Спокойное будущее, неспокойные дети

Как оказалось, время — это весьма быстротечная река. Причем настолько, что это не заметно — так, что даже не успеваешь осознать. С тех пор прошло примерно 4 года, Анастацио теперь — подросток 14 лет, вот-вот стукнет 15 — и он уже не походит на живого мальчика с длинными волосами. Теперь он больше подобен отцу и его родне, пусть кожа не настолько серая — и из того, что он пронес через время, у него только слепота. А волосы стали ещё длиннее, даже слишком длинными, правда мальчик редко когда дает их заплетать, отчего они, несмотря на то, что сын не отказывается причесываться, всегда какие-то слегка спутанные и взлохмаченные, чего, правда, в силу их черноты, не сильно видно. Волосы у него крепкие-крепкие, крепче, чем у матери. Из таких волос верёвку бы вить. На такой верёвке не стыдно и повесится. Она была бы достаточно прочной, не оборвалась бы, а из-за тугости, асфиксия была бы гарантирована. Характер у мальчика… Изменился. Не в лучшую сторону, пожалуй, вполне подходит слово «испортился» — мало того, что вылезли паршивые наследия со стороны обоих родителей, так мальчик ещё и стал вырастать, а подростки, как правило — существа непростые, с тяжелым характером. К тому же, учитывая, что в полной мере родители себя ребенку никогда не посвящали — хотя должны были, пусть и не обязаны — ничего удивительного, что ребенок, однажды почувстовав волю, начал меняться — далеко не в лучшую сторону. Он стал расти телом, причем так без особых проишествий, что это слишком идеально, даже не верилось. Стал расти мозгами — малыш и до этого местами был умен и смышлен не по годам (с такими родителями он просто не мог получиться несовершенным в умственном плане — обязан был уродиться умным, и уродился), вот только когда начался переходный возраст, у него стал весьма острый, местами даже злобный, язык, а часть знаний пусть и не забылась — но отодвинулась на задний план, в далёкий тёмный ящик. Возможно, причина была в том, что как оказалось, в альянсе тебя любят и ценят за другое. Любят, обычно, за внешность, реже даже есть случаи, когда любят за какой-то деффект или инвалидность — а на недочеты характера обычно никто не смотрят. Те, кто посмели в тебя влюбиться, обычно на несовершенство твоего характера не смотрят, им плевать, вредный ты, или покорный. Еще любят за поступки, и тут, в какой-то степени, все более справедливо — но, опять же, каждый все оценивает по своему, по разному, и велик риск того, что твои даже хорошие, праведные, поступки, кто-то оценит как некое предательство своих. Даже если ты на самом деле ничего плохого не сделал. Тот самый случай, когда родиться инвалидом в обществе — не страшно. А даже, в какой-то степени, престижно и модно. Только вот для Анастацио эта «повальная престижность на инвалидность» была непонятна, пусть и живёт он в этом обществе столько, сколько себя помнит. Хотя, вроде, сам инвалид — но прикола так и не понял. Лично для него, полное осознание своей, пусть в его случае и частичной, недееспособности, стало настоящей трагедией — также, как и когда-то, как предполагает мальчик, и для родителей. Это же ведь страшно, когда у тебя рождается ребёнок с серьёзными отклонениями! Хотя со стороны кажется, что даже для его родителей, нет, это не страшно. Ну подумаешь — ребёнок родился слепым, а сейчас, в силу возраста, у него стал портиться характер, а изнутри что-то ломало — какие-то беспросветные неудовлетворенность жизнью и даже печаль. Он, как сын, достойный родителей, и у мамы, и у папы, просил помощи, но те лишь отмахнулись от сына — мол, это нормально, оно само пройдет. Отец с семьей в таком возрасте тоже хорошими не были. А мама… Мама — это мама. Она в принципе редко когда хорошей была, но при этом важно не несовершенство ее характера, а патриотизм и жертвенность во имя своей стороны. И во имя отца. Со временем малыш стал испытывать сильное одиночество — родители иногда словно забывали, что у них есть сын, который нуждается в них. Тут Анастацио на помощь пришла музыка — вот в нем и проявилась одна из особенностей матери, которая передалась и сыну — он оказался весьма музыкальным существом, даже, в какой-то степени, жмуриком — он уже умирал примерно несколько раз. Причем обычно по чистой случайности, но всегда, как и положено хорошему ребенку, возвращался с того света к своим родителям. Признаться честно, малыш думал, что существовать мертвым, в посмертии, легче. Но на самом деле так оказалось лишь отчасти, и, пожалуй, только физически. Но, видимо, в силу того, что со времнем стало ясно, что характером и поведением сын сильно пошел в маму, у него оказался несколько иной склад характера, и получается, что телом он мертв, а духовно (или, пожалуй, душевно) — все ещё жив. Вот он, пожалуй, точно стал живым мертвецом. И имя оказалось весьма ироничным, родители — или, скорее, отец — вот как будто знали! Хотя… Может, дядушка с щупальцами что-то знал? Воскрешение… Папа с родственниками оказались правы, это не больно. Но они не предупреждали, что с каждым новым «пробуждением» все больше начинаешь задаваться вопросом, а так ли оно тебе надо? Так ли надо в своем посмертии бодроствовать? Зачем, почему? И ради кого? Ну, Анастацио, скажем так, повезло — у него было, ради кого. Ради доброй и заботливой матери, ради холодного, но любящего отца — даже ради родственников, в какой-то степени, хотя не многие из них, оказывается, знают, как их племянника в принципе зовут. И еще меньше знают, что у их брата родился инвалид. Обидно, на самом деле. Но если родители отнеслись к этому спокойно, даже, пожалуй, благосклонно, то и сын обязан тоже. Если так поступили родители, то значит, что это — правильные действия, так и надо поступать. Анастацио, даже несмотря на испортившийся характер, все ещё принимал это за истину. Хотя умом, кажется, начал понимать, какой же все это бред. У людей было выражение «маменький сынок» — про Анастацио это, в какой-то степени, тоже. Только его воспитали так, что он этого ничуть не стыдится. Но и не гордится, он не настолько «обработанный» обществом. И родителями. Казарма, которую покинула часть агентов, освободив ее в пользу нового поколения, все такая же — она за эти года нисколько не изменилась. Изменились лишь ее обитатели, но этот процесс естественный, необратимый — родители явно сделали многое, чтобы они действительно таковыми были. Вот бы они ещё в свое время сделали так, чтобы дети со временем не становились худшей версией себя… Ах, ну да, точно. Не обязаны. Хорошие дети, достойные своих родителей, сами слепят себя такими, чтобы родителям не было за них стыдно. Всем детям альянса повезло, у них такие хорошие родители… Они в принципе должны быть благодарны, что родители у них есть, и что родители подарили им эту жизнь. А вот посмертие — это уже приобретение самих детишек. Анастацио не сильно изменился внешне — по большей части вытянулся, причем стал более складным — показатель того, что он от родителей взял хорошую наследственность, у них самих очень красивые прямоугольные тела, — кожа стала чутка темней, как будто в нее больше темного оттенка намешали, да волосы уже начали низ спины перекрывать, такую длину только в консервативных тугих косах держать, но, на горе родителям, в малыше проснулся бунтарь, и теперь он мало кого к своим волосам подпускает. Даже от матери, нахал такой, отмахиваться стал — а отец к нему не касается, да и папа сам с распущенными волосами гоняет, разве что только у него они ухоженные и, естественно, причёсанные — он пусть и мертвец, но рожден был аристократом, и всем окружающим должен быть наставлением. Глаза… Все такие же. Темно-зеленые, красивые — но при этом также не видят. А видеть Анастацио другими глазами не желал. Со временем в мальчике в полной мере раскрылась так называемая «звериная сущность», малыш научился рычать, ходить на четвереньках и выпускать когти, отец даже научил его охотиться, но вот привить мальчику любовь к рациону ТВмэнов у него не получилось — сын, строго говоря, вообще не унаследовал голода старших, и весьма неплохо жил. В этой форме он даже способен видеть, правда, зрение было чуть лучше, чем паршивое, и местами было даже весьма неудобное, к тому же по краям, чем старше становился малыш, темнеть начало только сильнее. Пока, еще, конечно, оно не стало по бокам чёрным окончательно, но это, скорее, просто фактор возраста играет, и чем дальше — тем темнее будет даже в этой форме. Анастацио как-то разговаривал по этому поводу с ТВмэном-ученым. Дядя не исключил возможность того, что в более старшем возрасте, у его племянника даже в звериной форме будет слепота. Может, в лучшем случае, в этой форме он сможет различать полную темноту и дневной свет. Будучи мальчиком, он как-то посмел заикнуться матери о том, что если он не видит, то и глаза ему ни к чему. Мама тогда сильно разозлилась и весьма доступно объяснила сыну, в чем он опять не прав. Больше ребенок эту тему не поднимал. А мама папе все же не сказала, хотя и угрожала. Сейчас было утро, часов 10 — а в казарме был только сам Анастацио, в белой майке и мешковатых пижамных, вроде темных, штанах, да на соседей кровати, прямо напротив него, сидела большая, во всех смыслах, девочка — Анастацио знал, она рождена большим Камерамэном от какого-то ТВмэна, которого Анастацио не знал. Девочку зовут Аглая. Аглая пусть и ровесница Анастацио, но зрительно кажется старше — ей от мамы передалась крупность тела, такие же ноги-трубы, Аглая вообще похожая на плотно сколоченную, крепко сбитую, и гнилую тумбу. Ее кожа темно-серая, немного светлее, чем у отца, такие же черные глаза, чей взгляд не просто стеклянный, но и всегда злобный и раздраженный, а пышное черное карэ с правой стороны имело большой некрасивый клок коричневых волос, которые по сравнению с чёрным казались какими-то слишком уж светлыми — внезапное наследие со стороны матери. Причем, насколько знает Анастацио, у других подобных им детей такого нет. У Аглаии крупное тело с мощными суставами, из такой бы получилась идеальная тягловая лошадь, но на деле она была той ещё белоручкой, как про нее говорили взрослые, и все, что она любила — после родителей, соответственно, — это наряжаться в кукольные платьица, где очень много рюшек, кружев, бантиков. Хорошо хоть, что предпочтениями в цветой гамме она пошла в отца, а потому и платья у нее были темно-траурными, лишь иногда она добавляла темно-красные элементы в свои образы, которые, на удивление, смотрятся на ней весьма гармонично — даже с ее грубым крупным телом. Хотя Анастацио не по наслышке знает, что Аглая отдает предпочтения юбкам, которые выше колен, либо немного накрывают их — и ее колени видят все те, кто могут видеть. Колени сложно называть красивыми, но для таких ног-труб, даже это прекрасно. А ещё девочка, — точнее уже даже девушка, которая кажется молодой женщиной — предпочитает носить черные матовые туфли на небольшом каблуке, которые как будто все ее тело вверх «приподнимают». Она бы со стороны ещё выглядела органично, если бы не уродливый клок коричневых волос, который даже никак скрыть нельзя. И шармом такое тоже не стало. Пока Аглая сидит и читает, это не просто хобби, это, скорее страсть, между кроватей стоял Анастацио и как-то топорно двигался, словно у него припадок — но нет, это мальчик так танцует, пока у него даже через наушники весьма ощутимо играет какая-то заводная песня, переодически даже пытается подпевать, но голосом природа его обделила — какая жалость, но, в конце-концов, не все и сразу, да? — от того со стороны казалось, что он, скорее кричит, чем поет, надрывая горло, чем сильно злит Аглаю, которая пыталась почитать, скрываясь от слишком уж опекающей матери — кто ж знал, что у операторов откроется гиперопека? Такое даже теоретически не предполагалось. — Анастацио! — весьма возмущенно воскликнула со своего места девушка, правда, она это больше грозно промямлила — Аглая родилась слабослышащей, но, в отличие от матери, она еще хоть что-то слышала, и родители смогли обучить ее не только языку жестов, но и даже разговаривать. Пусть и разговаривает она… Плохо. Не прям плохо, а скорее невнятно, много мямлит — это совсем уж не по аристократически, но большего ее родители сделать не смогли. Или не пытались. — Анастацио! — снова воскликнула девушка, сжав книгу так сильно, что та у нее угрожающе затрещала в больших лапищах. Слепой, конечно, родственницу услышал, но сделал вид, что как раз-таки наоброт, ничего не услышал. В третий раз девушка звать не стала — молча, с чувством собственного достоинства, закрыла книгу, и выждав момент, с громким хлопком ударила парня книгой по бедру, на миг даже выбив у него ощущения пространства — у Анастацио сбить ощущение пространства не сложно, он же слепой, — и это действительно сработало — сначала мальчик опасно пошатнулся и на инерции схватился за верхнюю койку, чтобы не упасть, а как только наваждение кончилось — все же поставил музыку на паузу, да спустил наушники на шею. — Чего я уже тебе сделал? — с раздражением спросил слепой и нахмурился, посмотрев в ту сторону, откуда он ощущает Аглаю. — Будь добр, — говорит Аглая, по привычке сопровождая свою речь заодно и языком жестов — Анастацио это не видит, но знает и чувствует, как она весьма активно жестикулирует руками — Сделай тише. А еше лучше — выключи вовсе! Я тут сосредоточиться на чтении пытаюсь. — Ой, извини, — весьма едко отвечает мальчик, после чего нащупывает свою койку и садится на ее край — Не увидел. Анастацио все ещё не видит, но чувствует, как плод любви большого оператора и ТВмэна презрительно кривится — и выдает: — И прекрати дрыгать телом, все равно танцевать не умеешь. Это отвратительно и раздражает. — Какие ещё будут ценные указания на сегодня? — практически передразнивает ее тон Анастацио — И вообще, я не понимаю, каким образом я тебе тут мешаю — ты же слабослышащая! — Но не глухая же! — сказала, как отрезала, Аглая. — А жаль… — пробубнил Анастацио, правда, недостаточно тихо, и родственница его услышала, за что намахнулась и снова попыталась ударить его книгой — Да что ты дерешься?! — воскликнул мальчик и отодвинулся от нее подальше — Была бы, как мама, что такого?! — Не смей сюда приплетать мою мать! — злобно отозвалась девушка, для которой ее сверхопекающая мать была головной болью, но никак не поводом для гордости — И вообще, иди и займись чем-нибудь другим, более полезным! «Чем-нибудь, чтобы прославляло наших родителей.» — пусть не сказала вслух, но произнесла в мыслях, Аглая, но Анастацио это и сам почувстовал. Однако комментировать не стал. — Ой, да ладно тебе, — почти процитировал свою мать слепой — Я же тебе не сильно мешаю. — Тебе кажется, — отозвалась Аглая — Ты-то себя не видишь, а вот я тебя — вполне. — Зато я тебя прекрасно слышу, а ты себя — нет, — передразнил ее Анастацио, и едва смог увернуться от книги, которую швырнули ему прицельно в голву — Ай! Да хватит тебе! И вообще, если что-то не нравится — пошла прочь отсюда! А вот и черты, передавшиеся незрячему от отца, Анастацио не раз был свидетелем, что папа говорил со своей сестрой, и, соответственно, теткой Анастацио, примерно в таком духе и тоне — они много скандалили и кричали друг на друга, и никак это не скрывали. Но при этом они когда не переносили свои скандалы на детей, даже на Анастацио, никогда даже не пытались настроить мелких против кого-то из них — им хотя бы хватило мозгов осознать, что дети от их взаимной неприязни страдать не должны. Хотя тот же Анастацио, например, в любом случае займет сторону отца, даже если он будет не прав. Это просто поступок хорошего сына, который достоин своего отца. Слепой, если честно, так грубо отвечать не планировал, оно вырвалось как-то само — но Аглае хватило и этого, чтобы молча оскорбленно вскочить, и весьма ловко на каблуках оскорбленно улизнуть из комнаты, ещё и громко хлопнув дверью. Так громко, словно девочка намеревалась дверь вообще с петель сорвать. «Да ладно,» — снисходительно подумал подросток, весьма раздраженно выдохнув и даже закатив глаза — «Ничего с ней страшного не случится. Перебесится и забудет.» А вообще, по секрету говоря, кое-чем малыш собирался заняться. Правда, это занятие на вечер, и знать о нем никому не стоит. Анастацио опять собирался пойти к границе. Только для того, чтобы ночью тайно и незаконно проникнуть на вражескую территорию, немного погулять, и вернуться обратно незамеченным — определенно, кое-кто не успокоился. Возможно, потому, что мальчик так и не получил свое наказание, только жалость, ведь в тот вечер у него остановилось сердце — и это, на удивление, разбило сердце его родителям и дяде. При этом они были искренее рады, когда ребенок воскрес, и узнали они об этом только тогда, когда тело мальчика само к ним пришло из другой комнаты. Хорошая у него семья. Любящая. Сердце ему из груди удалять не стали — да и смысл? Оно же теперь не бьется, не болит — просто мертвая плоть. Конечно, был риск, что это со временем начнёт отравлять мальчика изнутри, но с этим никто уже иметь дел не хотел. Да и смысл? Теперь сыну ничего не угрожает, он в относительной безопасности — а большего родителям для спокойствия за своего потомка и не надо. Собственно, после того, случая, мальчик умирал ещё несколько раз. Три, если точнее. Один раз умер по случайности, найдя явно проклятый артефакт в кабинете отца, который просто отделил верхнюю часть тела мальчика от нижней. Больше с тех пор мальчик в кабинете отца, кроме чайничка, ничего не трогал. Да и к самому чайничку просто так не касался. Второй раз мальчик умер также по случайности, весьма глупо, перепутав свою кружку с кружкой тетушки ТВвумэн. Она, в отличие от племянника, к яду привыкшая, и спокойно добавляет его себе в еду, о чем маленькому мальчику ничего не сказали, и его организм явно был такому повороту недоволен. Больше ТВвумэн племянника на чаепитие не приглашала. А если они и пили чай вместе, то только под строгим надзором ТиВи, чтобы малыш по слепоте снова не схватил не ту кружку. Третий раз Анастацио зарезали, причем зарезал 512. Просто 512 накидался чем-то новым до достаточно неадекватного состояния, под рукой был нож — а точнее тесак — и Анастацио попал под горячую руку… Конечно, как хороший сын, мальчик на свою маму никогда за это не обижается и не злится. Ну, подумаешь, мама совершила ошибку — ничего страшного, ей простительно. Да и, в конце-концов, это можно считать более поздним