воздух поднимаются разноцветные искорки. Руки слегка покалывает. Они сидят, не двигаясь, боясь разрушить это минутное волшебство, которым сейчас сквозит воздух. — Я всё жду, когда ты спросишь — танцевать или плакать? — осторожно нарушает тишину Странник. Тарталья опускает свою голову на чужую, обхватывая Странника рукой поперёк туловища. — Одно другому не мешает. От Тартальи пахнет звёздами, надёжностью, спокойствием, комфортом, цитрусами, вишней, корицей, шалфеем, мускусом, шоколадом, утренней росой, горным ветром, переплётами старых книг. А ещё чем-то хлебобулочным и родным до невозможия. От Тартальи пахнет любовью и улыбками. — Я макушкой чувствую, как ты улыбаешься. — шепчет Странник, пока обезумевшее сердце трепещет в клетке рёбер, норовя выпрягнуть из груди. — И знаешь что? Продолжай. Всегда. — Как скажешь. Тарталья — проводник в страну чудес. Тарталью любить легко и приятно. Любить в целом приятно до дрожи в пальцах. А Тарталья похож на Бэмби. На то неуловимое чудо, оставшееся в воздухе после дождя. На лёгкие мятные сигареты. На то, что оседает в мозгу и навеки селится в мыслях с первого взгляда. Как же ему хорошо. — О чём ты думаешь? — спрашивает Тарталья. Странник едва не выпаливает «О тебе» и улыбается от уха до уха. — Я думаю… Ты ведь говорил, — улыбка сквозит в голосе, перебираясь на плечи, аккуратно карабкаясь по чужой вихрастой голове. — и руки мои ледяные будут согреты, и глаза прочитаны, и счастье у меня будет, и звёзды будут гореть. Странник замирает, ловя каждый миг, каждое мгновение, напитывая им всё своё существо. Он чувствует, что на пару долгих секунд Чайльд тоже замирает, а потом приподнимается, садится ровно и с минуту смотрит в фиолетовые глаза напротив. Что-то извлекает для себя, с чем-то соглашается, но, похоже, находит в них свою вселенную. Подаётся вперёд, прижимается своими губами к его, нежно оглаживая большим пальцем скулу, пока игривый ветер хихикает в стороне. Странник, закрывая глаза, запускает пальцы в рыжие волосы и улыбается в поцелуй. Тарталья изучает языком ряды вычищенных зубов и вдыхает родной запах, насыщая им каждую клеточку своего тела. На пару долгих минут они будто одни на целой земле и всё, что может сделать Странник, это позволить слезам течь. Всё, что он может сделать, это довериться. Тарталья отстраняется всего на секунду. Он берёт чужие руки в свои, скользит тёплыми губами по пульсу, оставляя свой след в каждой клеточке его тела. Странник бормочет, отводя взгляд и едва ли не рыдая, скошенный счастьем, в мгновение озарившим его разум: — Звёздам нельзя гореть вечно. Да и людям тоже. Он лжёт. Звёзды касаются его лица, будто невидимые руки, забирая всю тревогу, звёзды бережно зацеловывают каждую его царапину, звёзды утирают ему слёзы в трудные моменты. Звёзды могут гореть вечно. И даже после смерти фрагмент каждой звезды можно найти в отражении небосклона. Фрагмент этот не утратил ни своих свойств, ни качеств. Он жив, вернулся и существует. Просто в другом обличии. — Я никогда не хочу отпускать твои руки. — просто признаётся Тарталья. В сердце Странника взрываются целые световые тысячелетия, и он прыгает в горизонт событий не оглядываясь. Цветы лучше пуль. — Тебе и не нужно. Тарталья прижимается своими губами к лбу Странника, и в синих волосах, будто в ночном небе, путаются и мерцают звёзды. Ярко и призывно.