Семья

      В летнем мареве весело щебетали птицы, радуясь очередному теплому, но не знойному дню, дул приятный прохладный ветер, нежно раскачивая ветви деревьев и шурша зелеными листьями, что словно ветряные колокольчики, мягко играли в его лёгких порывах. В прогретом за день воздухе, к которому уже примешивалась первая вечерняя прохлада, солнце бросало свои лучи сквозь витражные окна, создавая яркую разноцветную рябь, словно драгоценные камни разбили на тысячи осколков и разбросали по стенам. На улице мягко пахло душистыми полевыми цветами и свежей травой, а у самого здания маленькой церкви в нос ударял запах ладана и старого дерева, из которого были сделаны скамьи в главном зале, где прямо сейчас несколько молодых послушников сложили свои руки в молитве богу.       Лишь двоим удалось ускользнуть с вечерней службы, и теперь они, пробираясь через кусты и озорно оглядываясь через плечо, чтобы узнать, не заметили ли ещё их пропажи, убегали подальше от небольшой каменной церквушки, что стояла на склоне чуть поодаль от деревни, которая и обеспечивала эту церковь, а вместе с ней — и сиротский приют — всем необходимым.       Хуа Чэн и Се Лянь с детства, сколько себя помнят, воспитывались в этом приюте и каждый день ходили в церковь, не сразу поняв значение того, что они делают. Вера была для них чем-то безусловным и естественным, и в большинстве своем они были прилежными учениками и воспитанниками, но иногда хотелось просто побыть детьми, позволить себе небольшие, безвредные детские шалости вроде побега в деревню для игр с местными детьми, бессонной ночи, рассказывая друг другу сказки и истории, которые они где-то услышали и которые никогда с ними не происходили. Однажды они забрались на крышу церкви, — с подачки Хуа Чэна, — чтобы посмотреть оттуда на заходящее солнце. Вечер был незабываемым и вид, который им открылся с черепичной крыши маленького храма бога на невысоком холме, — был потрясающий. Они неосознанно взялись за руки, безмолвно делясь друг с другом эмоциями и восхищением. И даже последующее наказание, когда их все-таки заметили, ни капли не испортило впечатление и не заставило пожалеть о сделанном.       И даже сейчас их маленький побег с вечерней службы был не более чем шалостью и детским озорством, хотя им и было уже по шестнадцать и они, как говорили сестры, должны вести себя как взрослые.       Ветер играючи петлял меж длинных черных прядей, которые Хуа Чэн не собирался отрезать, что бы ему ни говорили сестры-настоятельницы, развевал широкие короткие рукава белой рубашки, заправленной в черные брючки, и, если спросить Се Ляня — создавал невероятно притягательную и симпатичную картину, пока они, взявшись за руки, бежали к краю территории приюта. Сам Се Лянь был одет точно также, только брюки были приятного коричневого цвета, а каштановые волосы завершались у плеч ровным каре, с двумя тонкими прядками, подвязанными на затылке резинкой.       Хуа Чэн улыбался ему, — как обычно, это была его затея удрать куда-то без разрешения, — и в его глазах яркими, нежными бликами отражалось вечернее солнце, что придавало его черным, как уголь, волосам теплый оттенок. Се Лянь всегда был беспомощен перед этой улыбкой — такой искренней, открытой и счастливой, из-за которой Хуа Чэн казался ещё моложе своих и так небольших шестнадцати лет, и Се Ляню хотелось его заобнимать и затискать, как милого котёнка. Настоятельницы часто называли Хуа Чэна настоящим кошмаром, разбойником и просто неуёмным мальчишкой, но Се Лянь обожал его именно за это: за его смех, такой красивый и звонкий, как трель колокольчиков на ветру; за его улыбку, солнечную и светлую — только для него, ведь со всеми остальными Хуа Чэн всегда был более сдержанным; за его простоту и искренность, за желание наслаждаться жизнью и её мелкими радостями вроде проводов заката на крыше или встречи рассвета у распахнутых окон их комнат, побега от старших в один из праздников, когда добрые жители принесут в церковь сладости, чтобы съесть парочку стащенных конфет вдвоём, сидя под деревом где-то на территории приюта. Таких моментов — где только они и никто больше — бесчисленное множество, и Се Лянь был рад каждому из них, ведь именно подобные простые шалости с Хуа Чэном делали его по-настоящему счастливым.       