наказанием за то, что мальчик уже однажды нарушил границу. Вполне себе справедливо. Хотя, что при разрыве, что при зарезывании, было немножко больно. А чтобы мальчик не забывал — у него остались шрамы. Один был тонкий, проходящий по низу живота и спины, и на самом животе было много более мелких в сравнении шрамов — это от ножа мамы. Анастацио, конечно, за такое на маму не гневался, в отличие от отца — но сердце в тот момент все равно наполнилось горечью и непониманием. Причём мальчик задумал это достаточно давно, у него даже есть небольшой тайничок с нужными ему вещами — просто лучшего момента, чем сегодня, уже вряд-ли будет. Караул с границы сегодня ненадолго оставит ее в покое, они будут что-то праздновать — а подростку хватит и этого. Запретный плод сладок, а родители почему-то это из внимания упускают. Анастацио и сам надеиться, что одного раза ему хватит, и что на этом его любопытство умрет. Слепой пропускает момент, когда 512, который, очевидно, праздновать начал раньше, ибо был уже пьян — хорошо хоть, что не наколот, — входит весьма шатающейся походкой в комнату, но чувствует, как мать приземляется с ним, причем так опускается на кровать, что та жалобно скрипнула. А еще ярче ощущает, как мать сразу хватает его в охапку, начиная так крепко обнимать, словно узнала о его планах и намеревается удушить. Но не удержать, чтобы сынок не совершил глупость. — Привет, — хихикает 512 и любовно тыкается в щеку мальчика носом, как частенько проворачивает с ТиВи. — Здравствуй, мама, — смиренно отвечает подросток, сразу растеряв свой гонор. — Что делаешь? — напирает мать, причем так ласково-навязчиво, словно это допрос — И где Аглая? Она же, вроде, с тобой тут была. — Я? Да так, особо ничего… Музыку слушал. Спасибо, что спросила, — как послушный сын, отвечает своей матери Анастацио, чуть морщась — причем даже не из-за своих слов, а от ощущения, что мать его душит — А Аглая… Она ушла. Я не знаю, куда. — Из-за тебя, да? — фыркает мама, наконец отпуская сына, а потом, судя по звуку, делает глоток из фляги — Вы же с ней постоянно ругаетесь. Эх, как мы с твоим папашкой раньше… — 512 любовно вздыхает. — Мам, не сочти за дерзость, но… Вы и сейчас так нередко себя ведете, — тихонько замечает малыш, на что мать дает исчерпывающий ответ: — Ну даже если и так, то и что? Это означает, что мы все ещё друг друга любим, и чувства не угасли. Раз уж тратим друг на друга силы и нервы. И вообще — в жизни без скандалов никуда, так что остается только это принять и с этим жить. О да, материнская мудрость, она бесценна, и Анастацио должен относиться к этому с особым трепетом, ведь материнская мудрость на вес золота. Правда, став взрослее, сын, наконец, стал видеть то, чего не видел до этого в упор. И, наконец, заметил, что чувства у матери какие-то слишком однобокие, односторонние, отец их вообще не поддерживает и любовью на любовь практически не отвечает. Папа вообще на искренние положительные эмоции весьма скуп, и заметил это мальчик относительно недавно. А еще, как-то пересмотрев детские воспоминания, сын все же нашел эту недостающую детальку воспоминаний — неадекватное состояние матери, а также глубокая степень алкогольного опьянения и наркотического прихода, в состоянии которых был способен поддерживать детские глупости ребенка. Сказать о том, что это разбило Анастацио сердце — это ничего не сказать. Хорошо хоть, что когда он это осознал, его сердце уже не билось. Иногда сыну самому было плохо от того, что даже уже в общей сложности умерев четыре раза, он все ещё продолжает весьма ярко ощущать эмоции. — Тебе нравится Аглая? — внезапно выдает мама. — Ч-чего? — только и может выдавить из себя сын. — Ну… Ты бы хотел ее любить? Владеть ей? — зачем-то начинает развивать эту мысль Спикер, кажется даже не осознавая, что он несет — Ты бы хотел стать ее спутником в… Вашем посмертии? Хотел бы стать ее супругом, и заделать ей детей? — Ч-что?! Абсолютно нет! — испуганно восклицает подросток, не видя, но ощущая, как его щеки начинает накрывать темный румянец — Мне она вообще не нравится! Она на тумбу похожа, так ещё и слабослышащая! «Страшно представить, какие у нас могут родиться дети…» — подумалось подростку, но в слух он эту мысль развивать не стал, чтобы у матери не появились новые щекотливые вопросики. Дети Аглаи и Анастацио могут родиться слепоглухими, а то даже и слепоглухонемыми. И лично самому Анастацио сложно представить, какого это — жить в темноте и тишине. Хотя операторы-инженеры ведь как-то живут — и вполне себе счастливы. — Да? Ну это же хорошо — она такая крепкая! — продолжает нести бред Спикер — Но раз уж тебе она не нравится, то тогда нам такие в семью и не нужны. Может, присмотреть тебе кого-нибудь, кто также рожден от Спикера и ТВ? А может — ребенка, чья семья состоит полностью из одних колонок, м? — в голосе матери появляются заговорщиские нотки, хотя сыну вполне понятна идея матери подложить под Анастацио кого-нибудь со своей фракции. Или даже самого Анастацио подложить под какую-нибудь колонку. — Может, тебе кого-нибудь из ларджей рассмотреть, не? Как ты относишься к большим парням? Кто-нибудь из них бы точно стал тебе хорошей защитой и опорой по жизни. Ну, в смысле, в твоём посмертии, — продолжает гнать 512. — Мама, прошу, хватит… — смущенно говорит незрячий, жалостливо обнимая самого себя за плечи — Мне никто, кроме тебя и папы не нужен, по крайней мере сейчас. И искать отношения я не намерен. Особенно среди колонок, по крайней мере какие-то серьёзные среди них он искать точно не будет — многие из них, как только достигали подросткового возраста, также начинали пить и колоться, кто-то даже начинал в догонку вести ещё и весьма развязную жизнь, чего Анастацио не одобрял, и с чем иметь знакомств лично не хотел. — Ой, да ладно тебе. Неужели действительно никто не нравится? — вздыхает Спикер, звуча слегка разочарованно — Ты же не собираешься вечность быть одиноким? — Вечность — нет. Но ещё ближайший десяток лет — рассчитываю, — не слишком радостно сообщает подросток, не понимая, чего это маму на подобные вещи потянуло. — Да? Ну… Может, все же кандидатуру Аглаи рассмотришь? — с надеждой интересуется 512. — Мама! — взвизгивает сынок — А ничего, что она мне так-то родствнница?! — И что? — спокойно фыркает Спикер — Раз родственница — ещё проще. В конце-концов, ты ее уже знаешь. — Кто кого знает? — раздается спокойный, разве что усталый вздох, отца — и звучит он настолько неожиданно, что мать с сыном вздрагивают вместе — 512, ты опять? Мне кажется, мы с тобой об этом говорили. — тон отца наполняется недовольством. — А, ох. Привет, любимый, — сразу щебечет робот, хоть немного отвлекаясь от сына — И вообще, не нуди — сегодня мне можно. — Тебе каждый день можно, — сухо, подобно сухой гангрене по сухости, отвечает папа, и, если верить ощущениям — подходит к кровати, да опирается на верхнюю кровать плечом, складывая руку на груди — Надо бы придумать, как тебя закодировать. — Да, но сегодня мне можно особенно. Я бы даже сказал, что я просто обязан, — почтенно отвечает Спикер — И что ты имеешь ввиду под «закодировать»? У меня же уже есть свои программа и код. — А я и не это имел ввиду. Люди, чтобы не пить, себя кодировали, — фыркает ТиВи — Это… Долго объяснять, я даже пытаться не буду. Но можешь потом спросить у ТВ-ученого, я думаю, он в курсе. — Предположим, — кивает 512 — Но ты вообще в курсе, что наш ребенок удумал?! — Нет, — спокойно отвечает ТиВи, после чего обращается к незрячему: — Что ты уже удумал, Анастацио? Объяснись! — правда, особой требовательности в его словах нет, ему в принципе как будто все равно. Подросток молчит, нервничает — переживает, что родители каким-то образом прознали о его планах на вечер, но это невозможно, только если они не залезли ему в голову и не прочитали его мысли. Только такое не могло произойти, никто из них мысли читать не умеет. Хотя вот ТВ-ученый вполне бы мог научиться. — Он тут заявил, что не собирается себе никого находить! Представляешь?! — булькает 512. — Ну и что? Это будет на его совести, в конце-концов, — вздыхает монстр, — хотя после такого здравого ответа, его и монстром называть как-то не справедливо, — И, между прочим, 512, я сам умер бездетным и незамужним. И фаворитки у меня не было. — отец спокойно пожимает плечами — Строго говоря, мне не до них было. Да и я мог себе позволить такую роскошь, как безбрачие. — Чего?! — удивленно восклицает робот — Как-так, ТиВи?! Я думал, что… — Ты научился думать? Вау, вот это прогресс. Не ожидал от тебя, — фыркает ТиВи — И не я один, а все мы таковыми погибли, — под всеми он имеет ввиду себя и кровных братьев с сестрой — Хотя вот для ТВвумэн подобное было опасно. По тем временам она бы считалась старой девой, а к подобным девушкам… Отношение было не самое положительное. Ну, кхм, не важно — предлагаю старое не вспоминать. — А… Ага… — издает Спикер, находясь все ещё в состоянии глубокого шока — А ты… Не говорил. — Да, все верно. Не говорил. — подтверждает ТиВи — А смысл? Как ты распорядишься этой информацией, Спикер? — последнее он неосознанно повторяет за старшим братом, который частенько кидал эту фразу 512. — Нуу… Я… — пытается выдать что-то хоть сколько-то адекватное 512, но замолкает, когда чувствует, как ТиВи довольно мягко хватает его за локоть и тянет к себе, заставляя встать. — О, просто заткнись и молчи впредь, 512, — не столько приказывает, сколько просит ТиВи — И вообще, ты пьян. Пошли, хоть проспишься. Когда ты в таком состоянии, я ненавижу тебя ещё больше, чем есть. А синдром зловещей долины триггерится по полной. — Какой-какой синдром? — переспрашивает робот. — Зловещей долины, — покорно повторяет ТВмэн. — И в чем его смысл? — выдавливает из себя 512. — Это когда роботы, похожие на людей, вызывают ненависть и отвращение, — усмехается с металлическими нотками жмурик, после чего, наконец, вытягивает 512 из комнаты и тихонько прикрывает за ними дверь. Наконец-то ушли. «А я ведь был прав,» — с некой даже печалью думает Анастацио, поежившись — «Папа маму не очень-то и любит.» Не то, чтобы это стало сильным открытием, но этот самый случай, когда твои догадки, оказавшись правдой, не приносят тебе счастья. Хотя Анастацио явно должен был бы привыкнуть. Вечер наступает весьма неожиданно-быстро, сейчас — девять, почти десять, часов вечера, многие взрослые уже начали праздновать что-то свое, а потому дети оказались предоставлены сами себе. Ну, по большей части подростки, а вот малышей и детей оставили на инженеров и ученых -операторов — все равно им никто пить не разрешает, а раз уж у них сейчас особо дел нет, то это будет им прекрасным занятием. Анастацио продвигается по длинному коридору «по стеночке» — одну руку действительно держит на стене, а другой держит трость, которой все прощупывает перед собой — он с другими контактировать не намерен, ибо из-за них он просто упустит возможность хоть раз побыть за границей. — Привет, Анастацио! — слышит слепой, и все же останавливается, терпеливо ожидая, когда к нему подойдет Кевин — тоже сын Спикера от ТВ, и тот ещё придурок, если честно. Не в меру весёлый, уже посасывает вино и пиво втихую от родителей. Насколько Анастацио знает, внешне они даже похожи — у обоих серая кожа, черные волосы и зеленые глаза. Отличие только в том, что Кевин — зрячий, а еще у него короткая стрижка. А ещё, насколько Анастацио известно, у этого мальца очень рано стали гнить задние бабки верхней челюсти, отчего сначала сгнили сами бабки и их безболезненно вытащили, а сейчас у него продолжает гнить десна (ещё все это сопровождается неприятным гнилым запашком у того из рта) — он даже однажды мельком видел, что у него десна сзади черная. Но при этом его родителей все устраивает, и решать зубные проблемы своего ребенка они не намерены. — Здравствуй, Кевин, — прохладно и раздраженно отвечает мальчик, недовольно поджимая губы, да стискивая трость как меч. — О, шикарно выглядишь, — с издевкой посмеивается этот чертенок, имея ввиду, что Анастацио все ещё не прочесанный, в пижаме. Хорошо хоть, что додумался надеть тапочки. — Да? Спасибо. Не уверен, я-то себя не вижу, — с явным раздражением отвечает незрячий, едва ли не скалится, чувствуя, как от него ускользает время — Не томи. Чего тебе? — слепой по совиному склоняет голову на бок, хотя выражение лица близко к отсутсвующему, особенно из-за расфокусированных глаз. — Какая жалость, — с издевкой, как раз без жалости, смеется Кевин, от которого так и разит презрение и ненависть — возможно, это потому, что в нем звериная сущность ещё не пробудилась, если она в нем вообще есть — Хочешь, поможем прозреть? — Эм… Нет, спасибо. Звучит это крайне сомнительно. И, судя по твоим словам, подразумевается, что ты там не один. Что вы задумали? — интересуется без особого радушия Анастацио. — Ничего такого, просто с родительского стола умыкнем что-нибудь, что по крепче, — отвечает ему Кевин, и, судя по ощущениям, начинает еще более едко ухмыляться — А ты… — Я ещё не пробовал. И не хочу, — сказал, как отрезал, Анастацио, — Знаешь, не хотелось бы мне об этом распространяться, и особенно сообщать это тебе, но при моей слепоте, мне в неадекватном состоянии потерять ориентацию в пространстве очень легко. А это удовольствие так себе. — Ой, ты скучный, — фыркает Кевин — И вообще, ты же можешь видеть! Чего ты из себя инвалида строишь? — Моя… Функция прозревать весьма бесполезна — все равно темнота по большей части перед глазами, — с некой даже опаской отвечает Анастацио, сильнее хмурясь — Так что я предпочитаю об этом не вспоминать. — Мммм… Очень занимательно, — фыркает родственник, самый нежелательный, если так подумать, — Эй! А дай палку потрогать! Анастацио не видит, но чувствует, как Кевин тянется к его трости руками — и весьма жёстко шлепает его по руке, а потом сразу же отпрянул куда подальше — у него в душе появился даже некий страх, ибо Кевин сейчас что-то слишком неадекватный. Неадекватнее обычного. Анастацио не в курсе, пробовал ли этот образец наркотики, но сейчас он действительно ведет себя так, словно стащил вещества с маминого стола. — Все, мне некогда. Пока. — оскорбленно бросает Анастацио, и весьма быстро начинает отходить от Кевина, даже забывая перед собой все прощупывать тростью. За что и поплатился. — Аккуратнее, чудик! Там лестницааа! — нараспев тянет Кевин, когда его услух улавливает звук весьма болезненого падения тела незрячего на острых ступеньках, после чего мерзко посмеивается и направляется к «чудику» с весьма благими намерениями — помочь. Почему-то Кевин, да и многие другие, считают Анастацио весьма беспомощным — только потому, что он слепой, хотя сам Анастацио себя таковым не считает, и иногда даже ведет себя как вполне зрячий. Ну, конечно, он мог быть зрячим… Точнее, так многие думали. Пока не стало понятно, что даже в звериной форме зрение у мальчика мало того, что и так паршивое, так ещё и начало неумолимо падать. И сделать с этим вообще ничего нельзя. На других этажах Анастацио пришлось столкнуться и с другими детьми, причем это были не только дети, рожденные от ТВмэнов, но и дети, где оба родителя — агенты. Те, что были от Спикеров, вели себя действительно как-то слишком неадекватно — обострение у них что-ли? — а вот те, что от Камер — адекватнее и попроще. Те, кто не слышали, или не говорили, либо молча обходили его стороной, либо могли подойти и похлопать по плечу, как-бы обозначая свое присутствие. Но заговорить особо больше никто не пытался, чем сильно облегчили слепому жизнь. Найдя нужную ему комнату, а если точнее — старую раздевалку, которой агенты сейчас редко пользуются, Анастацио быстро закрывает дверь за собой изнутри, чтобы никто не смог сюда зайти (хотя ТВмэнов, например, закрытые двери не остановят, также как и некоторых их отпрысков), а потом его лицо чернеет, становится ужасным — мальчик перенесся в звериную форму, чтобы видеть, и сейчас ему зрение действительно необходимо, и найдя один переключатель, подросток чуть подкручивает свет, делая его ярче — это помогает, немного, хоть сколько-то рассеивает темноту перед глазами — Анастацио достаточно и этого. Был в этой раздевалке один шкаф, сломанный, со смятой дверкой — именно туда он спрятал заранее подготовленные вещи, коих было не так уж и много. Самым основным здесь был специальный чёрный комбинезон — тонкий, но не настолько, что видно все то, что принято скрывать, сделан он из достаточно плотной, но тонкой, тянучей тканью, с большими элементами, которые отделаны черной кожей, а на этой коже — мелкие черные хаотичные линии, которые складываются в своеобразные узоры — задумка не оригинальная, нечто подобное носит Клоквумэн, альянс просто позаимствовал внешний вид и свойства, правда, дальше экспериментальных образцов, это никуда не зашло — война кончилась, а придумали костюм уже в самом конце войны. В качестве некого дополнения, к комбинезону идет специальный черный поясок с серебрянной прямоугольной бляшкой (специально для него на костюме есть черные тканевые петли из прорезиненного материала), а у самого пояса также есть петли, в которые могут поместиться определённые предметы. Также к костюму идет специальная обувь, которая доходит до середины бедра, и поговаривали, что она сделана из какого-то особого материала, который должен был выдерживать кислоту скибидистов — материал поначалу не выдерживал и растворялся, но тем не менее, ноги агентов во время экспериментов он защищал. Правда, обувь, что идет к этому костюму, является уже более поздним образцом, и на кислоту вообще не восприимчива. На этой одежде куча всяких ремешков, все они рассчитаны на оружие — однако Анастацио, подумав, ничего такого не берет, ибо наивно рассчитывает, что ни с кем не встретится, а если все же такое произойдёт, то сможет решить это без конфликтов и применения грубой силы — лишь в одну петлю впихивает свою белую трость в сложенном виде, чисто на всяких случай. Хотя ведь внутри себя и осознает, что соваться на вражескую территорию, будучи слепым — самоубийство форменное. Но ведь операторы, в конце-концов, тоже будучи инвалидами, также однажды сделали… Достав рассческу, Анастацио весьма бережно прочесывает свои волосы, даже, признаться честно, немного наслаждается и любуется ими — после чего сначала делает себе высокий хвост, а потом разделяет копну на три части, и плетет себе тугую косу — специально научился сам себя заплетать, лишь бы никому себя не доверять. Волосы что у него, что у отца — жесткие, красивые, черные, они достаточно прочные, из них можно веревки вить — пару раз такое было, правда, это были не веревки, и использовались волосы как прочные нитки. И это были волосы именно «чистых» ТВмэнов — волосы их отпрысков на такое не способны, и по свойствам они были ближе к обычным человеческим. Хотя, в отличие от человеческих, они более густые и не выпадаю, да и такие черные у людей никогда не были. С косой, особенно такой длинной и высокой, непривычно, но, пожалуй, удобнее, ничего, кроме самой косы, не мешается — может, даже, стоит приучить себя носить какие-либо консервативные тугие прически, чтобы всякие индивиды прекратили указывать Анастацио на его волосы и касаться их. Также, как и в этом комбинезоне — он непривычно обтягивающий, поначалу это даже немного смущает, но в принципе — вполне удобно, ибо ощущается комбмнезон практически кожей. К такому даже можно привыкнуть. Этот комбинезон сразу переходит и в перчатки, только у этих перчаток пальцы закрыты не полностью — с одной стороны, это даже хорошо, ведь чувствительность подушечек пальцев, по сути, сохраняется, правда, чуть подумав, подросток сверху надевает тонкие, тканевые, черные перчатки, у них специально более удлинённые пальцы — перчатки специально рассчитаны на ТВмэнов, точнее на их когти, а у Анастацио появилась дурная привычка ходить именно с когтями, которые по длинне были с пальцы его отца — ему никто никогда когти не подстригал, не видели смысла, поэтому они так сильно отросли. Папа его переодически предупреждает, чтобы сын их наконец состриг, иначе рискует сломать, только вот сам сынок не слушает — наслаждается длинной, а также весь такой уверенный, что никогда их и не сломает. «Надеюсь, я об этом не пожалею…» — отстраненно думает слепой, после чего концентрируется — и сам даже не успевает осознать, его уже телепортирует. Правда, в отличие от родителя и родственников, он точечно телепортироваться не может, только в ближайший радиус от нужного места. Анастацио, например, телопортировался аккурат к «ангарам», где у них содержатся так называемые пауки-агенты — этих образцов не так много, только в отличие от агентов, они не имеют разума, и воспринимались агентами как тупые домашние животные, созданные по образу и подобию агентов. Хотя внешне схожесть была не слишком сильная. Это даже к лучшему, что подросток перенесся не сразу на чужую территорию, а остался пока ещё на своей — примерно в это время сейчас начинают расходиться все те, кто охраняет границу, а пытаться протиснуться в опасной близости к ним — идея так себе, его скорее всего спалят, и за руку отведут к папаше, который такому точно рад не будет. Поэтому, чтобы не попасться им, Анастацио весьма ловко проникает в ближайший к нему ангар — кроме инженеров их никто не наведывает, а сами инженеры тут крайне редко появляются. Двери никто не запирает (в этом и была их ошибка, проникнуть к паукам вообще не сложно). Какое-то время подросток стоит лицом к плотно закрытым, темным и громадным дверям, которые к тому же еще и очень мощные, прочные, прислушивается — обостренный слух сейчас обостряется ещё сильнее, — но когда его кто-то весьма ласково как-бы «бодает» в спину, Анастацио испуганно вздрагивает и резко оборачивается назад. Сначала в темноте щурится, а потом нащупывает кнопочку и включает холодный голубой, болезненно-яркий для зрячих свет — специально рассчитан на операторов-инженеров, так они хоть что-то видят — а значит способны проводить техобслуживание паучков, если есть такая необходимость. Пауки Камер и Спикеров содержатся вместе, необходимости разделять их нет — эти животные настолько неразумные, чтобы не вступать друг с другом в конфликты, да и не трогать друг друга в принципе. Все пауки выше лардж-агентов, а также имеют весьма деформированные тела. Камеры-пауки также не способны говорить, но вот способны ли хоть они что-то слышать, как другие операторы — неясно. В прочем, и не важно, ведь эти тупые животные не были наделены способностью думать — просто потому, что они были созданы животными. А ещё они всегда находились в людской позе мостика, и поговаривают, что они физиологически принять другую позу не могут — у них просто кости не выгинаются. И эти животные так и стояли, и передвигались, и даже в скибидистов стреляли из этой позы. А вот как они спали, стоя, или как-то по особенному выгинались — не ясно. Спящими их не видели. Либо живыми, либо мертвыми. Внешне эти паучата близки к оператору-титану — у них тоже были светло-серые волосы и абсолютно неразумные, голубые глаза. Да и в целом — лицом похожи на маленьких рядовых операторов, разве что только у этих морды, как полагается глупым животным, пустые и отсутствующие. Иногда Анастацио даже интересно, какого это — постоянно все видеть перевернутым. Это, должно быть, дико неудобно! А вот пауки-Спикеры от тех отличаются — они русые, правда, их волосы были скорее коричнево-русые, а глаза — зелёные. Они лицом похожи на своих больших парней, правда, конечности пауков ещё длиннее и тоньше, в то время как корпусы у них намного сильнее и мощнее. В отличие от камерных паучат, эти образцы могут слышать, правда, говорить они то ли не умеют, то ли не могут — неясно. Да им это и не надо — животные же. Думать они не могут тоже, но иногда колонки использовали их как источники музыки, когда веселились или что-то праздновали. Что одни пауки, что другие — все одеты в весьма простые черные одежды, а точнее штаны и кофты, вот только ни обувь, ни перчатки, им не положены — поэтому паучата всегда босые, да с голыми ладонями. Анастацио не может понять, кто именно его боднул, этот паучок сразу затерялся среди других, как только подросток обернулся, да и пауки очень похожи друг на друга (точнее представители каждой фракции на таких же представителей), разве что одни его присутствие, похоже, вообще не заметили, а другие все же заметили и уставились. Только если у одних было абсолютно отсутствующее выражение лица, то вот другие смотрели даже с явным испугом — и этим напрягли самого Анастацио. «Они же не набросятся на меня?» — со страхом подумалось подростку. Пауки, вроде, и его, и других детей, и даже ТВмэнов, видели, да и у них в программе, должно быть, явно стоит запрет нападать на своих… Когда острый слух улавливает, что патрульные окончательно уходят, точнее уезжают на каких-то футуристичных машинах, подросток немного расслабляется, даже дышать становится легче — все, они все ушли, и до утра их не будет, а значит, Анастацио может свободно пересечь границу, пусть это и незаконно, но вряд-ли же это приведет к новой войне, верно? Особенно если он проникнет туда незаметно, немного походит, проникнется вайбом — и также тихо вернётся обратно. Родителям, конечно, свое отсутствие объяснить будет сложно, но мальчик уже так, бывало, вечером, а то и сразу ночью, с базы сбегал, и просто гулял. Сначала — на территории базы, а когда родители привыкли и смирились — стал уходить гулять в город. Родители спокойно отпускают своего ребенка — маме, если вернее, на ребёнка, скорее, плевать, а вот папа, помня, какими опасными были улицы, особенно при людях, раньше, вполне спокоен — при всем его скептицизме к агентам, он знает, что обижать Анастацио, или причинять любой другой ему вред, никто не будет, даже те, кто весьма недоброжелателен по отношению к ТВ. Он же ещё ребёнок, сейчас, правда, подросток, так? Да, пусть и детеныш от ТВмэна, но ведь этот детыныш никому ничего плохого не сделал, да и делать же не планировал — малыш вообже лапочка, особенно на фоне родителя. Поэтому и причин причинять ему зло у агентов не было, по крайней мере нет пока. Когда один из ближайших Камер-пауков берет и тыкается в бедро Анастацио, а потом весьма заботливо прижимается, издавая тяжелый, словно даже фыркающий, звук, грудь мальчика внезапно начинает щемить какая-то даже нежность — он и сам не знает, с чего бы это, но рука сама тянется и весьма нежно касается животного, а потом начинает перебирать ему волосы — в отличие от агентов, которые себе волосы залачивают, на глупых зверушек ресурсы не тратили — просто причесывали, а потому волосы паука нежные и мягкие, прям рассыпаются в пальцах. Трогать такие — одно удовольствие. Хоть на морде у паука кроме отсутвующего выражения лица других эмоций нет, Анастацио чувствует, что паучку это и самому нравится. Он пусть и животное, но все же — весьма домашнее. — Канекалон, — снисходительно в слух усмехается подросток, ему сейчас просто необходимо кого-то, пусть даже и себя, услышать — лишь бы убедиться, что он не оглох. Насколько ему известно, волосы агентов тоже — канекалон, просто настолько реалистичный, что это кажется абсурдным. Видимо, государству очень нужны были красивые роботы, которые весьма реалистично похожи на людей. Правда, агенты-пауки — это не совсем государственная разработка, а идея уже самих Камер — первые ученые придумали, когда с одной стороны, у них стало происходить зарождение души, а когда с другой стороны они ещё и сами были не совсем разумными роботами. А вся эта тема с позой мостика — просто демонстрация того, какое может быть больное сознание у искуственного интеллекта с фактом зарождения души. Что же касаемо Спикеров, то они даже не сами придумали — просто подсмотрели у своих «коллег» идею, лишь немного улучшив. У ТВ вообще таких нет, они себе сами — и пауки, и животные, в одном флаконе. Правда, вместо не самого практичного мостика, они больше предпочитают быстро передвигаться на четвереньках, низко прижавшись грудью и животом к полу — умело и быстро, подобно юрким ящеркам. Анастацио помнит, что когда он был ещё совсем маленьким, если он видел папу или родственников, что снова передвигаются ящерками по полу или потолку, он всегда начинал с этого счастливо смеяться и даже тыкать на них пальцем. А папа или родственники смотрели на него пустыми глазами, вздыхали, правда, с явным снисхождением — и ничего не говорили, молча созидали. Некоторые удивлялись, что так давно не слышали детский смех, что уже и забыли, как он звучит, а некоторые вообще слышали его впервые. Поначалу, смотря на ещё совсем маленького сына, ТиВи много вспоминал жизнь среди людей и в людском обществе. Правда, вспоминал почему-то всегда конец 19 века, реже — начало 20, и совсем редко — самую середину 20 века — а вот 21 век в сознании почему-то так не отпечатался. Возможно, все дело в том, что в обществе за это время произошли поразительные изменения, которые, однако, восхищать перестали. Каждый ТВмэн хоть раз задумывался, а остался ли у него повод жить? Или он свое уже изжил, и теперь точно на покой пора? Смотря словно сквозь затонированное стекло на животных, парень вдруг осознал, что очень хочет жить. А ещё хочет вернуть себе горячую кровь и бьющееся сердце, хотя и понимает, что это невозможно. В любом случае, так ему говорит отец. И еще дядечка с щупальцами. Может, часовые существа могли бы помочь мальчику решить его диллему?.. Клокмэнов Анастацио ощущал несколько раз, ещё в детстве, а вот втихую видел — лишь однажды. Они не такие технологичные, какими казались, и в отличие от той же мамы, на людей похожи отчасти. Только вот в их лицо смотришь — и понимаешь, что перед тобой — не человек. Но и не робот. А кто тогда? Пожалуй, ты ощущаешь, что перед тобой — весьма реалистичная марионетка, нитки которой не обрезали — просто спрятали. Король им в одежду спрятал, чтобы у его созданий не было лишних вопросов. Чтобы они думали, что свободны, а на самом деле — все ещё зависимы. Несчастные, несчастые часы! А вот Короля Анастацио ощущал часто, реже, втихую, видел — и этот большой и добрый золотой гигант всегда вызывал в нем много чувств, трепет и удивление. Особенно его удивляло, насколько же он галантен и нежен с телевизионным титаном. Король, кажется, не просто искренее влюблён, он именно искренне любит. И со стороны кажется, что ему все равно на взаимность, он наслаждается фактом того, что любит… …Но при этом искренне не замечает, что чувства его весьма однобоки, и, пожалуй, не взаимны — сам ТВ-титан вступать с кем-то в отношения (а то даже и в брак, но никто кроме них двоих об этом не в курсе) не намерен, ему это неинтересно. Он бы, конечно, мог ввязаться в ветренные и несерьёзные, свободные отношения — да вот только что-то внутри него, должно быть — аристократическое воспитание — не позволяет. В сравнении, он действительно позволяет себе намного меньше, чем многие другие титаны, даже меньше, чем Король — в нем все ещё свежи те, старые знания, которыми он пользовался в старой жизни. Отличие только в том, что помнит их скорее не сам титан, а ещё существующий в этом теле Эдмунд. Эдмунд, который очено сильно хотел жить, ещё больше не хотел умирать — Эдмунд, который теперь заперт в теле мертвеца, и которому мешают существовать в посмертии горечь смерти, тьма и нечто нечеловеческое, звериное. Если так подумать, то тело нефилима-мертвеца населяют много личностей, которые мирно сосуществовать научились лишь от части. Так даже и непонятно, в кого именно втрескался Король — в Эдмунда, в титана, в зверя? Или в оставшееся тело? Проблема многих и агентов, и скибидистов, в том, что настоящеего Короля — завистливого, злого, желающего обладать, влавствовать и править — они не знают. Они видят лишь внешний лоск и блеск драгоценностей. Хах, они неплохо переключают все внимание на себя, да? А вот маленькие разумные часики, создания Короля, его настоящего видели и не по наслышке знают. А потому очень боятся противиться его воле, и им со стороны виднее, что чувства Короля крайне разрушительны, по большей части для самого телевизионного титана, и что их создатель, их господин, их Бог, может таким образом свести мертвеца в могилу — в этот раз уже навсегда. Особенно мертвецу будет плохо, если он посмеет ответить взаимностью. Но об этом никто и никогда не узнает. Король приложит максимум усилий, чтобы никто не увидел, как он обнажает перед своими созданиями свою истинную сущность. А касательно Клокмэнов переживать не стоит, он им уже давно закрыл рот. Они даже под угрозой смерти никогда ничего плохого про Короля не расскроют не скажут. Где-то в душе, Анастацио хотел бы однажды вступить с часовщиками в контакт и просто по человечески поговорить с ними. И может даже с самим Королем встретиться — мальчик ведь думает, что он такой хороший, и в милой невинной беседе не откажет. Правда, он знает, что у двух фракций, а точнее у ТВ и Клоков, друг с другом конфликт — поэтому об этом никогда вслух не заикался, чтобы папа, или другие ТВ, не нечали злиться. Может, когда станет постарше, и ещё подрастет — сам к ним явится. Анастацио думает, что они не откажут. Хах, наивный! Подросток в этом ангаре задерживается — все наглаживает обступивших его животных, в душе ощущая странное, почти истерическое чувство, близкое к осознанию своего несчастья, к чему-то вспоминает часовщиков, и странные ауры, исходящие от них — но как только животные, судя по всему, теряют к нему интерес, и наконец возвращаются в свои углы, как будто прячась в них от внешнего мира, парень загоняет странное наваждение в самое сердце — и сначала тихонько выходит из ангара (предварительно выключив свет, и на миг снова погрузив себя во тьму, чтобы никто ничего необычного не увидел), весьма воровато оглядывается — везде тихо и спокойно, даже, в общем-то, в некоторых местах и темно, только фонари с автоматикой и спасают — совершенно нет ощущения, что когда-то здесь была война. Правда, на этих окраинах и нет ощущения, что здесь кто-то живет… У Анастацио нет ощущения, что все погибли. У него есть ощущение, что все уснули, ибо устали, и теперь спят, спрятавшись по базам и домам. Спят, не умерли. А значит — с наступлением утра они проснутся, и каждый займётся своим делом. Есть те, кто не проснутся уже никогда. Конечно их оплакивали, или только будут оплакивать… Однажды Анастацио проходил около кабинета отца, где тот, на удивление, не заперся, как обычно, а просто прикрыл дверь. Он разговорил со старшим братом, что оброс щупальцами, ТВ-ученым, и ТВ-ученый к чему-то бросил: — …Знаешь, если ты умрешь — 512 и Анастацио будут сильно по тебе скучать. Ну и, может, Полицефалия ещё. Вряд-ли найдется ещё такой кто-то, ты им стал сильно безразличен. Еще на тот момент ребёнок вообще не понял, к чему это, но эти слова тогда сильно напугали его — возможно и потому, что контекста этих слов он не знал — просто поздно около двери оказался. Хотя вряд-ли знание контекста как-то смягчило оставшийся в груди осадок. А ТВ-ученый был прав — только эти трое, в случае чего, и будут скучать. 