Сейчас же мальчик, взяв его за руку, утягивал его куда-то к краю территории церкви, где вообще редко кто, кроме них, появляется. Подобные места стали для них своего рода маленьким секретом, пусть с каждым разом сестры стали находить их куда быстрее. Хуа Чэн, кажется, не собирался никуда сбегать в этот раз, — если не считать того, что они уже это сделали, — а целенаправленно вёл его куда-то, выглядя при этом искренне взволнованным и воодушевлённым.       — Ты хочешь мне показать что-то, Сань Лан?       Мальчик улыбается, быстро кивая, отчего его волосы красиво обрамляют молодое личико.       — Да, я сам только недавно их нашел. Только, гэгэ, пообещай, что никому не расскажешь. Это должен быть наш с тобой секрет.       Хуа Чэн говорил серьёзно, и, пусть такая интонация совершенно не шла милому и озорному ребёнку, которым он был, Се Лянь без раздумий согласился, даже если пока и не знал, на что.       — Конечно, Сань Лан, я ничего никому не скажу, — заверил его Се Лянь, на что получил мягкую благодарную улыбку. — А куда мы, всё же, идём?       — Сейчас увидишь, гэгэ, мы почти пришли.       И правда: всего через минуту они подошли к небольшому ветхому сараю, в котором раньше хранили дрова и уголь на зиму, но сейчас он пустовал — после того, как прохудилась крыша, было решено построить более крепкий и новый сарай, а про этот все и забыли. Се Ляню стало любопытно, что такого интересного нашел здесь Хуа Чэн, но долго объяснений ждать не пришлось. Стоило им зайти за маленькое старенькое здание, как в небольшой нише между дырой в стене и пышными кустами боярышника промелькнули чьи-то маленькие фигурки, и Се Лянь с удивлением и искренним восторгом заметил трех маленьких котят, бегающих друг за другом меж высокой травы, пока за ними наблюдала, лениво растянувшись на земле, их мать.       — Сань Лан, откуда они здесь?       — Не знаю, но я пару недель назад увидел их тут и с тех пор подкармливал, чтобы малыши не погибли, — он присаживается на корточки, протягивая руку и поглаживая кошку по короткой, чуть пыльной шерстке.       Се Лянь удивленно распахивает глаза.       — Так ты поэтому таскал еду из столовой каждый раз? — догадывается он, и Хуа Чэн согласно кивает.       — Тогда котята были ещё очень маленькие, а их мама-кошка должна была хорошо кушать, чтобы у неё было молоко.       Хуа Чэн чуть улыбается, позволяя кошке тереться о свою руку, а Се Лянь старается слишком очевидно не умиляться тому, как по-детски Хуа Чэн сказал «мама-кошка». Всё-таки его Сань Лан такой милый и заботливый.       Мальчик присаживается рядом, аккуратно поднося руку к животному, и тихо смеётся, когда длинные усы щекочут его ладонь, пока кошка обнюхивает её, решая, можно ли доверять новому человеку. Хуа Чэн в это время достаёт из кармана какой-то сверток и аккуратно раскладывает его на земле: котята, до этого резвившиеся в траве, подбегают ближе на знакомый запах еды, а кошка остаётся лежать на месте, давая своим детям поужинать первыми.       Мальчики наблюдают за этой маленькой семейной идиллией затаив дыхание, чтобы не дай бог не нарушить их покой и не предать доверие — такое хрупкое, но такое искреннее, какое только может быть у уличных животных. Се Лянь аккуратно поворачивает голову к Хуа Чэну и не сдерживает улыбки: взгляд мальчика, ласковый и добрый, светится счастьем, когда он смотрит на эту маленькую пушистую семью. Возможно, он представляет себя её частью — сложно не думать о чём-то подобном время от времени, когда с детства лишён материнской ласки и внимания. Конечно, если спросить самого Хуа Чэна об этом, он с улыбкой скажет, что ему нравится всё таким, какое оно есть, что ему нравится жить здесь и дружить с Се Лянем, играть и учиться вместе. Но и без слов понятно, что и ему, и самому Се Ляню тоже хотелось бы хоть раз ощутить безусловную любовь и заботу другого человека, которого они могли бы назвать своей матерью. Конечно, это лишь пустые мечты детей, что с раннего детства жили одни, а единственными взрослыми в их жизни были сестры-настоятельницы, но ведь и помечтать иногда тоже хочется.       И сейчас, глядя на эту маленькую пушистую семью, Се Лянь понимает, почему Хуа Чэн так долго не показывал их даже ему, почему так заботится о них и оберегает — он хочет видеть хотя бы этих детей и их маму по-настоящему счастливыми, насколько счастливыми только могут быть уличные кошки.       