512 просто такая сучка, которая так крепко влюбилась, что теперь однолюб навсегда, Анастацио — по причине того, что это — его отец, который плохо-хорошо, но его воспитал, и он его любит, а Полицефалия… По той же причине, что и племянник-подросток. Правда, возможно, в силу умственной отсталости, олигофрен потерю старшего брата, что в свое время заменил ему абсолютно всех родичей, перенес значительно проще, и, возможно, забудет. А может просто будет и в половину не так сильно, как 512 с Анастацио, скучать, помня, что когда-то в его жизни был старший брат, ТиВи, урожденный под именем Гарсия, который дарит ему заботу, ласку, внимание — а также вкусные подарки и игрушки, которые иногда вернее называть подачками, лишь бы Полицефалия не ныл, и ещё больше им посмертие не портил (хотя, возможно, это не самое справедливое рассуждение, ведь отсталый брат всю свою семью любит, а они вроде как искренее любят его). Но не помня, что этот старший брат для него сделал. Семья ТВмэнов намного темнее, чем со стороны кажется. Даже, пожалуй, сами ТВмэны не осознают, насколько сильно они прогнили, что даже иронично, ведь они по статусу должны были показывать другим только положительный пример, даже без намека на дурной тон, а по итогу… Стали тем, чем стали. Дедуля ими точно не гордился, разве что самым старшим внуком, и то, только тогда, когда они вместе жили и работали, до смерти обоих в разные периоды жизни. Правда, теперь стыдиться некого, все мертвы. Раньше был дедушка. Теперь нет и его. Странно, но только сейчас, когда погиб и он, ТВмэны, по крайней мере — основной костяк, осознали, что остаться одними в этом огромном мире — поистину страшно. Да, конечно, ТВмэны не одни, они все ещё есть друг у друга, да и просто нежданных братьев прибавилось (интересно, отец в курсе, что от него осталось больше детей, чем они с матерью зачали?) — но от ощущения все равно не сразу избавились… Хотя когда дед был жив — им спокойнее что-то не было. Только тревожнее. Особенно тогда, когда началась война, ведь теперь жмурики не знали, чего от предка ожидать. Они были уверены, что ничего хорошего. Вряд-ли бы дед их за фактическое предательство, поймав, по головке погладил. Скорее уж раздавил, или испепелил — это было бы больше в его стиле (потому, что именно такими внуки его запомнили). Родители, наверное, увидев, что стало с их детьми, явно были бы не в восторге. Особенно должен был бы начать стыдиться отец, из чьих яиц первые 5 монстров и появились. Почувствовав, что уносит его куда-то не туда, подросток сначала отчаянно помотал головой, словно пытаясь сбросить с себя ненужные мысли, а потом начал медленно, но уверенно, подходить к этому разделяющему две стороны забору, стремаясь любых звуков и шорохов — мало ли, тут все же кто-то есть, хотя это само по себе абсурдно. Здесь, да еще и в такой поздний час? Вряд-ли. Агенты в принципе эти места редко посещали, по крайней мере рядовые. Но вот ученые и инженеры с фракции операторов, поговаривают, захаживают сюда часто. Правда, за каким хреном — вопрос все ещё открытый. Возможно, они просто проверяют, чтобы на их территорию никто не покусился, и что здесь все также спокойно, а заодно ещё и паучков навещают (которые, по сути, прозябают в одиночестве с тех пор, как кончилась война), а может где-то здесь спрятан вход в какую-нибудь лабораторию. У альянса тоже своих тайн достаточно, и, как правило, хранителями этих тайн являются особо отличившиеся Камерамэны. Внезапно, почувстовав странное наваждение, Анастацио остановился и даже нахмурился — в груди как-то странно затянуло, мальчишка прямо-таки ощутил вес всех своих органов, а заодно и их самих. Ему кажется, что где-то он уже безбожно прокололся. Но где?! Все же ведь, вроде, без шума сделал, и кроме местного ландшафта, на него никто смотреть не должен! А потом, взглянув поверх забора, до мертвеца дошло. На территории скибидистов практически нет света. Они свою землю, особенно на границах, не освещают — то ли просто экономят, то ли не хотят перед агентами в чем-то палиться. Источников света у Анастацио с собой тоже нет, не додумался взять, а лунного света, что на территории скибидистов виден лучше, чем на освещенных землях альянса, ему не хватит — даже с передвижением только в звериной форме, этого все ещё мало. Пожалуй, по ощущениям, он как будто будет просто ходить с открытыми глазами в темноте. «Определенно, это я не предусмотрел…» — с сомнением подумалось подростку, после чего он, пожалуй, в своих планах засомневался. Но… Уже столько сделано, столько пройдено — и ради чего? Ради того, чтобы сейчас так глупо остановится и повернуть назад, к мамочке с папочкой, которые его пропажу даже заметить не успели? Это так глупо. Анастацио пусть мужеством и не отличается, но все же заставляет себя выбросить все свои сомнения в метафорическую мусорку, после чего прикрывает глаза — и только успевает подумать об этом, как уже оказывается по другую сторону забора. И эта другая сторона забора… Оказывается такая менее технологически развитая. Оу… Здесь, на окраине, зданий конечно, не много, но многие из них ещё людские постройки, старые — и все они стоят в каком-то даже удручающем виде — видно, что как раз еще с людских времен заботиться о них перестали. Сложно представить, кто и для чего эти постройки строил, ибо они не выглядят как дома, рассчитаные на проживание в них, даже на временное. Возможно, они как были какими-нибудь складами, так и остались — просто скибидисты пользуются этим. Анастацио слышал, как у них взрослые и знающие о таком отзывались словосочетанием «людское наследие» — что-то достаточно старое, что досталось от прежних жителей. А то даже и от прежних людей. Несмотря на то, что подросток как-бы слепой, он вырос со знанием цветов — как раз благодаря тому, что у него есть способность прозревать, о которой в будущем, возможно, будут говорит в том ключе, что у мальчика эта способность когда-то была. А потому, он знает, как выглядят коричневые цвета, оранжевые, и даже как выглядит ржавчина — поэтому примерно представляет, какого оттенка эти сохранившиеся людские постройки. Пусть он лишь относительно видит, а в полной темноте, которая нависла над этой стороной, можно сказать, что он видит лишь силуэты и очертания, мальчик мягко касается руками первого попавшегося здания, стараясь вести себя как можно тише и аккуратнее. Не видит — чувствует. Пальцами ощущает текстуру людского кирпича, на подсознании знает, что они бывают более оранжевых и более красных оттенков. Чуть сдвигает пальцы — ощущает старый, дырчатый слой бетона. Он бывает как и светлым, так и темно-серым. До крыши мальчику не достать, но он вполне достает до оконных рам и даже старой двери — они деревянные, должно быть не совсем коричневые из-за возраста, ещё и очень сухие. Стекол нет, только пустые рамы. Штор нет тоже. Металл большого старого замка, который вполне бы для ангара подошёл, сильно ржавый — он, очевидно, должен быть неравномерно оранжевым, еще и немного царапает нежную, практически детскую, кожу весьма чувствительных пальцев. Это… Не очень приятно, если не сказать «противно» — поэтому сын брезгливо отдергивает пальцы, рассеянно смотрит на них, потирает друг о друга, пытаясь разглядеть хоть что-то, кроме очертания — но потом, сдавшись, возмущенно вздыхает и брезгливо обтирает пальцы о костюм, не так отчетливо, как без зрения, ощущая кожу. Знает, что эта кожа — черная. Совершенно бесполезное знание в те моменты, когда Анастацио живет в беспроглядной темноте. Многие ближайшие здания тактильно такие же, даже в длину и ширину одинаковые, а потому отличить жилые дома от просто пустующих зданий весьма сложно — а слух у мертвеца не настолько чувствительный, так что и понять на слух, есть ли в этих домах хоть кто-то или что-то — не представляется возможным. Да и Анастацио проник сюда не для этих бесполезных знаний. Пожалуй, вот кого-кого, а встретиться со скибидистами лицом к лицу мальчишке не особо хочется — он их видел на фото и видео записях агентов, и папочка был прав, когда говорил, что все они те ещё уроды — физические и моральные, и ничего хорошего в них нет. А от человеческого осталось только тело. К тому же, он знает, как скибидисты относятся к агентам и всему, что о них напоминает. А настроены они к агентам весьма и весьма плохо, синдром зловещей долины триггерится по полной. Но, строго говоря, виноваты в этом только сами агенты — скибидисты с ними изначально же вообще воевать не хотели и не планировали. И вообще ни с кем никакой войны иметь не хотели. Альянс сам во всех своих бедах был виноват, скибидисты просто отбивались и защищались. Защищали себя, защищали друг друга, защищали своих лидеров. Когда Анастацио узнал всю правду, он решил, что это крайне несправедливо. Но вслух высказываться об этом не стал. По пути дальше мальчику встретились очень старые лавочки, даже по людским меркам — все они были сколоченны из дерева, некоторые, которые когда-то были покрашеные, имели на себе либо достаточно облупившуюся и потрескавшуюся краску, либо не имели ее вовсе. Те же, что не были покрашены изначально, представляли из себя просто иссохшиеся деревяшки, в которых спокойно можно посадить занозу — они такие, слегка шершавые и сухие, некоторые даже сильно покосившиеся. Мальчик из интереса даже немного на одной такой посидел, и невольно с альянсом сравнил. У них такого нет. Ну, может, оно и к лучшему, ибо ощущения от всего этого старья… Не самые приятные. Особенно когда у тебя завышенная чувствительность. Пройдя сильно вглубь дальше, мальчик начинает подозревать, что места, в которое забрёл он — относительно старые и, в какой-то степени, заброшенные, возможно и не самые жилые, хотя ощущение жизни здесь было весьма слабое — а никакого ощущения того, что все не умерли, а просто легли спать, нет. Регион реально как будто вымер, хотя обитающие тут существа, пожалуй, живее всех живых из тех, кто ныне населяет землю. «Интересно, насколько здешняя территория огромная?» — задумался мальчик, бегло пробежавшись взглядом по территории — даже это место казалось ему огромным, возможно потому, что домов здесь не так много, и расставлены они относительно далеко друг от друга. И да, давным-давно, — по крайней мере, для Анастацио 4 года, почти 5 лет — это достаточно давно — когда Децим сказал, что скибидисты не озеленяют территорию, он оказался полностью прав — даже по прошествии столько лет, здешнюю землю можно описать как голую — пышных деревьев нет, только обгоревшие, уже мертвые, стволы, местами были и того проще — уродливые пни. Травы практически нет, есть лишь ее редкие пучки, и то, травинки такие жёсткие и рыхлые, что они легко крошаться от мягких подушечек пальцев. Нормальная, пышащая здоровьем трава, может быть любого зеленого оттенка. А эта, скорее всего, какая-нибудь коричнево-оранжевая, может быть желтая, достаточно пожухлая — тоже мертвая. На этой территории все мертво, все гниет. Иногда Анастацио начинало казаться, что и он гниет — тоже. Только он хотя бы подгнивает в кругу семьи, а умирать под надзором родственников — не страшно. По крайней мере, они сделают твой уход на тот свет наименее болезненным и страшным. Переключаясь в свою обычную, как будто человеческую форму, погружаясь во тьму уже полностью, внутри мальчик снова ощутил какое-то давящее, неприятное чувство — сначала уж обрадовался, что снова сердце биться началось, пока не понял, что нет. Показалось. Просто мальчик невольно вспомнил свою семью — и ощутил, что что-то толкает его побыстрее убраться с чужой земли, да заспешить на базу, чтобы снова увидеть — почувствовать — родителей. Словно с ними может случиться что-то плохое. Словно он может не успеть — и найдёт родителей мертвыми. Только вот отец уже мертв. А мама никогда действительно живой не была. Сын никогда не интересовался, как у мертвеца и машины появился вполне человекоподобный ребёнок. Мир погружается во тьму полностью, слух и чувствительность кожи обостряются только сильнее — но так даже лучше и привычнее, в какой-то степени удобнее и приятнее, даже несмотря на то, что есть соблазн сновать сменить облик, лишь бы хоть что-то увидеть. Но в чем смысл травить себя, если на улице кроме того, что темно, так еще и зрение стало с возрастом довольно паршивым? Анастацио в лучшем случае увидит лишь силуэты, не цвета, потому что освящения нет, и тратиться на него никто не планирует. Без зрения, ощущения, особенно в чужом и враждебно настроенном месте, сильнее обостряются, Анастацио даже начинает казаться, словно он в какой-то степени даже видит окружающую его местность, пусть даже и без зрения — уши и тактильность, а также ощущения, заменяют ему глаза, ему кажется, что он ощущает каждый кирпичик, каждую травинку. Жаль, конечно, что он не видит цвета, а только тьму, но… Но не зря же папа говорит, что смотреть особо в этом мире не на что? Сначала, как-бы снова привыкая к своему состоянию, подросток покрутился вокруг своей оси, выставив вперед руки, начав даже ощущать какой-то потерянный и печальный вайб этого места, а потом, вспомнив, что взял с собой трость, нащупывает ее и достает, а она уже сама себя раскладывает — и с ней, честно говоря, удобнее, даже не так страшно — поэтому и дальше мальчик передвигается именно с ней, аккуратно прощупывая все перед и под собой. Тростью мальчик нащупывает жесткий, местами даже ободранный, асфальт, камешки разных размеров, редкие пучки травы — и особо больше ничего, причем так, словно так и должно быть. Словно так и правильно. Один раз, забрав сильно влево, подросток сначала палкой, а потом и сам, натыкается на мусорное ведро, и не успев затормозить, падает, утянув за собой ни в чем ни повинную мусорку, создав много лишнего шума. На миг это сбивает слепого с толку, ощущение пространства теряется — благо, что трость он так и не выпустил. Вряд-ли бы потом нашел, не меняя облика. До этого Анастацио думал, что в этой части города он один. И, возможно, он бы так и думал до последнего, если бы не нарвался на вражескую мусорку — даже не успев полностью встать, чувствительный слух уже уловил чье-то весьма быстрое передвижение, почти бег, и если верить ощущениям — это не то, что большой или маленький скибидист — это вообще ребенок! Точнее, даже не ребенок, а скорее подросток, практически одногодка, одетый во что-то тяжелое. И в руках что-то тяжелое, металлическое. Должно быть — это оружие. Правда, на слух определить что-то конкретное сложно. Возможно, это что-то из того, что обычно дается пограничникам. Слепой очень вовремя поворачивается к перевернутой мусорке спиной — как раз примерно в метре от него тормозит скибидист. — Скибиди скибиди (Стоять, чужак)! — на скибиди-языке рявкает на него подросток, пытается косить по тону на более взрослых и опытных наставников, правда, его юность придает всему этому даже некую смехотворность. Слепого, в прочем, цепляет не это. А то, что ему чудятся весьма знакомые, но потерянные, ощущения — подросток по инерции даже сильнее стискивает белую трость, да внимательно склоняет голову на бок. — Децим? — спокойно, словно бы даже без удивления, спрашивает Анастацио, причем таким будничным тоном, как будто он об этой встречи уже заранее знал — Это ты? Оба подростка молчат, только если скибидист от сильного удивления, то Анастацио просто в ожидании. И даже пользуется этой заминкой — начинает медленно продвигаться вперёд, используя трость. — Анастацио?! — наконец удивленно восклицает скибидист, и его тон наполняется не столько ожидаемой радостью, чем сильным удивлением — Это ты? — и потом, помолчав, добавляет: — Это правда ты?.. В голосе у юного скибидиста сквозит надежда. — Не поверишь, но я. — весьма тепло усмехается мертвец, после чего без проблем подходит едва ли не в упор, попутно пряча трость — вряд-ли она ему понадобится — Привет. Я скучал. В какой-то степени это правда, а в какой-то степени и ложь. Мертвец не долго тосковал о приобретенном знакомом, да и с таким количеством родственников не соскучишься. Все родичи Анастацио, в том числе и его родители, неплохо заменили ему скибидиста. А вот скибидист все эти года исправно вспоминал того слепого мальчика с границы, где-то в душе желая однажды встретиться. Ну вот, собственно говоря. Встретились. — Эээ… Ну, кхм, да. Привет. Я по тебе тоже очень скучал! — Децим невольно начинает нервничать — Не ожидал, что мы… — он замолкает, подбирая слова. — …Встретимся снова? — сам завершает Анастацио. — Именно! — соглашается Децим — Каким ветром тебя сюда надуло? Да еще и в столь поздний час? — Аналогичный вопрос к тебе, дружище, — шелестит Анастацио — А ветер мне надул благую весть… — вообще, такое начало — не его авторские слова, просто он однажды услышал, что так говорил Король — …Что сегодняшняя ночь идеальна для того, чтобы улизнуть от родичей на часик-два к вам. Уж больно мне было интересно, что и как у вас тут… Устроено, да делается. К тому же, ты же однажды был у нас, причем — на базе. — слепой спокойно пожимает плечами — Зуб за зуб, как говорится. Судя по ощущениям, Децим как-то неоднозначно кривится — и фыркает: — Тебе своих зубов не жалко? — Вообще нет. Если что, у меня либо новые вырастут, либо мне протезы поставят. Так что по поводу моей сохранности переживать не стоит. — незрячий широко улыбается. — Как раз-таки стоит, — вздыхает Децим — Ты даже не представляешь, что с тобой могут сделать наши, если увидят. Ты к нам, к слову, надолго? — Вообще нет. Строго говоря, я уже уходить собирался, пока мои родичи мое отсутствие не заметили, — признается Анастацио. — Они тебя любят? — с как будто даже печалью спрашивает Децим — Анастацио этот тон замечает, но тактично игнорирует, даже ухом не ведет, как будто не услышал. Хотя он все прекрасно услышал и понял. Знает, когда таким тоном разговаривают. — Да. Любят, — кивает Анастацио — У меня хорошие родители, добрые родственники со стороны отца, и большая дружная семья. Да и если бы не любили, то… И моего возвращения не хотели бы. — «Возвращения»? — удивляется скибидист — А ты куда-то уходил? — Ну… Можно и так сказать… — признается слепой — После того, как меня увели, мне было очень плохо. А потом я умер. Как видишь, я нашёл в себе силы воскреснуть. И забегая вперед, я после этого ещё несколько раз умирал. Три раза, если конкретнее. — Так ты… Теперь мертвец? — удивляется Децим, после чего аккуратно протягивает к телу слепого руку — Я… Попробую у тебя найти пульс, не бойся. — Ну… Попробуй… — тихо шелестит ребенок агентов, после чего все же вздрагивает от горячего прикосновения, но не вырывается — покорно стоит, терпит руку скибидиста. Скибидист, правда, находит нужную точку — но кроме холода тела там ничего нет. Ни пульса, ни выпирающих жилочек и венок, ни тепла тела. Децим с испугом отдергивает руку — ощущение того, что перед ним труп, а не живой подросток, только-только дошло. — Холоден, правда? — беззлобно усмехается слепой — Можешь даже не пытаться. Я безвозвратно мертв. — Думаешь… Прям безвозвратно? — аккуратно интересуется скибидист — Может… Тебе бы Клокмэны могли помочь? Они недавно были у нас, правда, уж не знаю, чего они от нас хотели… — Ммм… Я… Обдумывал этот вариант. Но моим родителям об этом знать не стоит. — честно отвечает слепой — Кстати про прикосновения… Я бы хотел вспомнить, как ты выглядишь. Позволишь? — Без проблем, — коротко, по-армейски, отвечает Децим, да несмело подставляет лицо — ему не только неловко, но и немного страшно доверяться очень длинным когтям, но все же он заставляет себя довериться этому существу — почему-то уверен, что незрячий его не обидит. Инвалиды же, вроде, как вообще обижать не способны. Руки у Анастацио все такие же — мягкие и нежные. Но теперь они холодные, и уже никогда не согреют, а ещё обросли когтями, прямо в след за более старшими родственниками. Децим не уверен, ему лишь кажется, что Анастацио все больше начинает напоминать ТиВи. — Ах, ты остался таким же приятным, каким был и тогда… — нежно шелестит Анастацио, трогая скибидиста за лицо — Но… Одних прикосвений не достаточно. — Что ты имеешь ввиду? — аккуратно спрашивает скибидист. — Позволь мне взглянуть на тебя. Прошу. — у Анастацио даже мимика непроизвольно меняется на умоляющую. — Каким образом, Анастацио? — добро усмехается подросток с оружием — Ты научился прозревать? — Ну… Скажем так — я это и раньше умел. Но тебе не стал говорить — боялся, что ты отвергнешь меня, а мне было с тобой так хорошо… — в голосе слепого нет ни намека на стыд. Правда, Децим невольно зацепился за слово «отвергнешь» — как будто между ними было не шаткое общение, а… Нечто большее. Не то, чтобы Децим, будь у него возможность, отказался бы от Анастацио в любой плоскости. Он был бы только за, а вот сам Анастацио… Может, он был бы против. А может, вся семья слепого будет против — и в такой вариант верится как-то больше. — Я от этого сильно пострадаю? — спрашивает Децим, неловко потерев затылок. — О, абсолютно нет. Я от отца унаследовал меньше, чем кажется, — честно отвечает Анастацио. — Ну… Тогда взгляни. Правда, боюсь, тебе не очень понравится, — соглашается Децим. Незрячий скромно, но как-то зубасто улыбается — и говорит: — Спасибо. В это время родичам Анастацио было и не до него вовсе, его отсутствие никто даже не заметил. Многие ТВмэны вернулись в их мир, в том числе ТВвумэн и Полицефалия — вряд-ли они соскучились, скорее, просто им этот мир наскучил, и они решили поматросить тех ТВмэнов, что живут в том, другом, но как-бы их, мире. Правда, честно говоря, ТиВи их едва сплавил — очень уж хотел отдохнуть от этих двоих, пусть даже несмотря на то, что Полицефалию он всем своим небьющимся сердцем любит. А ТВвумэн… Скажем так — брат и сестра так и не смогли примириться. Даже тогда, когда стало понятно, что делить им больше нечего — они практически все потеряли. Можно сказать — все имущество, и теперь оставшаяся у них физическая целостность, да родственники, и стали им имуществом. А вот что касаемо борьбы за власть… Наивные, они думают, словно они тут что-то глобально решают. Их слова могут быть решающими для агентов, а решающие слова для них — только из уст ТВмэна-ученого, что наблюдал за ТиВи и ТВвумэн, как за бесконечной комедией. А ведь со стороны кажется, что Лазарь исполняет функцию старшего брата — следит за младшими родичами, Луизой и Гарсией (а заодно и за Барнумом с Эдмундом) — пусть даже и после смерти. Никогда же не поздно исправиться, да? Вот и Лазарь — или все же ТВмэн-ученый? — также считает. Насколько ТиВи знал, на базе, кроме него и ТВ-ученого, что сейчас был где-то неподалёку, и крутился подле других учёных, было не так много ТВмэнов, но вот что они делали — для монстра осталось загадкой. Может — ели, а может искали себе жертву на ночь. В любом случае, это их дело, и он, как хороший старший брат, во все это не лез — у него были занятия и поинтереснее. Конкретно сейчас, ТиВи нашел семейные архивы — фотографии, правда, они были заключены в особые ларцы, а эти ларцы — запоролены. И жмурик сейчас сидел и подбирал всевозможные коды, которые мог вспомнить — правда, пока ещё не один не подошёл. Почему-то у мертвого было ощущение, что он забыл что-то очень важное. Интересно, с чего бы это? «Да открывайся!» — злобно подумал ТиВи, стискивая один из маленьких ларцов, который был по форме блестящим черным шестигранником с кислотно-фиолетовым отливом, и чей пароль был определенной комбинацией символов. Вот бы ещё вспомнить, что имено это за комбинация… «М-да, плохая была идея выбрасывать все свои бумажки с паролями. Я даже не знаю, можно ли его по другому вскрыть.» — весьма недовольно подумал ТВмэн, и, сдавшись, отправил коробочку в свободный полет — очевидно, тут он бессилен, потому что не помнит. И как-бы он не пытался вспомнить, все тщетно. Неужели это относится к тем воспоминаниям, которые он безвозвратно забыл? Впрочем, как хорошо, что в свое время, титан их фракции, даже титаном не являясь, все же убедил ТиВи сохранить часть фотографий и без предварительного запрятывания в ларцы. И пусть таких фотографий было немного, а часть и вовсе утеряна, какие-то сохранить все же удалось. Однако было кое-что, чего в количестве больше, чем фотографий, и сохранились они словно даже лучше. Это были свидетельства о смерти. На столе лежала их весьма внушительная стопка, причём разных ТВмэнов, у каждого эти листы не по одному разу повторялись, и у листов отличалась дата выпуска. Тут есть ещё те, которые были выпущены в конце 19 века, а у кого-то сохранились даже из разных времен 20. Все эти листы были помятые и пожухлые, как им и положено по возрасту, но телевизоры все равно трепетно хранили их, пытались сохранить, насколько это было возможно — и у кого это их действительно получалось сохранить, а у кого-то… Нет. В прочем, было на столе ещё кое-что, значительно интереснее свидетельств о том, что кто-то сдох. На столе лежала фотография, которую вполне можно считать раритетом — одна из первых, которую в принципе сделали люди, на ней были изображены ТиВи с братьями и сестрой, а также с дедом — это было сделано за сколько-то месяцев до того, как внуки ученого все заболели и первый раз умерли, разделив свое существование на до и после. Мертвецы не могут молодеть или стареть, по крайней мере спустя достаточно смертей, поэтому нельзя сказать, что нынешние ТВ-ученый, ТиВи, ТВвумэн, Полицефалия и ТВ-титан внешне очень сильно отличаются от Лазаря, Гарсии, Луизы, Барнума и Эдмунда, которых запечатлили на фоне. Зато дед, если бы была возможность сравнить с дедушкой из того времени, сильно изменился. Он сильно заплешивел, постарел, особенно это видно потому, что на фотографии дедушка выглядит как человек среднего возраста. Пересматривая эту фотографию, а заодно и свои воспоминания, ТиВи заметил, что деду на фотографии столько же лет, сколько сейчас исполнилось Джи. Абсолютно бесполезна информация, которая, тем не менее, оставила в душе ТВмэна пропасть. Дверь открывается словно с хорошенго пинка, ТиВи даже осознать не успел, как на весь кабинает раздается счастливое: — ТиВи, привет! И, что удивительно, трезвое. Но вряд-ли это означает, что 512 решил завязать с бухлом. — Да-да, привет, 512, — скрипит зубами, а заодно и не поддающимся ларцом, ТиВи, не отрываясь — Уже здоровались. — Ну и что? Я могу здороваться с тобой каждый раз, как тебя вижу, — мурлычет Спикер, со стороны, возможно, выглядя как озабоченная девка, у которой все в одном месте не успокоится — А лучше бы, чтобы я с тобой никогда и не расставался. Тогда бы и каждый раз встречаться не пришлось. И вообще, что ты делаешь?! — Да-да, звучит неплохо, — буркает ТиВи, правда, как только до него доходит смысл сказанных слов, он резко вскидывает голову — и спрашивает: — Погоди, что? В прочем, увидев 512, ТиВи даже невольно забывает о всех этих семейных архивах, и этих ларцах — Спикер выбивает из него дух разом. Своим внешним видом. Хотя нет, даже не так, этот Спикер ещё вполне себе красивый, даже после всего произошедшего. Что-то из ТиВи выбивает факт того, что на матери его ребенка белая, достаточно длинная, прозрачно-белая, свадебная фата, причем еще и с вуалеткой, а также сверху — маленькой, но симпатичной, золотой диадемкой. Ещё в руке у него была темно-зеленая бутылка шампанского, которую монстр от шока даже не заметил. — 512, это что?! — на эмоциях выдает жмурик, не веря своим глазам. — Ну… Фата. Так, вроде, люди эту тряпку на тыкву называли… — отвечает Спикер, очевидно, не поняв, что вопрос был больше риторический, ибо что это такое, ТиВи уж точно должен знать (и он знает) — А что? Мне не идёт? — и ещё так мило и невинно хлопает глазками, в своем особом стиле, что внутри ТиВи появляется какое-то прям неоднозначное тянущее чувство. — Да нет… Идет… — кое-как выдавливает ТВ, буквально на ходу вспоминая, как вообще разговаривать. И тут монстр не врет. 512, на удивление, фата, причем достаточно длинная, да еще и с вуалеткой и даже диадемой, действительно шла, его так даже можно принять за красивую, молодую, а главное — живую — невесту. Особенно очень в тему его европеоидная внешность, разноцветные глаза, и практически не пострадавшая кожа (в прочем, о его шраме ввиде серийного номера, в принципе не вспоминают — он практически незаметен). Пожалуй, это тот редкий случай, когда испорченная душа действительно заинтересовала ТВмэна, который ей нравится. — Нуу? — с ожиданием тянет Спикер — Тогда что не так?.. — Где ты это достал, 512? — в лоб спрашивает ТиВи, непроизвольно раскрывая руки, отправляя ещё одну коробку в полет — да и не до нее ему сейчас. — Да так… На складе вещей, которые остались от людей, откопал, — невнятно отвечает наркоман. — Предположим, — кивает ТВ — И… Зачем ты это на себя напялил? — Ну… — немного неловко выдает андроид, спрятав глаза на уровне пола — Ты сказал, что… Умер бездетным и неженатым. Ребенок у тебя уже есть, а жены — все ещё нет. Как и не было свадьбы. Вот поэтому я и подумал, почему бы нам с тобой не пожениться? Почему бы нам не стать полноценной семьёй? Ты — моим мужем, а я — твоей женой. К тому же — я уже мать твоего ребёнка. — 512 подошёл ближе, и не гляда сдвинул все на край стола, поставив туда же и шампанское — Ну же, ТиВи, — в голосе у Спикера появился нажим — Прошу тебя! Я просто хочу, чтобы в твоей жизни было все! — Это… Очень неожиданно, Спикер, — вздыхает ТиВи, правда, по его тону сложно понять, зол он, рад, или ему все равно. Вообще, он как будто напуган. Как будто даже без «как будто» — лицо ТиВи действительно изобразило пусть не крайнюю степень ужаса, но испуг так точно. Давно же его так никто не шокировал. — Ты не любишь сюрпризы? — интересуется 512, и, воспользовавшись заминкой любимого, нежно взял его руки в свои, да несильно, но очень нежно и любовно, сжал. — Ну… После стольких лет жизни — как-то не очень… — негромко, словно даже смущенно, признается ТиВи, после чего переводит взгляд на руки 512, что обвили, подобно щупальцам, его собственные — и, вздохнув, легко руки потенциальной невесты практически стряхивает — Как ты вообще до этого додумался? Людских книжек начитался? — Именно! — счастливо признается Спикер, на что ТиВи вздыхает — Я еще прочитал, что в современном мире, для людей это действительно был праздник. А в ваше время, и даже ещё раньше — это на самом деле было женской обязанностью. — Именно, 512. Правильно, — лицо ТиВи приобретает скептическое выражение, после чего, чуть пораскинув мозги, он выдаёт: — Спешу заметить, что образ свадьбы, который лично всплывает у меня — это достаточно трагичное событие, каким свадьба являлась на самом деле в моей юности. Не боишьсы, что после свадьбы со мной, ты ознакомишься со всем самым плохим, что могло ожидать молодую невесту, ну или уже молодую жену? — ТиВи скупно, но злобно улыбается, склоняет голову на бок, внимательно следя за 512, да складывает руки на груди, ожидая ответа. Спикер, в прочем, отвечает практически сразу, даже не задумываясь: — Не-а, не боюсь! Из твоих рук и уксус сладок! — неосознанно даже льстит наркоман, по ощущениям засветившись, подобно лампочке — Да и лично я не против заиметь благодаря тебе новый опыт. — 512 весьма миленько подмигивает, явно подразумевая интим. — Даже домашнее насилие, которые мужья спокойно учиняли над своими женами? — с нажимом интересуется ТиВи, перестав улыбаться. — Именно! — радостно восклицает колонка, походу даже не догоняя, о чем вообще идет речь. А может наоборот, 512 прекрасно понимает, обо всем в курсе — просто знает, что ТиВи никогда себе не позволит сотворить то, чем так явно этой колонке угрожает — вот таким благородным он уродился, причем не благодаря, и не вопреки, родителям и деду. Определенно, ТиВи потерял хватку, раз уж его угроз больше не страшатся. Мысли о том, что Спикер настолько умом тронулся, что только домашнего насилия и жаждет, мертвец даже не допускает. Он никогда не видел женщин, которые о такой грустной, тяжелой и страшной жизни мечтали. — 512… Скажи честно, — вздыхает ТиВи, начав смотреть на колонку словно с усталостью — Ты вообще хоть понимаешь, о чем я? — Мммм, не особо, — легкомысленно бросает робот — А что? — Ничего, — негромко бросает ТиВи, да опирается телом о стол, снова складывая руки на груди. — К тому же, получается, я буду у тебя первой и единственной женой, не так ли? — прямо с особой, словно даже злорадствующей, улыбочкой, интересуется Спикер, даже чей взгляд наполняется остротой, очень напоминающей ТиВи остроту соуса из чили. — Ну… Получается, что так?.. — не утверждает, а предполагает, на вздохе монстр, даже разводя руками — В конце концов, на моей памяти, я ни разу никому мужу не стал. — Вот видишь! Сама жизнь готовила тебя к тому, что ты станешь только мне мужем! — достает аргумент практически с воздуха наркоман — Ну так что? Дадим друг другу клятву верности? Ты какой-нибудь обет брачный помнишь? — Абсолютно нет. — честно отвечает монстр — Я тебе больше скажу, я никакие обеты и не знаю. Только обеды. — вместо него, с этого смеется Спикер — Я, признаться честно, не уверен… — Нуу, почему? — 512 недовольно надувает губки — Что именно тебя напрягает, любовь моя? Мне кажется, все говорит о том, что жизнь готовила тебя к браку только со мной. — в его голосе сквозит недовольство и даже обида. — Боюсь, если мы с тобой решим заключить брак так, как делали люди — у нас не получится. С этим будут определённые сложности. Да и… Другие агенты нас не поймут. И мои родственники тоже к этому положительно не отнесутся. — объясняет ТиВи, хотя понимает, что дело не совсем в этом. Точнее, вообще не в этом. — Ну… Давай тогда не так, как люди, — абсолютно без печали предлагает 512, видимо, не понимая, что в этом событии весь смысл в процессии — Просто устно поклянемся, и поцелуемся. И все. Не так уж и сложно, в конце-концов, верно? — в тоне 512 появилась даже игривость. — Ты прав. Не сложно, — отрешенно бросает ТиВи, почему-то почувствовав себя крайне неуютно, словно он отрыл какое-то неприятное воспоминание, которое, однако, посмотреть не мог. Кто знает, кто знает… Можете, оно и к лучшему? «Ладно, черт с тобой, паразит. Обмолвлюсь с тобой, раз уж это тебе смертельно необходимо, от меня не убудет.» — подумал ТиВи, чуть сморщился, после чего собрал все силы в кулак, и весьма быстро задрал колонке вуалетку, отчего робот от удовольствия едва ли не запищал, ещё и очень мило зажмурившись. Правда, держа вуалетку в руках, да смотря на лицо 512, ТиВи начало казаться, что когда то он в этой ситуации был. Причем ему это не просто показалось — даже перед глазами на миг глюкануло, словно он стоит в морском порту, у самого моря, небо — хмурое, темно-синее, вот-вот начнутся ливень и гроза, где-то на заднем плане шумят люди — моряки, портовые проститутки, да просто сомнительные личности, птицы — белые, большие, и крайне шумные чайки, корабли и лодки, даже рыбаки — а сам ТиВи стоит также перед молодой и бледной, едва ли не белой, девушкой в белом платье, у нее какие-то неестественно-кислотные, рыжие волосы, которые настолько кудрявые, что напоминают длинные пружинки, и вот на ней — похожая фата, а ТиВи также задрал ее вуалетку. Причём у девушки еще длинное белое платье, весьма простое, без излишков. Ещё у девушки небольшая аккуратная грудь, над которой видны ее ключицы — ткани в этом месте нет. Глюк был весьма короткий и быстрый, но осадок остался, а сам ТиВи начал сомневаться в своих словах касательно того, что у него никогда ни свадьбы, ни жены, не было. Причем этот глюк такой реалистичный, что… ТиВи кажется, что очередное воспоминание из прошлого разблокированно. — Так. Мне от чьего именни клятву давать? — каким-то не своим тоном спрашивает ТиВи, не уверенный, какую ему эмоцию показывать, при этом даже не слыша себя — в ушах теперь стоит до боли знакомый шум морского прибоя. — В каком смысле? — удивляется 512, который этот глюк уж точно не видел — он ощущает, что появившаяся интимная атмосфера лопнула, как мыльный пузырь, и этому не рад. — Я могу клясться, как ТиВи — то есть, как тот, кем я сейчас являюсь, — объясняет ТиВи, которому начинает казаться, словно его слова тонут в крике чаек, а также шумной брани обитателей морского порта — А могу клясться, как Гарсия Тейлор — тем, кем я, в какой-то степени, уже не являюсь… — Ну… Если хочешь — можешь как ТиВи, — мурлычет Спикер, начиная улыбаться — Я же тебя как ТиВи знаю. Увы, но с Гарсией, я не знаком — уж не довелось познакомиться. Но… Будь такая возможность… Думаю, я бы не отказался, — 512 мило хихикнул себе в ладонь — Может, познакомишь меня как-нибудь хотя бы с тем, что от этого человека осталось? — и, чуть подумав, — для 512 даже это уже мощно — выдал: — Ты же не будешь ревновать, любимый? «Пожалуйста, пожалуйста, скажи, что будешь, скажи, что будешь ревновать меня, как и положено мужу!» — мысленно умоляет Спикер, причем так яростно, что эта мольба отражается у него и на лице. ТиВи, в прочем, сейчас не в том состоянии, чтобы подобное заметить. — О, абсолютно нет, — фыркает ТиВи, руша надежды 512 — Можешь даже сходить налево, а я просто закрою глаза, и сделаю вид, что ничего не было. Такое, конечно, не подобает мужу, но не переживай, я не из ревнивых. ТиВи показательно полуулыбается-полускалится, ему одновременно и смешно, и страшно — смешно от своих слов, ведь говорят они на самом деле не о чужом человеке, а о самом ТиВи — и очень страшно от внезапного не то глюка, не то видения, от которых жмурик вообще до этого момента не страдал. И он даже не понимает, какая эмоция в нем сейчас сильнее. — Но ТиВи! — капризничает Спикер. — А что? — слишком спокойно фыркает ТиВи, хотя будь он жив, у него бы явно трясся и голос, и руки — Этот человек давно мертв, его тело приняла земля — так чего же мне ревновать? Ты даже если очень захочешь повернуть налево, не повернёшь. — и очень шатко ведет плечами, после чего, наконец, отпускает вуалетку, да вцепляется своими руками в руки наркомана. И ведь тут ТиВи был прав, кажется, он даже сам не представляет, насколько прав. 512 и сам не представлял, что возможно так перманентно в кого-то, да ещё и с другой фракции, втрескаться. А когда в полной мере осознал, что втрескался, еще и так перманетно, уже стало очень поздно. Настолько поздно, что ничего уже изменить нельзя. 512 и сам не знал, что он настолько верная сучка. — К тому же… — продолжает ТиВи, под пальтищем мелко дрожа — уже не от эмоций, а от сурового холода погоды, что была на том прибое — и эта суровая погода пробирает его до костей, что внезапно сначала показались ещё свежими и молодыми, а сейчас стали ощущаться грязными, разрушенными и старыми — По сути, ты уже имееешь дело с Гарсией Тейлором. Ну, не с ним самим, а с тем, что от него осталось. Все имущество давно пропало, а вот тело — осталось. Тело… Оказалось никому не нужно. А земля когда-то тело Гарсии приняла, но спустя время из своего земляного чрева его изгнала. — О, даже так? Ну, на имущество мне все равно, но вот тело… — Спикер, видимо, неосознанно, начинает весьма счастливо, и вместе с тем же — весьма озабоченно — улыбаться — ТиВи, Гарсия… Вы обещаете быть со мной и в горе, и в радости? — Гарсия, возможно, и обещает, а вот я… Я ухожу от прямого ответа, — подыгрывает ТиВи, невольно принимая правила этой странной, полуинтимной, игры. — А в богатстве и бедности? ТиВи, Гарсия? — продолжает эта роботизированная невеста. — Мы оба были и богатыми, и бедными — мы этого уже не страшимся. Так что, думаю, ответ очевиден. — более спокойно отзывается монстр. — А будете со мной до тех пор, пока смерть не разлучит нас? — интересуется Спикер. — Ох, касательно этого… — ТиВи словно что-то вспоминает — Смерть уже разучила нас, 512. В частности меня с Гарсией. Так что теперь здесь оговорочка до твоей смерти. — ТиВи громко щёлкает суставами пальцев, но нежно касается подбородка робота, заглядывая в его глаза, откуда любовь била искрами — хорошо хоть, что в переносном смысле — Ну так что? Согласен? Пока твоя смерть не разлучит нас… — О, конечно я согласен, любимый! — восклицает робот, смотря на ТиВи с безграничной нежностью и любовью, с какой на ТиВи никто и никогда не смотрел. У ТиВи на этих словах снова проглючивает, он видит эту рыжую невесту, даже кажется, что это говорит она, причем своим, женским голосом — правда, пусть полностью ее лица он не видит, он на каком-то подсознательном уровне видит, помнит, ощущает, что эти слова произнеслись с весьма злой ухмылкой, так еще и не искренне. Такое, конечно, не про 512, пусть даже он и на предательство, и даже ненависть, вполне способен. Монстр даже среагировать не успевает — Спикер практически набрасывается на него с жадным, глубоким поцелуем, толкает более массивное, особенно если сравнивать с его телом, на стол, а сверху ещё и прижимается своим тонким и прямоугольным телом, впивается любимому в длинные чёрные волосы, пропускает сквозь пальцы — а ТиВи на миг показалось, словно его резко толкнули в беспокойно шумящую, синюю воду, которая к тому же ещё и очень холодная, а его одежда такая тяжёлая, что его сразу начинает тянуть ко дну. Рот, а затем и легкие, заполняются водой, становится невозможно дышать… На какие-то секунды у монстра складывается ощущение, что он тонет, а он до этого уже примерял на себя личину утопленника, тонул, причем даже до этого момента уже не единожды, и это всегда так противно, тягуче и неприятно (при этом не сказать, что это как-то больно). И даже несмотря на то, что на самом деле он сухой, и изогнут над вполне сухим столом, в сухом, глухом и темном кабинете, ощущения ледяных волн, как вода попала ему от такого резкого толчка сначала еще и за шиворот, и как у него от воды еще сильнее тяжелеет одежда, которая сильнее тянет его на дно, топит, такие реалистичные, что монстр сначала принимает все это за реальность, перед столкновением со столом неловко всплеснув руками, да забыв, как дышать (заодно и забыв, что необходимости дышать у него уже достаточно давно нет). Несмотря на оставшийся осадок, переключается монстр (походу, переключается именно внутренний монстр, но не сам ТиВи — ТиВи, а может все же и Гарсия, в это время тонет в пучине ледяных тяжёлых волн) весьма быстро — с одной стороны, он позволяет в этом поцелуе доминировать над собой, а с другой стороны, весьма ловко перехватывает инициативу сам, и теперь не 512 пытается проникнуть в пасть ТиВи, а сам ТиВи начинает своим чудовищным языком насиловать рот и глотку наркомана, залезая до неприличия глубоко, заставляя 512 сначала даже поперхнуться его ледяной жидкой слюной. Определенно, со стороны эти двоя выглядят даже сочно и сладко, их поцелуй, во время которого Спикер даже умудряется издавать звуки, очень чувственный, они сейчас со стороны похожи на людей, которые друг друга искренне любят, а 512 еще и умудряется покуситься своими лапами на тело ТиВи, сначала обведя его бедра, причем поближе к ягодицам, а потом весьма ловко пробравшись ему на крепкую талию, и все же оставив руки на пару минут на груди, попытавшись его грудное мясо сквозь пальтище весьма крепко сжать — а как только понял, что из-за плотности ткани, ощущений ни у него, ни у практически мужа, нет — сразу же тянется к пуговицам, чтобы их расстегнуть (главное в столь неадекватном положении их вообще не сорвать). ТиВи, что удивительно, особо не сопротивляется — не столько потому, что ему это как-то нравится (может, если и нравится, то чуть-чуть совсем, но не в таком состоянии). Скорее, потому, что он все ещё в неком ауте, и не успел даже сам понять, что именно он чувствует, но он сейчас точно не способен в сопротивлении. Это наваждение, словно он тонет, забывается, а заодно и прекращается, весьма быстро, пропадает даже и шум прибоя, и ощущение ледяной воды, есть лишь слегка приятные ощущения, которые ТиВи навязывает этот глупый верный субъект в фате — а ещё ощущение стола, который, кажется, старше 512 в несколько раз, и… ТиВи никогда бы не подумал, что он будет так рад ощущать под собой этот стол. А над собой — 512, которого от себя очень долгое время отгонял (все равно, в прочем, не помогло, и этот хитрый и наглый Спикер добился своего). Только вот в душе словно образовалась огромная черная дыра, объяснить которую монстру что себе, что кому-то другому, будет весьма сложно. Хотя ТиВи для начала было бы неплохо понять, что это вообще было. Не так давно, монстр перебирал свои воспоминания, и понял, что все же многое из его головы исчезло, в том числе — он забыл и некоторые события. Вот только вспомнить, хотя бы приблизительно, с чем они связаны, он так и не смог, сколько бы не пытался. Но даже на затворках сознания он не помнит, чтобы с ним когда-то происходило… Такое. Так что это? Какое-то ложное воспоминание? Будь предварительно что-то в воздух разбрызгано, появление такого ложного воспоминания ещё можно было бы как-то объяснить, да даже на что-то списать. Но кабинет был относительно чист, если, конечно, не считать, его собственного «аромата» гангрены, но этот запашок тут точно не причем. Могло ли это быть воспоминание другого ТВмэна? Да, вполне могло, а с чего бы и нет? У других ТВмэнов в жизнях тоже происходило всякое, возможно, даже побольше, чем у основного костяка, и, определенно, это могло быть кого-то из них воспоминание — вот только каким образом оно попало в сознание ТиВи? Никаких же предпосылок не было! Самое возможное из всех вариантов, что это сам жмурик что-то забыл — и внезапно так вспомнил. Не без помощи 512, само собой. Даже, вернее сказать, этот гад всеми этими вопросами, заигрываниями, ухаживаниями, встревожил что-то в душе и сознании покойника, отчего мертвец весьма внезапно начал вспоминать. «Теперь я понимаю, что чувствует ученый, когда у него приступ видений…» — рассеянно думает ТиВи, постепенно понимает, что сейчас 512 начинает склонять ТиВи к интиму между этими, прости их дедушка, молодоженами, а потому очень слабо, словно даже нехотя, начинает сопротивляться, даже на миг ему удается сбросить руки робота с пальто на своей груди, но Спикер не преклоннен, и руки возвращаются снова туда же, в опасной близости к пуговицам — сегодня этот наркоман поклятый решительно настроен как никогда до этого. ТиВи даже не в состоянии определить, хорошо ли это, плохо… Радоваться или огорчаться? Ни ТиВи, ни уж тем более 512, не слышат тихого печального скрипа двери — но вот ехидный шелестящий шепот самого старшего брата — вполне. — Вау, что за картина? — посмеивается ТВ-ученый, ухмыляясь с глупо вытянувшихся от испуга морд ТиВи и 512, чьи действия говорили все за них — Мамка инвалида решила, что она невеста, причём невеста трупа, и набросилась на него с целью изнасиловать… Или наш труп не такой уж и труп? ТиВи, ты там как? Помощь не нужна? — ученый хихикает и окончательно втискивается в кабинет, после чего резко щупальцем захлопывает дверь — Сам обратишься в полицию с заявлением о изнасиловании? Или это сделать мне? Ну или тебя все устраивает, и даже более — все это по вполне обоюдному согласию? Кальмар ухмыляется, и приваливается спиной к двери. — Если это все по обоюдному, то можете на меня не обращать внимание, я тут, на шухере постою, чтобы вас никто не потревожил. Так что продолжайте, молодожены, я просто полюбуюсь. — Ой, заткнись, — не приказывает, а слабо просит, ТиВи, закатывает глаза (и невольно пересекается с глазиками, что у него под потолком — они смотрят с какой-то тоской, сочувствием, и родительской, даже, скорее, материнской лаской, отчего ТиВи начинает казаться, что они явно что-то знают) — И вообще, 512, слезь с меня, — проговаривает он, после чего, наконец, слабо отталкивает от себя Спикера, да плавно опускается под стол, чувствуя небывалую усталось, слабость и даже печаль, словно его действительно только что со дна морского достали. Вся интимная атмосфера рассеилась в раз, оставив в душе странное, скверное чувство. Конечно, все дело в растревоженных воспоминаниях, даже не в домогательствах 512, к которым ТиВи уже давно привык — просто смотря на фату, монстр не может отделаться от определённых ассоциаций. — И сними ты эту ересь уже! — приказывает со своего места ТиВи, правда, таким тоном, словно он скорее очень грубо просит. — Да ладно тебе, братик. Представь, какой забавный домашний фильм для взрослых можно с вами двоими снять, — продолжает стебаться ученый, у которого, судя по всему, слишком весёлое настроение (настолько весёлое, что хочется его немного испортить). — Хм… — издает 512, после чего, все же, стягивает фату (без нее реально удобнее), с задумчивостью рассматривает, мнет в руках (со стороны кажется, словно он таким образом смотрит или вспоминает) — а потом внезапно смотрит на когти мертвого ученого, и в лоб спрашивает: — Слышь, осьминог, а как ты с такими ногтями вообще дрочишь? ТиВи даже оскорбиться не успевает, как ТВ-ученый сразу же выдает: — О, это не так удобно, как без ногтей вообще. В прочем, если хочешь, могу показать. ТиВи, душка, ты же не против, если я твоей невесте сексуальное просвещение устрою? Это не надолго, поверь мне. И соседи не узнают, что твоя дама сразу после свадьбы успела сходить налево. 512, в прочем, на это состроил какую-то даже напуганную эмоцию, да на всякий случай упал на колени, поближе к ТиВи, таким образом высказывая свое мнение касательно этого предложения. — Да захлопнитесь оба, озабоченные! — злобно гаркает на них ТВмэн, после чего рывком заставляет себя встать, а заодно и грубо за локоть вытянуть Спикера (можно ли это считать за такое своеобразное проявление любви?), хотя при этом его мысли были все ещё далеки от происходящего в действительности. Думая про это внезапное ведение, ТиВи внезапно вспомнил о такой теме, как реинкарнация — и задумался, может, 512 в чем-то и прав? Может, жизнь его действительно к чему-то готовила? Возможно, и к самому 512… Вот это колонка обрадуется. А может ли живой человек, спустя, по ощущениям, века, реинкарнироваться в тело робота? К тому же ещё и другого пола? Признаться честно, иногда, смотря в лицо 512 и 143, ТиВи ловил себя на мыслях, что ему кажется, словно он этих двоих уже когда-то где-то видел. И не просто «где-то», а в очень знакомом и близком ему месте. Судя по всему, монстр сам многое не знает. — Да ладно тебе, любимый, ты какой-то слишком мрачный и напряженный, — нежно мурлычет Спикер, вцепляясь в левую руку ТиВи одной своей рукой, а другой весьма нежно приподняв его подбородок, смотря крайне двусмысленно, даже несмотря на присутствие старшего брата. — Вот кто-кто, а этот труп даже после смерти не обрел покой, — вставляет свои пять копеек ученый, после чего, тяжеловато переваливаясь направляется к столу — 512 от него шарахается, прижимаясь к ТиВи ещё крепче, чуть ли не повисая на его весьма мощном плече — Успокойся, наркоман проклятый. Такие, как ты, абсолютно не в моем вкусе. — Не представляешь, как эти слова меня радуют… — бурчит со своего места робот, правда, вообще без доверия. — Что это? — спрашивает ТВ-ученый, имея ввиду что-то, что на столе. — Шампанское, — отвечает Спикер, по мнению которого, ТВ-ученого могла зацепить только большая стеклянная бутылка. — Да я не про… Алкоголь… — отмахивается ТВ-ученый, после чего и ТиВи, и 512, обращают внимание, куда именно кальмар засунул свой любопытный нос. — Кстати да, любимый, что это? — удивляется Спикер, и, пересилив себя, тоже сует нос туда, куда не стоило бы. — Это… Семейные архивы… — вздыхает ТиВи, уже жалея, что он решил перебрать накопившиеся за столько лет вещи — В основном свидетельства о смерти, да… Одна фотография. Ученый, взгляни, ты явно ее помнить должен. — О, тут целое фото! Круто! — восклицает робот и первый хватает фотографию, начиная ее в наглую расмаривать — А почему она черно-белая? Даже, скорее, просто какая-то серая… — Потому что в те времена делали только такие фотографии, Спикер, — объясняет ученый-монстр, мягко, но настойчиво, забирая фотографию себе — О, да, помню-помню! Это же была сделана за… Какое-то время перед нашей самой первой смертью. Ещё и с дедом… Мертвец сразу как-то весь нахмурился и напрягся — видимо, пришедшие в голову воспоминания и ему сейчас настроение испортили. Пожалуй, даже, по больше, чем ТиВи, ведь у него намного больше воспоминаний, связанных с дедом. Пусть в слух это нигде и никем не говорилось, но все ТВмэны уверены, что их ученый смерть деда перенес тяжелее всех. — Вау, сколько свидетельств о смерти! — обращает внимание мертвец, одним из щупалец впихивая фотографию ТиВи — Ты серьёзно весь этот мусор хранишь? — Ну да, а что не так? — спокойно интересуется ТиВи — Интересно же иногда вспомнить, отчего и в какой год ты в очередной раз сдох. — Ну не знаю, не знаю… — туманно издает кальмарообразный жмурик — Я предлагаю все это сжечь. Или текст вывести, а листы Полицефалии для рисунков отдать — больше пользы будет. — Отстань от этих листов, они тебе ничего не сделали, — морщится в ответ ТиВи, после чего опирается на стол и как-то рассеянно смотрит на фотографию. А с фотографии на него смотрели люди. Умершие люди, они все погибли. Просто этот мужчина средних лет, с суровым, или, как будто, злым, лицом, умер относительно недавно (при пересчете, наверное, больше 15 лет назад — для ТВмэнов этот срок относительно малый), а молодые люди (хотя по тем временам вряд-ли дочь считалась человеком, только сыновья) — в том же веке, в том же году, в далеком 1826. Дедушка этих людей родился раньше — и прожил дольше. А внуки, которые должны были его пережить, технически умерли раньше, даже несмотря на то, что считались молодыми и здоровыми. До той загадочной болезни, которая унесла жизнь внуков, их здоровье соседи завистливо называли конским. — О, а кто эти люди, любимый? — весьма шумно спрашивает 512, подлезая ТиВи под локоть, обнимая за тело. — Это мы. Ещё с дедом. — как-то односложно отвечает ТиВи, выглядя рассеянным — после чего, в порыве чувств, берет — и аккуратно гладит фоторамку по стеклу. Рамка, конечно, не из того времени, но годов из семьдесятых двадцатого века точно — ТиВи даже не помнит, кто и где ее покупал. Но несмотря на то, что она старая, деревянная и весьма тяжёлая, а лак с нее практически весь счесался, она все ещё в прекрасном состоянии. И надёжно прячет за стеклом фотографию. Чего, собственно говоря, не сказать о ТВмэнах — внешне они тоже выглядят неплохо, не ужасно, по крайней мере, но сохранились все же хуже. А вот сохранить что-то… Не смогли. — А вы все тут очень милые! — весьма шумно напомнает о себе 512, и это один из тех разов, когда монстр ему за подобное даже благодарен — Вы такие ж… — робот осекся, и беспокойно взглянул на телевизионного, не решаясь полностью сказать слово «живые» — знает же наркоман проклятый, как ТВмэнам от всего этого больно. — Ну давай, — с нотками металла усмехается ТВмэн-ученый, чье лицо сразу становится ещё более недовольным, а щупальца начинают возмущенно о пол биться — Скажи это слово. — Ж… Живые… — тихо шелестит колонка и спешит отпустить ТиВи, словно ему был дан приказ. Но нет. ТиВи все также молчалив и задумчив, рассеян — ТВ-ученому достаточно взглянуть на лицо брата, чтобы понять, что его «штормит» — то есть, он придается воспоминаниям. Это не его желание, если так подумать, просто разум в этот момент действует независимо от ТВмэнов. Был бы кто, кто мог бы им помочь… То есть нет, конечно, есть часовщики, и можно попробовать к ним обратиться, но имеется ввиду не это. Был бы кто-нибудь, кто помог бы ТВмэнам тогда — они бы жили дальше. Но их бы не было сейчас. 512 об этом даже 143 не говорит, но где-то в душе ему даже радостно, что все сложилось именоо так. Ему сложно представить свою жизнь без ТиВи. Если ТиВи исчезнет из жизни этого Спикера сейчас, то 512 сойдёт с ума. А ещё сделает все, даже накидается до такой степени, чтобы начать видеть образ ТиВи. ТиВи даже не подозревает, что если он умрет сейчас — он унесет с собой душу 512. А вместе с тем — ещё и жизнь. — Да, все верно. Молодец. — с ненавистью начинает шипеть ТВмэн-ученый, глядя практически уничтожительно — Там мы были ещё живые. Да и не только мы… — …А еще и дед. — на вздохе завершает ТиВи, после чего протягивает роботу рамку — На, любуйся. Ты имеешь право видеть. 