Они ещё немного играют с котятами, — всё же очень сложно оторвать от них взгляд, когда они так смешно бегают и резвятся друг с другом, — но потом им всё же приходится уйти, чтобы кто ненароком не нашел их, а вместе с ними и кошку с её детьми. Хуа Чэн, как оказалось, приходит сюда раз в несколько дней, чтобы его отлучки не были слишком заметными, и Се Лянь предлагает ходить вместе с ним, нет, даже лучше — в те дни, когда не приходит Хуа Чэн, чтобы не оставлять котят без присмотра надолго.       И благодарный взгляд Хуа Чэна стоит всех рисков быть пойманными.       Они неспешно идут в сторону церкви с чувством лёгкости и спокойствия на душе, и даже скорое наказание за побег с вечерней службы не может испортить им настроение. Солнце нежно греет щеки и играет в волосах, подхваченных ветром, и очередной летний день кажется особенно прекрасным, а в сердце поселяется мысль о том, чтобы он никогда не кончался. Чтобы не заходило солнце, возвещая о скором начале нового дня, чтобы не выступали на небо звёзды, сверкая своей белизной на темном полотне, чтобы не затихали птицы и не скрывались, обнимая себя лепестками, полевые цветы. Не хочется взрослеть и становиться старше, когда уже не выйдет игнорировать обязанности и заботы. Сейчас, стоя на лугу под лучами солнца, окружённые свежим летним воздухом, нежным ароматом цветов и лёгким ветром, слыша, как в маленькой церкви бьют колокола, и держась за руки, хочется остаться в этом мгновении навсегда.       И, боясь разрушить его, разрушить ту иллюзию, что заиграла перед их глазами, они срываются на бег, прячась в высоких зарослях какого-то кустарника, стоит только заметить ищущую их сестру-настоятельницу. Так не хочется сейчас видеть кого-то другого, в особенности того, кто их не понимает.       Се Лянь не знает, кто из них первым решил сбежать — наверное, это было обоюдным решением, — но он не жалеет. Обычно он не любит нарушать правила, но сейчас и с Хуа Чэном…это не кажется чем-то ужасным.       Над ухом слышится тихий вздох, вырывающий Се Ляня из его мыслей, и он поворачивает голову, почти нос к носу сталкиваясь с Хуа Чэном, что смотрит на него расширившимися от удивления глазами, а на бледных скулах проступает лёгкий, робкий румянец. Се Лянь замирает, чувствуя, как чужие ладони нежно сжимают его собственные, как с тонких губ срывается дрожащий вздох от неожиданной близости; чувствуя, как ни один из них не хочет отстраняться.       Се Лянь чуть задирает голову, чтобы посмотреть в эти тёмные, — на самом деле карие на солнце, — глаза, в которых робкими цветами распускается надежда и осторожное ожидание. Хуа Чэн сейчас всего на пару сантиметров выше него самого, но Се Лянь уверен, что через пару лет будет упираться макушкой в чужой подбородок. Но сейчас есть что-то по-своему очаровательное в том, что они похожи друг на друга, что оба ещё просто подростки, которые мало что знают о романтике и чувствах, но даже так они понимают, что в этот момент, когда они так близко к друг другу и далеко от остального мира, когда на щеках теплеет румянец, а сердце бьётся быстро-быстро в трепетном ожидании, что-то вот-вот должно произойти.       И у Хуа Чэна, как и всегда, чуть больше смелости, чтобы сделать первый шаг. Он слегка опускает голову, и они оба вздрагивают, когда кончики их носов касаются друг друга в робком жесте, и не отпускает чужие ладони, лишь чуть крепче сжимает их, словно пытаясь приободрить, и не понятно, кого больше — Се Ляня или себя.       Се Лянь несмело прикрывает глаза, полностью доверяя Хуа Чэну и в то же время слегка пугаясь того, что вот-вот случится, и с его губ срывается удивленный вздох, когда их мягко накрывают чужие, касаясь почти невесомо, но так тепло и приятно, что Се Лянь и не думает отстраняться. Он повторяет касание, учась этому чувственному искусству вместе с Хуа Чэном, который тоже об этом совсем ничего не знает и видел поцелуи только у молодых пар в деревне. Но именно эта неумелая и робкая близость кажется по-настоящему особенной и такой правильной.       Хуа Чэн отстраняется, так, чтобы можно было посмотреть Се Ляню в глаза, и всё же отпускает одну его руку, но только чтобы в аккуратном и трепетном жесте заправить тонкую каштановую прядь за чужое покрасневшее ушко.       — Сань Лан, это…       — Неправильно? — подсказывает Хуа Чэн, и Се Лянь несмело кивает, тем не менее подходя ближе, когда мальчик хочет его обнять. Чужие руки приятно и совсем осторожно прижимают ближе, аккуратно и слегка неуверенно поглаживая по спине сквозь ткань рубашки. Се Лянь зарывается лицом в чужое плечо, пряча покрасневшие щеки, и коротко вздыхает, прикрывая глаза.       Касания Хуа Чэна такие робкие, такие нежные и искренние, и Се Ляню на мгновение кажется, что мальчик точно так же прикасался бы к тем котятам, о которых заботится уже не первый день. Эта мысль вызывает у него лёгкую улыбку, а вместе с тем и более яркий румянец на щеках.       — Гэгэ, ты… — голос Хуа Чэна такой неуверенный, что Се Лянь чувствует волнение друга даже не глядя на него. — Ты мне нравишься. По-настоящему.       Его признание простое и, кажется, ошеломляет даже самого Хуа Чэна, что уж тут говорить о Се Ляне. Но он давно об этом думал, давно решал, стоит говорить или нет, сказать, что у него на сердце или так и молчать до конца жизни, притворяясь, что не чувствует к Се Ляню того, что уже выходит за пределы дружбы.       Он знает, что то, о чем он говорит, то, что они только что сделали — диаметрально противоположно тому, чему их учили, один из самых строгих запретов и правил. Но Хуа Чэн ничего не может поделать со своим сердцем и глупой, юношеской влюблённостью. Такого чувства, кроме как к Се Ляню, он не испытывает ни к кому другому больше и не хочет испытывать. До этого момента Хуа Чэн даже не представлял, как это приятно — держать свою любовь в своих руках, обнимать её, вдыхать запах лета и душистых цветов с её волос, стоя так близко, чувствовать тепло тела и мягкость губ, когда они касаются его собственных в робком поцелуе.       Се Лянь в его объятиях стоит тихо-тихо, как мышонок, и Хуа Чэн чуть улыбается с этого сравнения. Он спрятал лицо в его плече, боясь поднять взгляд и решиться на ответ. Хуа Чэн тоже боится, но просто не может не смотреть на своё солнце, которое он обожает всей душой.       — Гэгэ, — мягко зовет его Хуа Чэн, совсем не зная, что делать дальше.       Се Лянь на мгновение напрягается, зажмуриваясь, но вскоре расслабляется под чуткими касаниями, окруженный заботой и вниманием.       — Ты…ты мне тоже нравишься, Сань Лан, — робко шепчет в ответ, прямо на ухо, даже не осознавая этого, но для Хуа Чэна это словно сказка, ставшая явью. Он глупо улыбается, утыкаясь носом в чужую макушку и целуя мягкие прямые волосы, слыша короткий вздох в ответ на его действия.       Он понятия не имеет, что они должны делать дальше, как выходить из той ситуации, в которую загнали сами себя, но…знаете, это может подождать. Они ещё придумают, как спрятать от других свои чувства за маской искреннего дружелюбия, чтобы ни у кого и в мыслях не было подозревать их во страшном грехе. Хуа Чэну отчасти стыдно перед богом, перед всем, чему его учили, и он клянётся честно исполнять все другие обязательства, но это…своей любви он не стыдится и никогда не будет.       Потому что для него нет чувства ярче и приятнее, чем то, как его любимый человек обнимает его в ответ, как смотрит на него с улыбкой, что греет лучше любого солнца, как смеётся так красиво и легко, что невозможно не подхватить его веселье, что притягивает его, как бабочку тянет к цветку его красота и нежный аромат.       И сейчас, когда Се Лянь всё-таки поднимает голову с его плеча, робко заглядывая в глаза и находя там уверенность, когда он улыбается несмело в ответ и обнимает, смыкая руки за чужой спиной, когда первым подаётся вперёд, чтобы снова попробовать, ощутить вкус того нежного и крошечного, но искреннего и теплого чувства, Хуа Чэн гордится тем, что нашел в себе силы признаться.       Потому что его счастье на вкус как лето, как полевые цветы и теплое вечернее солнце, путающееся в волосах и в разноцветном витраже, как лёгкий ветер, что шумит листьями вокруг, скрывая от любопытных глаз юных возлюбленных, впервые понявших, что найти близкого человека, такого, которому будешь доверять всецело и без вопросов, такого, с которым захочешь делиться своим счастьем и своей болью, такого, с которым захочешь просыпаться и засыпать вместе — это и значит иметь семью.