512 не отвечает — лишь благодарно кивает, да берет рамку весьма крепко и бережно, как самое ценное сокровище (чем, в прочем, эта рамка для монстров и является), начинает рассматривать — и в этих людях смутно узнает скибиди-ученого, а также горстку ТВмэнов. На фотографии ученый — суровый, хотя и весьма сухой, человек, ещё не дед (но, возможно, по тем временам его таковым считали — и не только за наличие внуков), с весьма злым и недовольным выражением лица с морщинами. На фотографии сложно предположить, какого оттенка у него волосы и глаза (хотя волосы, как кажется роботу, уже седые), при этом волосы какие-то прям до комичного короткие, торчащие во все стороны, и тонкие — при этом лоб с макушкой уже были лысые. А одет он так, как положено мужчине того времени в этом возрасте. — Дед рано «линять» начал… — мрачно усмехается ученый с щупальцами, которые, по сути отражая его настроение, бить по полу перестати — теперь как можно тише сжимались и разжимались, что отражает задумчивость мертвеца. — Да? А, ну да, вижу… — пробубнил 512, задержав на «кальмаре» взгляд — после чего снова опустил глаза на фоторамку. А вот его внукам, нынешним ТВмэнам, нет и 30 (может быть 25 в лучшем случае) — они выглядят, пожалуй, даже моложе, чем должны были, и несмотря на то, что не являются близнецами, где-то выглядят даже одинаковыми — а ещё в их чертах лица можно разглядеть черты их деда (а ещё отца и матери, но их фотографии не сохранились также, как и образы в головах). Волосы у них всех темно-коричневые (на фото это не очевидно), только если у Луизы это весьма консервативная причёска, то вот у ее братьев волосы распущены, и спускаются им по плечам. А ещё Луиза одета в какое-то легкое, словно даже воздушное, платье, с легкими рюшками из газовой ткани, в то время как в руках был спрятан небольшой аккуратный веер. — Вау, — усмехается ТиВи, привлекая на себя внимание — Я даже помню, какое… — монстр не уверен, называть ли ту девушку ТВвумэн или Луиза, а потому предпочитает умолчать — Какого цвета платье. — Да? И какого же? — подает голос ученый с щупальцами — Напомни, братец. — Белое. И оно не просто белое, а по цвету как жемчужины того времени, — с сочувствием вздыхает ТиВи — А эта газовая ткань… Она не была белой. Какой-то… Желто-зеленой, что-ли? — жмурик чуть хмурится, силясь ухватиться за внезапное воспоминание и все вспомнить — Не помню в идеале, но знаю, что эта ткань была очень дорогой и редкой. И она даже не наша была — привозная. Ее, вроде, привезли торговцы с Востока, и стоила эта ткань… Достаточно. Помню, что сильно удивился, когда… Узнал цену. — мертвец нахмурился — очевидно, эти воспоминания доставили ему боль. — Разве вы не были тогда вместе? — удивляется ТВ-ученый, которому начало казаться, словно и он вспомнил тоже — только не конкретное, а более далекое — Вы, мне кажется, частенько выходили в город месте. ТВв… Луиза одна боялась выходить, да и ее понять можно, а слуги дом практически не покидали. Поэтому, мне кажется, ты стал ее сопровождать. Особенно когда… Эдмунд с Барнумом выросли достаточно, и их было не страшно оставлять одних. — Я… Возможно. — отрезает ТиВи — а может и не ТиВи, может, это отголоски Гарсии выходят через его уста — Не помню, а потому отрицать или подтверждать не буду. Но звучит как правда. Может, мы действительно одно время постоянно ходили вместе… ТиВи правда не помнит. Но ощущает внутри себя какой-то скверно ноющий отголосок — что-то внутри начинает закипать и болеть, и даже не в животе, а в груди, примерно на уровне сердца — на его месте словно оказался тяжелый камень. А 512 с каким-то даже виноватым выражением смотрит на них двоих — и не понимает одного (на самом деле многое, просто он сам не осознает). Если уж Гарсия и Луиза были достаточно близки, то почему же ТиВи и ТВвумэн так искренне ненавидят друг друга? Что такое и когда между ними произошло, что они стали презирать не только друг друга — но и свою родственную связь? А Луиза, что смотрит на этих троих с фотографии, очень милая, красивая — определенно, внешне она отбивала статус холеной аристократки (чего нельзя было сказать про их деда — он выглядит страшно и неприятно, и уж точно не как аристократ), и это платье… Оно такое милое, тонкое, кажется — вот-вот расстает, а еще какое-то словно кукольное. ТВвумэн не такая. Она крепче, глухо запахнута в стеганную курту и штаны, а от куклы в ней ничего не осталось. А от аристократки — только что-то далекое во внешности умершей, которые 512 до этого не замечал. — Определенно, когда-то ТВвумэн не была такой сукой, — сквозь зубы ухмыляется ТиВи, страшась смотреть не только на себя, но и на родственников — причем даже непонятно, на кого больше — на деда или братьев с сестрой. Дедушка-то за все прошедшее время не сильно изменился, лишь сильнее постарел. А эти… С которыми не столько ТиВи, сколько Гарсия, вылезли из одного живота… С ними ТиВи воскрес. А с теми — Гарсия родился. — Это было так давно… — вздыхает ТиВи, после чего мягко забирает фоторамку, и весьма шатко ставит на стол, спиной к ним, на что рамка не выдерживает и шлепается стеклом в низ — не страшно, стекло хорошее и прочное, сколько раз фоторамка падала у монстра до этого — так до сих пор и не треснула. — Ты даже не представляешь, насколько… — практически таким же тоном отзывается ученый, чьи верхние щупальца с задумчивостью стали сплетаться с нижними, и теребить друг друга — Дедушка, похоже, был не слишком рад с нами фотографироваться. — Ты даже не представляешь, насколько, — с грустной улыбкой передразнивает ТиВи — Мне даже интересно, как он вообще стал выходить с нами на контакт… Не ты ли постарался? — Мне кажется, что нет, — отвечает ученый — Мне кажется — Полицефалия. Не то, чтобы я в совершенстве помню, но дедушка стал проводить достаточно времени с… Барнумом, кхм, — осекся монстр — Вроде бы они стали вместе появляться в поле зрения, с дедушкой какие-то заумные книжки читали… Вряд-ли, конечно, наш олигофрен понимал смысл прочитанного, но, думаю, он точно был счастлив. — А Эдмунд? С ним дед контактировал? — спрашивает ТиВи, начиная хмурится, силясь вспомнить — но нет, в голове было весьма пусто. Только образ платья чуть ли не перед глазами стоит. И даже не столько платья, сколько этой газовой ткани. Знали бы Гарсия и Луиза, чем они в последствии станут… — Мммм, не помню. Мне кажется, что нет. Даже ты, мне кажется, к тому моменту перестал с ним няньчиться, и он от нас всех сильно отдалился. А из его уст только и лились речи об очередном светском мероприятии или бале… Странно, но в имении деда, Эдмунда практически не помню — он находил себе занятия по интереснее, чем жизнь с нами. Раздолбай только и делал, что веселился, да заводил интрижки, разоряя наш карман. Зато сейчас — безвылазно живет в кругу семьи, не имея права куда-то уйти, предварительно все не выложив про пункт назначения. Семейство Тейлоров было бы счастливо, случись такое на их веку. — Так, ладно. Неважно. — ТиВи морщится, да трясет головой из стороны в сторону, отчего переливающийся золотом, а еще малахитом и изумрудом, очень длинный отрезок ткани, перестает блестеть перед глазами — Собственно говоря, ты зачем пришел? — пусть и звучит это грубо, но для телевизионной семьи — нормально. Никто из них не помнит, что когда Лазарь и Гарсия были живы, и между ними происходили какие-либо разговоры (обычно очень короткие, да житейские) — они так грубо друг с другом не говорили. А ещё практически никогда не смотрели в глаза — близости между ними не было, по крайней мере — такой — точно. Хотя и смотреть друг на друга надобности не было — знали же, что в лице друг друга будут, в какой-то степени, видеть самих себя. — Ах, точно… — вздыхает ученый, после чего упирает руки в боки, а одним щупальцем мягко хлопает себя по голове — Помнишь, ты спрашивал, можно ли заставить Анастацио видеть? Так вот, я, кажется, придумал. Ученый выдерживал долгую, гнетущую, паузу, но ТиВи понимает брата без лишних слов — лишь с сомнением смотрит то на его остаток ног (никто не знает, прячутся ли в этом коконе из щупалец ноги, или, может, они давно разложились), то на лицо, на котором расползается самодовольная ухмылочка (Лазарь себе так улыбаться практически не позволял — спасибо суровому воспитанию деда) — и в душе начинает от сомнения гнить еще больше. — Я… Не уверен, — вздыхает ТВмэн — Боюсь, кабы нам не вывернулось это трагедией. — Возможно. Я не исключаю и этого, ТиВи, — вздыхает ученый — Но это может дать вашему сыну пусть и паршивое, но постоянное зрение. Да, пусть война и кончилась, а у нас сейчас не 19 век, но тем не менее, лучше бы ему быть зрячим. — Это будет больно, — упрямится отец мальчика — Не думаю, что Анастацио такое понравится. Особенно… Кхм, после своих последних смертей, — на 512 мельком кинули возмущённый взгляд — И особенно учитывая, что это затронет его лицо. — Да о чем вы толкуете?! — недовольно восклицает робот, практически напоминая о себе — Объясните! — Спикер, помолчи, — шикает на него ТВ-ученый, а потом снова обращается к ТиВи — Я понимаю, ТиВи. И риски понимаю. Но, тем не менее, по-другому Анастацио зрение заиметь не получится — глаза в его обычной форме не способны видеть, и вылечить его нельзя. Поэтому расскажи ему. А еще лучше — сразу потом отправь ко мне, я ему сам объясню. — Да? А ты возьмешь на себя ответственность за риски? — недовольно спрашивает ТиВи, комично уперев руки в боки. ТВ-ученый на это весьма кисло улыбается, демонстрируя зубы — при этом почувствовав, что зрение у него как-то резко замылилось — после чего заявляет: — Ты прекрасно знаешь, что конечно нет, бра… — закончить ТВмэн ученый не успевает — зрение перед глазами окончательно замылилось, а его самого сильно накренило в бок — так бы он и упал, если бы его не успел подхватить ТиВи. — Эй! Ты чего?! — испуганно восклицает мертвец, и, в порыве отчаяния, даже называет его людским именем: — Лазарь?! Ответь мне! В прочем, раздавшийся со стороны ученого какой-то даже неясный скулеж — да то, что он весь сжался, испуганно прижавшись к грудной клетке брата — сказал все за мертвеца. У братишки очередной приступ ведений. И это оказалось очень резко и внезапно. Особенно учитывая, что монстр давно видениями не страдает. Один лишь раз был, буквально на днях — ТВмэн-ученый видел и Короля, и его Клок-ученого, но раскрывать подробности не стал, предпочтя сохранить все в тайне — уверен, что такое ведение точно связано как-то с ним, и чтобы оно в последствии не коснулось других ТВмэнов, и уж тем более не затронуло его кровных родственников, он предпочёл умолчать. — Эм… И что ты видишь, кальмар? — тихо спрашивет 512 у монстра, став второй раз свидетелем этого. Сначала ученый ерзает, ворочается, скрипит сквозь зубы — но, видимо, все же установив связь с реальностью, а заодно и поняв, что это — просто возможное будущее, в котором он учавствовать не будет, не раскрывая глаз, заговорил: — Вижу чужую территорию… Вижу скибидистов… Их не много, по пальцам одной руки можно пересчитать… Вижу юного скибидиста и… Анастацио… — услышав имя сына, оба родителя сначала шокированно переглянулись, как-бы убеждаясь, что они оба это услышали. — ЧЕГО?! — коллективно воскликнули 512 и ТиВи. — Вижу… Как скибидисты окружили Анастацио… — не став озвучивать дальше, ТВмэн-ученый задергался в руках ТиВи, после чего, спустя какие-то минуты, без сил обмяк — лишь периодически весь как-то сжимался, а его щупальца испуганно поджались, словно даже задрожали. Чуть помолчав, и, видимо, начав приходить в себя, ученый сказал: — Вижу, как скибидисты убили Анастацио… Я вижу его сломанное тело… — ЧЕГО?! — зло взревел ТиВи, от неожиданности даже разжав руки, отчего тело брата с глухим стуком упало на пол, окончательно приведя его в себя. — Ауч, — поморщился ученый, распластавшись на полу — Походу, ваш сынок сбежал на вражескую сторону. А я, кстати, только спросить хотел, куда плод вашей любви делся — я его пытался на базе отыскать, но не нашел. И хотел я сначала с ним поговорить, а потом подговорить его, чтобы он вас надоумил. — А, даже так? — фыркает мамочка мальчика, правда как-то слишком спокойно, стараясь не смотреть в озлобленное лицо ТиВи — Ну что ж, Press F, Анастацио… Несмотря на то, что звучал Спикер несерьёзно, внутри него сейчас был самый разнообразный спектр эмоций. Да и не только в нем. Смотря прямо в изменившуюся морду этого ребенка агентов, Децим испытывал крайне странные и противоречивые чувства — вроде он понимал, что перед ним весьма миролюбивый Анастацио, который нападать на него не собирается, а где-то в душе все равно было скверное чувство, когда он смотрит прямо в эту звериную морду. Вся голова и лицо мальчика покрылась какой-то черной, все равно блестящей массой, словно смолой, черты лица сильно обострились, став какими-то выпирающими и костистыми, глаза теперь — как два белых шарика для пин-понга, ни намека на разум, а пасть и вовсе приоткрылась в глупой дикой улыбочке — все из-за достаточно больших, ярко-белых, клыков, которые сильно расширили мальчику пасть. Несмотря на то, что волосы были в высокой тугой косе — они кроме того, что как будто стали более длинными, коса подростка словно распушилась, местами достаточно сильно, даже начали торчать отдельные прядки — и это при том, что Анастацио себя даже не касался. Только лишь немного лица Децима, но сейчас когтистые руки к себе прибрал — чувствовал напряжение Децима, и пугать его еще больше не хотел. Да и сейчас смысла в тактильном контакте нет — подросток пусть и паршиво, но Децима все же видит — и в своем добром смехе пытается скрыть странное разочарование, которое почувстовал, впервые увидев этого парня. — Ты такой же милый, каким я тебя ощущал, — практически врет, точнее врет на какую-то часть, монстр, начиная сильнее улыбаться, что с этими зубищами неудобно — Рад был тебя не просто снова ощутить, а именно увидеть. — Да… Я тоже… — с плохо скрываемой печалью отвечает Децим — Ну а… Ты уже уходишь, да? Получается… Нам пора прощаться?.. В груди у юного скибидиста появилось странное чувство тупой боли и тоски. — Ну… Получается, что так… — более спокойнее шелестит в ответ Анастацио, погружаясь вновь в беспроглядную мглу, выходя из звериной формы — определенно, все что надо, он увидел, и зрение ему больше ни к чему — Даже жаль, на самом деле. Но я на вашей территории даже не гость, увы. Хотел бы я встретиться с тобой снова. — Да? — не своим голосом вздыхает Децим, после чего спохватился — и более твердо, по армейски, бросил: — Взаимно. Хотя, наверное, в какой-то степени, этого больше хочет он, чем этот незрячий — сын агентов Децима весьма быстро забудет, как и тогда, в более беззаботном детстве, ибо у Анастацио есть, кем заполнить эту пустоту в груди. Да и вообще, в какой-то степени, Анастацио не родственников не признает — не его решение, а навязанное семьей мнение, что только в кругу родственников он будет счастлив — и никакие друзья ему не нужны, пока есть семья. Анастацио и это считает истиной. Даже если, возможно, это в реальности и не совсем так. Вздохнув, Анастацио весьма резко дернулся в сторону Децима — и заключил его в крепкие, практически стальные, объятия — спасибо маме, этим мальчик в нее пошёл, — после чего весьма тяжеловато вздохнул, причем этим едва не обжег своим физическим холодом Децима — он, в конце-концов, предупреждал, что умер, и понятно, что уже давно остыл. — Как думаешь, — негромко спрашивает незрячий, начав с Децимом покачиваться — Мы когда-нибудь сможем встретиться не как соперники и враги? Сначала юный скибидист молчит — не наслаждается объятиями, они ощущаются очень противными потому, что Анастацио — живой труп, — а потом, словно отмерев, бросает: — Не знаю. Но очень бы хотелось. — Скибиди скибиди скибиди ес (Чего бы тебе хотелось)? — раздается хрипучий, суровый голос весьма большого скибидиста откуда-то из-за спины скибидиста-подростка — Децим испуганно дернулся и даже грубо оттолкнул Анастацио, после чего с хрустом поворачивает шею — и видит тех, кто сейчас был крайне не в тему. Он видит больших скибидистов, их человек 5, среди них есть два больших мутанта, и они обходили территорию, а заодно проверяли, куда Децим сбежал. И точно не ожидали увидеть на их территории чужака, который ещё и так любовно, как им показалось со стороны, прильнул к «сбежавшему». А о том, что это — чужак, еще и сын каких-то агентов, причем один из родителей — ТВмэн, — догадаться было не сложно. Не было еще ни одного скибидиста с настолько черными волосами и бледной коже. Да ещё и в такой странной форме. И Децим, и Анастацио — оба молчат, только если Децим выглядит (да и ощущается) очень испуганным, то Анастацио просто хмурится — в груди, конечно, закипает беспокойство, но он почему-то ретироваться не спешит. Может — все еще надеется на мирное разрешение недопонимания. — Скибиди скибиди скибиди (И кто это)? — спрашивает самый большой из пришедших, после чего медленно, без явной агрессии, начинает к ним подходить — происходит это весьма быстро, учитывая его размеры, — да с силой сжимает плечо Анастацио, на что слепой испуганно дергается, но не вырывается. Даже бы дышать перестал, но дыхания у него нет уже. — Скибиди скибиди скибиди (Ты его знаешь)? — строго, с явным подозрением, интересуется мутант, да медленно распускает ладонь, при этом все еще сильно давя, после чего начинает медленно и с явной угрозой барабанить по плечу чужака. В отличие от Анастацио, Децим так искусно врать не умеет — а потому весьма обреченно на их языке отвечает: — Скибиди (Да)… Издав угрюмый звук, схожий с «Угу», мутант для удобства опускается перед чужаком на корточки, заглядывает в глаза — и вообще нет ощущения, что этот, судя по всему, подросток, смотрит в одну точку. Выглядит так, словно он смотрит на все и сразу за раз. Этот мутант в свое время прошёл войну, и агентов перебил достаточно. И на его памяти, подобный взгляд, близкий, в принципе, к неадекватному, был только у операторов-инженеров — они также — смотрели и несмотрели одновременно, а ещё всегда были в какой-то прострации. — Скибиди скибиди скибиди доп ес (А ты что нам скажешь)? — с улыбочкой, а также фальшивой добротой, спрашивает мутант — после чего искренне удивляется, когда этот чужак касается одной рукой сначала его плеча, а потом начинает двигаться и к лицу — Скибиди скибиди скибиди (Это еще что)? — его тон, на удивление, не звучит так злобно, скорее ему это просто не понравилось. Когда этот мутант говорит в таком тоне — Дециму начинает казаться, что из него бы вышел неплохой родитель. — Скибиди скибиди (Он слепой), — спешит раскрыть Децим — и сам же пугается своей смелости. Скибидист сначала кидает на их подростка весьма презрительный и уничтожающий взгляд — а потом снова переводит взгляд на Анастацио, и с явным недоверем машет перед его глазами рукой — подросток даже не реагирует, хотя и почувстовал, что этот скибидист что-то сделал. — Скибиди скибиди (Действительно слепой)… — вздыхает мутант, после чего все же перестает сжимать чужака и резко выпрямляется во весь рост, смотря с сильной задумчивостью, в то время как к ним подошли и другие скибидисты. Децим аккуратно заглядывает в лицо этого здоровяка — кажется, словно мутант размышляет, отпускать чужака или нет. С одной стороны — чужак им ничего плохого не сделал, по крайней мере — не успел. Но с другой стороны — старые обиды ещё не забыты, и учитывая, что этот слепой здесь, скорее всего, не просто так… — О чем вы говорите? — Анастацио хмурится, говорит несмело, но тем не менее говорит, пока Децим про себя орал, чтобы Анастацио им ничего не говорил — их большие парни и так выглядят, словно вот-вот с цепи сорвутся — Я ничего не понимаю. Вы людской речью владеете? — и не став ждать ответ, незрячий аккуратно вытянул одну руку в перед, смехотворно-тонкую, на фоне лапищ скибидистов, на что один скибидист, со страшной ухмылкой, резко схватил его за пальцы и крепко смял, напугав мальчика. Однако речи о том, чтобы посмотреть, и быть не могло — звериная форма чужака могла их спровоцировать. Да и мало ли, может, факт инвалидности немного их смягчит?.. — Скибиди (Тонкий), — говорит тот, что схватил мальчика, после чего резко дернул его на себя и схватил за грудки, прижав близко к себе, обдав Анастацио горячим дыханием — Скибиди (Холодный)… Скибиди скибиди скибиди (На телевизионного похож)… — Скибиди Скибиди Скибиди доп (Походу, это их отпрыск), — со знанием дела говорит еще один скибидист, после чего запускает всю пятерню в черные волосы, сильно разлахмачивая — Скибиди скибиди скибиди доп доп ес (Но от него гнилью не пахнет)… — мужчина с презрением выпутывает руку из копны подростка. — Не трогайте меня! — шипит Анастацио, да дергается, на что тот, кто его держит, резко вцепляется в шею мальчика, стискивая еще сильнее — и хватка у этого скибидиста будь здоров, страшно представить, скольких агентов он мог этими ручищами перебить — Хссс! — издает мальчишка, смешно дернув руками. — Скибиди скибиди (Он забавный), — ухмыляется этот, который его держит — Скибиди скибиди доп (Может, оставить его)? Другие скибидисты одарили его таким взглядом, словно никогда не сомневались в наличие у него больных наклонностей. — Скибиди (Что)? — фыркает он — Скибиди скибиди доп доп ес (Можно взять его в заложники). Скибиди скибиди скибиди скибиди доп доп ес (Думаю, эти сделают все чтобы вытащить мальца). — Скибиди скибиди скибиди (А если нет)? — фыркает тот мутант — Скибиди скибиди скибиди скибиди доп (Да и высшее руководство не одобрит)… — мутант многозначительно замолчал. — Скибиди скибиди доп (Ну и что)? — отвечает скибидист, по ощущениям сжимая руку на шее только сильнее — Скибиди скибиди (Будет весело)! — и едва он успел закончить, как в атмосфере раздался весьма сочный хруст плоти — это Анастацио надоело терпеть такое обращение с его телом и он выпустил зубы, крепко вцепившись скибидисту в руку. Крепко, да не достаточно — видимо, ещё сам до конца не понимая, чего же ему предпринимать, ребенок агентов сомкнул челюсти не настолько крепко, отчего скибидист его без труда, в какой-то степени, стряхнул, да с силой наступил крупной ногой подростку на грудную клетку, очень неприятно сдавив, одной рукой зажав пострадавшую, на которой осталась обильно кровоточащая рана. — Ссссс! — зашипел Анастацио от изобилия неприятных и грубых действий. — Скибиди (Заткнись)! — шикнул на него пострадавший, а потом взглянул на товарищей и сказал им: — Скибиди скибиди (Вы видели)?! Скибиди скибиди доп (Он меня укусил)! Скибиди скибиди скибиди скибиди доп (Я этого так не оставлю)! — мужчина повысил голос, неприятно резанув по слуху Анастацио, а потом весьма сильно пнул мальчика куда-то с бок, заставив скорчиться от ощущений, близких даже к боли. В прочем, не успела в мальчике улечься эта боль — как его весьма сильно, даже по ощущениям, сильнее, пнули в позвоночник, создав еще одну вспышку боли. — Скибиди скибиди скибиди (А это забавно)! — «заскибидели», по ощущениям, откуда-то сверху — Анастацио из-за всего происходящего, в частности из-за ударов, потерял ощущение пространства, но при этом у него только обострились чувства — от этого удары ощущались ярче. А ещё ярче все начало ощущаться, когда мальчика начали не просто бить — а прицельно избивать, по больше части ногами, переодически переговариваясь на своем скибиди-языке, иногда даже оставляя удары кулаками. За что? За все и ничего одновременно — мало того, что скибидисты были настроены ко всему от агентов все еще враждебно, так некоторые, в какой-то степени, мстили за все произошедшее в войне — кто-то однажды пострадал лично от агентов или ТВмэнов, а у кого-то от них пострадали ближайшие им скибидисты. Скибидисты были неумолимы и непреклонны, да и так унижаться перед ними Анастацио не стал — лишь попытался прикрыться руками, по большей части лицо (ведь если тело он от взора родителей еще сможет скрыть, то вот лицо будет весьма проблематично), за что тоже был вынужден поплатиться — перчатки были достаточно тонкие, ногти — очень длинные, а у скибидистов хорошо поставленные удары, которые из-за их веса еще тяжелее, и после особо мощных ударов, Анастацио издал неясный звук, начав ощущать сильную, даже, в какой-то степени, рваную боль, в районе точки вроста ногтей — из-за столь мощных ударов, по ногтям в том месте пошли глубокие трещины, практически в мясо. А ведь говорили ему родители… Да много чего говорили. И про скибидистов, и про ногти — сам виноват. Физически Анастацио стало неприятно очень скоро — даже несмотря на то, что в какой-то степени он мертв, и ощущения такие, более притупленные, он все равно весьма скоро начинает испытывать боль, — и кроме физической ещё и моральную. Конечно у подростка был естественный вопрос «За что?» Он же им ничего не сделал… Вряд-ли скибидисты, конечно, знают о таком понятии, как «кровная месть», другое название которой — вендетта, — но, в какой-то степени, это именно оно. Анастацио отдувается за грешки его семьи. Стоит ли мальчику злиться на своих родителей? Особенно сильный удар в грудь, пришедший на кость, из которой, как-бы, идут ребра, вырывает из мальчика хриплый жалкий звук — больно, очень больно — больнее только удары, приходящиеся прямо по позвоночнику, подросток очень надеется, что эти гады, к которым в груди закипает ненависть, ничего ему не сломают — вот это родителям будет объяснить еще сложнее, чем просто даже следы от побоев. Хотя и их объснить будет не просто. Ощущения прекращаются внезапно, причем ощущения вообще все — Децим решает проблему по устранению чужака менее радикально, вспомнив о пушке, и прицелившись (что с дрожащими руками было весьма сложно), выстреливает в него — подросток даже не видит, куда именно он попал, а судя по сквозной дыре, вылетела пуля на сквозь. Потом сам же расталкивает взрослых (чего бы себе никогда не позволил в другой ситуации — но тут, походу, в нем заиграл адреналин) — Анастацио лежит без признаков жизни, выглядя очень потрепанным даже внешне — страшно представить, что у него было под одеждой, он явно весь в синяках и кровоподтеках. Хотя пара ссадин есть на лице, на левой скуле есть синяк, а нижняя губа мальчика была разбита, но сейчас губа уже немного восстановилась — только лишь темная алая кровь напоминала о произошедшем. — Скибиди скибиди (Молодечь, мелоч)! — едва ли не крикнул Дециму на ухо один из скибидистов, приобняв за плечи — Скибиди скибиди скибиди доп ес (Так с агентами и надо)! «Я… Убил его своими руками…» — с ужасом подумал Децим, никого не слыша и не ощущая, хотя раньше он был готов душу продать за хоть какую-то похвалу со стороны этих больших дядек — впрочем, не до них сейчас было. Очевидно, Анастацио и Децим друзьями не были — они слишком мало виделись, мало друг о друге знают — и все же, где-то в душе… Децим думал, что они могут считаться друзьями. Интересно, Анастацио в будущем вспомнит своих обидчиков? И вспомнит ли он, что именно Децим добил его? Поживем — увидим. Для Анастацио, в отличие от Децима, ещё ничего не кончилось — не успел он толком осознать, что умер, как вновь начал чувствовать — не в полной мере, и не столько физически, сколько чем-то внутри себя. Душой, наверное. У подростка перед глазами — беспроглядная тьма, он способен только ощущать — а ощущения… Странные. Он как будто парит, а его тело обдувают прохладные потоки ветра. Спустя пару секунд, незрячий осознает, что эти ощущения знает, и они очень знакомые — так ощущается нахождение в астрале — в это место в свое время попадали после смерти ТВмэны, и в этом же месте уже был Анастацио — когда умирал в прошлые разы. «Я все-таки умер?» — мысленно спрашивает у себя подросток, хмурится, по ощущениям — покрутился вокруг себя, а потом как будто опускается ногами на холодные и гладкие камни — «Ну… Ответ очевиден. Никогда больше не сунусь к этим… Тварям.» Неприятно ощущать, что все, что говорили родители — правда. И сам астрал по ощущению очень неприятный. Но в кое-чем есть и его плюс — так Анастацио хотя бы не ощущает боль в избитом теле. Пока не ощущает. «Так, это случилось. Опять.» — с недовольством думает Анастацио, после чего все же переходит в другую форму — так у него открывается зрение, и он может рассмотреть, как в принципе выглядит это место. До этого не видел. Место выглядит как весьма просторная пещера, созданная из больших серых обломков камней, которые ещё и очень гладкие, словно их покрыли слоем лака — Анастацио ощущения эти знает, он как-то эти камни уже трогал. А ещё посреди этой кучи камней стоит что-то вроде рамки, вылаженной из более мелких камешков, внутри которых есть импровизированное зеркало — внутри камней витает какой-то молочный пар, который выполняет функцию зеркала — Анастацио сразу же подходит к нему, чтобы хоть как-то рассмотреть, что с ним сделали, и оценить степень побоев. Может, если следы не настолько явные, их можно будет скрыть, и родители ничего не узнают. В прочем, Анастацио не успел рассмотреть себя, как отражение сильно поменялось — и теперь из этого «зеркала» на него «уставился» сам же он — только немного другой. Тот Анастацио из зеркала выглядит очень даже прилично, одет глухо, в блузку, брюки, даже с аккуратными мужскими украшениями, его волосы стянуты в тугую косу внизу головы — а вот глаз не видно, они поверх туго перемотаны белыми бинтами. — Ох, кого я… Ощущаю, — зашелестел тот Анастацио, из зеркала — настоящий Анастацио отчего-то не испугался, лишь возмущенно нахмурился — Жаль, конечно, что не вижу. Какими судьбами снова здесь? Ах, можешь не отвечать — я все знаю. Как ты так сог, Анастацио? Стыд и срам… — незрячий из этого зеркала поцокал, правда, с явной насмешкой, и покачал головай. — Я ничего плохого не сделал, — упрямо ответил мальчик — По крайней мере — ничего ужасного. — О, ты ошибаешься. Ты опозорил своих родителей, Анастацио, как ты мог? — эти слова отозвались болью в душе мальчика — А они же тебя предупреждали… Они же говорили… И не стыдно? — Стыдно… — признается подросток, понимая, что нет смысла врать самому себе. Тот Анастацио, что смотрит на него из отражения — Анастацио, котрого хотят видеть родители. Тот Анастацио им просто удобнее. Не тот, что нынешний. — Стыдно, говоришь? — усмехаются из зеркала — Так зачем полез туда, на вражескую сторону? — Потому что… Было интересно… Я не думал, что я не успею сбежать… — зачем-то говорит Анастацио. — Но ты не успел, — посмеивается более правильный Анастацио — И, по сути, тебя наказали. А своей смертью… Ты искупил свое преступление. Надеюсь, оно тебе будет впредь уроком. — Да, будет. — упрямо отвечает Анастацио, уводя взгляд себе куда-то под ноги — но это не помогает, ему все еще стыдно. Если бы он знал… Никогда бы на такое не пошел. А он, как сын, достойный своих родителей, должен был знать. Тот, более правильный Анастацио, из зеркала, прекрасно понимает ход его мыслей, их даже озвучивать не надо — и весьма добродушно усмехается, что по звуку созвучно со скрипом фольги, — после чего говорит: — Ладно, долго томить не буду. Ты выучил урок? — Да… — еще тише, подобно бумаге, шелестит подросток. — Готов вернуться? И честно ответить перед своими родителями? — спрашивает отражение, после чего протягивает из зеркала руку — она на ощупь неприятная, как будто резиновая, а ещё липкая и очень холодная. И касаясь этой руки своей, даже сквозь перчатки, Анастацио морщится. Ему кажется, словно эта ледяная рука обхватила не только его руку, но и саму душу. Вздохнув, Анастацио — настоящий Анастацио — произносит: — Ты прекрасно знаешь, что нет. — и крепче сжимает руку, после чего имитирует пожимание рук. Он не готов отвечать честно родителям и нести честное наказание еще и с их стороны — но, тем не менее, он очень хочет жить, — а потому «дает добро», на возвращение в мир живых, оставляя в астрале частичку себя, что-то вроде осколка души — пока подросток не умер так много, что ему нечего на ещё одну жизнь обменять. А еще он себе мысленно обещает, что больше никогда ничего из запрета родителей не нарушит — а значит, что и больше не умрет. — Рад слышать. — сквозь зубы улыбается Анастацио из зеркала. После этого все на миг озаряется яркой золотой вспышкой — нечто похожее мальчик пару раз видел у Короля — и астрал исчез, все погрузилось в приятную, в какой-то степени тёплую, умиротворябщую тьму. Тьма ещё никогда не была такой мягкой. Когда Анастацио приходит в себя, он понимает, что так его на асфальте и оставили — очевидно, скибидисты уже решили, что он умер навсегда, а от тела им было либо лень избавиться, либо хотели оставить его для других уроком — что ж, в прочем, подростку это только на руку. Тело болит, причем не просто болит — кажется, что некоторые кости если не сломаны, то покрылись трещинками, на теле, по ощущениям, много синяков и ушибов, но лицо, по ощущениям, не сильно пострадало. А вот сквозной след уже зарос — несмотря на то, что внешне не осталось следов, что что-то изменилось, физически Анастацио ощущал в себе как будто небольшую, но глубокую дырку — ткань в том месте имела как раз тот диаметр, ибо ткань вместе с кожей была порвана. «Иногда даже хорошо, что скибидисты не хватает мозгов…» — со злобой думает незрячий, после чего, тихо простонав, кое-как поднимается — стоять оказалось очень больно, но это, в какой-то степени, мягче, чем лежать избитым на столь жестком покрытии. Анастацио осознает, что слепым дойти до базы будет весьма проблематично — а потому, вздохнув сквозь зубы, переходит в звериную форму головой — это дает зрение, а также хоть немного блокирует неприятные ощущения в теле. «Ну и дел я натворил…» — с сомнением думает подросток, после чего на пробу чуть проходится, скорчившись — «Скрыть свое состояние от родителей будет сложно…» Ох, родители… Зря Анастацио вспомнил о своих родителях, которых сильно своим поступком опозорил — думать о том, чего мальчик натворил, и что за это придётся отдельно отвечать перед родителями, было… Неприятно. Но этого не избежать. Плохой, плохой сын! Он своих родителей не достоин! «М-да, в таком состоянии я своим ногами особо не дойду…» — с сомнением думает подросток, после чего достаточно напрягает себя (что в этом состоянии весьма сложно) — и его тело телепортируется. В отличие от отца и родственников, незрячий телепортировался за один раз на большие расстояния не мог — а потому пришлось так, кусками, причем когда он уже был на территории альянса, слепой очень боялся, что его кто-то увидит — но, слава всем несвятым, обошлось, и агенты ночными существами не были. Спала часть городища, спали базы, агенты… Одному лишь Анастацио не спалось. И спокойно спать он ещё не сможет долго. Однажды, буквально один раз, Анастацио видел своего дядюшку-титана практически полностью голым — в том числе и без верхней одежды, и без маски. И вот тело его дяди… Оно не настолько серое, как у отца и других родственников, но оно все равно выглядит достаточно мертвым и больным — а ещё на его теле много всяких следов, в том числе синяков (особенно, насколько запомнил Анастацио, их много на спине), отчего племяш сейчас даже допустил мысль о том, что в чем-то они с дядей даже похожи. Правда, сам дядя об этом не в курсе — его сейчас здесь нет, его куда-то увел Король, и титан пока так и не вернулся. В прочем, возможно, оно и к лучшему, что дядя не в курсе — так, по крайней мере, об Анастацио не сообщат родителям, если ему самому удастся скрыть свое состояние. Когда Анастацио тихонько пробивается на территорию базы, а потом также тихо заходит и в коридор уже на самой базе, ему на какое-то время кажется, что он самый хитрый, самый умный, всех обхитрил — по ощущениям, никого не было. А значит, есть шанс успеть сходить переодеться и проскочить в свою казарму, а потом сделать вид, что все в порядке… Анастацио сначала слышит стук каблуков (сейчас на базе было полностью темно, отчего ориентация даже со зрением сильно пострадала), и даже не успевает толком почувствовать — как раздается скрип, и темноту начинает разгонять мощный и длинный, оранжево-синий, огонек, из маленькой серебряной зажигалки. Которую держит на удивление спокойный 512. — Здравствуй, сыночка. Где был? — слащаво спрашивает мама, да склоняет голову на бок, и пусть Анастацио видит плохо, но ощущает прекрасно. Мамочка все знает. — Мам, я… — издает подросток, но потом замолкает — осознает, что чтобы он не сказал, его побитый внешний вид выдает его с головой — Ну… — Нууу? — передразнивает мама — Ладно, скажу прямо — я все знаю. — Откуда?! — удивляется незрячий — а потом, помотав головой, выдает: — Ладно, только, папе ничего не говори, хорошо? — О, конечно я ничего не скажу, дорогой, — хмыкает Спикер, после чего начинает более истерически ухмыляться — а затем выдает: — Потому что ты сам все своему отцу расскажешь. — после этого робот берет и тыкает указательным пальцем на стену. После чего мама поднимает зажигалку выше, начинает светить на потолок — Анастацио поднимает за огнем голову и на стене видит папу, что сейчас своей позой напоминает беснующуюся ящерку. А его лицо… О, оно не выражает ничего хорошего. — Анастацио… — злобно шипит отец, после чего со стены спрыгивает к ногам ребёнка и буквально вырастает над ним — Ты, кажется, забыл, что твой дядя-ученый способен видеть будущее. Но, стоит отдать должное — если бы не его приступ видений, мы бы твое отсутствие и не заметили. Ты… Очевидно, ты хорошо подготовился. Сначала подросток хочет сказать хоть что-то в свое оправдение — но, не найдя слов, грустно и тяжело вздыхает, а потом опускает голову в пол, погружая себя во тьму. Пусть пока ТиВи и молчит, но его сын уже прекрасно понимает, что ему сейчас скажут — а еще не просто скажут, но выскажут. Возможно, на моральном уровне его даже убьют, но все, что делают родители — все делается во благо ребенка. Даже если ребёнку полностью порушат самооценку. Смерть сегодня произошла одна. А убийство будет — двойное. Зато это послужит уроком. А нравственные уроки от отца — нечто бесценное.