Тише-тише.

«Тише-тише…» Волков все привык держать под контролем. Сильные жилистые руки — на них мозоли от оружия: каждое оставило свою особенную натёртость, но Олег владеет всем, чем только угодно, и оттого его ладони — сплошная мозоль, на самом-то деле. Глаза — в них отпечатаны образы прошлого, и Серёжа всё видит, стоит только заглянуть в них на секунду. Тяжесть воспоминаний не то одним днём рухнула, не то постепенно стекла вниз: со взора на нижние веки, и теперь Олег всегда смотрит мертвенно жарко, не горячо, а лихорадочно, болезненно. И очень устало. Волосы — они всегда пропитаны потом, влажные, грязные, но их Серёжа приглаживает, когда захочется, и уже даже не смотрит на то, что на руках остаются пыль и капли. Раньше он ворчал, заставлял мыться — но теперь почти всегда молчит. Он больше не злится, не делает замечаний. В его гардеробе не одна, и не десять белых рубашек, и все они уже гордо носят отпечатки от грязного пота и слёз Олега. Серёжа больше не возражает. Потому что Волков привык всё держать под контролем, и больше так жить не может. Они сидят в спальне на общей кровати — половина Серёжи белоснежно чиста, половина Олега, на самом деле, тоже — заслуга Разумовского, который обратился призраком в ежедневном немом уходе за возлюбленным. Серёжа на бедрах у Олега, но они одеты. Казалось бы, такое упущение — но это Волк не даётся: он зашуганным взглядом осматривает комнату, словно сканирует, ищет мельчайшую несостыковку, деталь, которая укажет на то, что их воссоединение — сон или заговор. «Как будто ему спокойнее жить в постоянном напряжении», — отмечает про себя Разумовский, и даже не смеет осуждать такого тяжёлого любимого. Он сам избегает зеркал, в их квартире даже кухонная утварь матовая, лишь бы Серёженька не вздрагивал от одного взгляда на свое отражение. Разумовский наклоняется к Олегу, наблюдает, как глаза бегают чуть чаще в панике: слишком, слишком ему спокойно, что-то должно случиться прямо сейчас! Слишком хорошо, такого не бывает, такого не было никогда, и сейчас их укрытие, ставшее домом, точно взлетит на воздух согласно чьему-то злодейскому плану! Серёжа кладет ладонь на чужое, нет, самое что ни на есть родное сердце — и чувствует, как оно бьётся, как пичужка в клетке, все пытаясь вылететь, покинуть прутья ребер и устремиться: не то к Сергею в руки, поближе к теплу, не то на поиски угрозы. А глаза всё бегают — и Разумовский их хочет закрыть, приказать, пальцами надвинуть веки. — Тише, тише… — он склоняется над самым ухом, чтобы это прошептать. — Сегодня я контролирую. И Серёжа и правда даёт расслабиться: он знает все, о чем Олег хочет попросить, не успевает Волк приоткрыть сухие губы, хватаясь ими за воздух, как задыхающаяся рыба, и Серёжа ему все предоставляет, будто читая мысли. Сегодня Олег получит все, о чем только смеет мечтать, и для этого даже говорить не придется. Никаких лишних телодвижений, ничего. Разумовский берет сжатый кулак, оглаживает костяшки и вены. «Ты такой сильный…» — проносится в голове, но молчит, вместо этого выражая восхищение сухими кроткими поцелуями вдоль всей руки. Нежность, своей сладостью сжимающая сердце до боли, своей терпеливостью заставляющая изнывать, она сочетается с неожиданно сильным жестом — Серёжа втискивает свои пальцы в кулак, самостоятельно разжимая чужую ладонь. Волков сопротивляется, словно из принципа, но поддаётся, и его руку отводят, вжимают в матрас, сплетая пальцы. Казалось бы, зачем. Зачем Разумовский так давит, зажимая бедрами таз Олега, а между тем трепетно водит кончиком носа по вытянувшейся от напряжения шеи? — Я сказал. Я здесь. Главный, — он шипит, и Волков, до этого не подававший никаких признаков сознательности, все же робко кивает и наконец обмякает на кровати. Серёже удалось доказать свою силу. Сегодня он сможет защитить их обоих, раз уже усмирил такого опасного бойца. Доказал, что ему можно довериться. Олег продолжает молчать — а говорить ничего и не нужно. Зачем, когда он получает всё и сразу — Разумовский берет наконец-то расслабившийся ладони и ведёт ими под рубашку. Кожа у него такая же белоснежная, как и все остальное, но брезговать он не будет. — Правильно… — Серёжа закидывает голову, в исступлении переводя взгляд на потолок, и считает, сколько сможет Олег продержаться, сойдя с грани панической атаки. — Правильно… Его бёдра медленно ведут вверх и вниз, все под тот же выдуманный ритм. Тише, правильно… Всё, что нужно Олегу. Лёгкое напоминание и «правильно», «правильно», «правильно»… О том, что иногда с Серёжей можно сделать и что-то неправильное, и Серёже от этого не станет хуже, и Серёжа не сломается и не разлюбит, они поговорят потом. Пока… Олег дышит подтверждением. Правильно… Разум снова тихо шипит — чувствует, как уже пересчитавшие его ребра ладони напрягаются, подушечка пальца норовит неприятно нырнуть между костей. Чтобы Олег не нервничал, он снимает с себя руки, сжимает их снова, но нежнее, ласково целует губы. А бёдра все водят и водят. Правильно, говорит. Волк снова сдаётся, и Серёжа освобождает руки. Теперь он стягивает футболку, делает это медленно, стаскивая с бревном лежащего партнёра, но и Олегу двигаться не даёт. Потом раздевается сам, потом встаёт, чтобы снять с них штаны. Он никуда не торопится, но оставляет на животе Волкова ладонь, чтобы не покидать ни на секунду. — Тише-тише, — он слышит, как дыхание учащается, ведь Серёжа отошёл, Серёжа отстранился и теперь есть куда смотреть — например, на ту форточку с хрупким стеклом, осколок которого точно, совершенно точно застанет их среди этой смертной любви. — Тише-тише, — Разумовский возвращается в объятия, и удивляется, как грубые ладони, преодолевая парализующий страх отсутствия Серёжи (или присутствия кого-то ещё), ложатся ему на поясницу. — Я все сделаю сам, — ударение на последнее слово такое безоговорочное, что Олег смеет даже закрыть глаза. А Разумовский тем временем тихонько подругивается, цепляясь за потные волосы и почти укладываясь на Олега всем своим телом. И бедра снова качаются, снова он хвалит и успокаивает. Как с самым последним душевнобольным, с Волковым противопоказаны беспорядок и хаос. Серёжа это знает, и не смеет сбиваться с ритма, заданного в самом начале, медленного, тягучего. Он почти не стонет, скорее просто шумно дышит, но все делает, как по сценарию, предсказуемо, скромно и нежно. — Ты молодец, — он шепчет тихо и всё-таки позволяет себе один робкий стон, протягивая последнюю «е» на секунду дольше, чем следовало. Рушится их идиллия — от страха за лишний звук Разумовский вздрагивает, сжимается и тут же от страха хватается за голову. Это он себе придумал, что Олега можно лечить бездействием и порядком. Это он себя успокаивал вымыслами про ритм и тишину — просто смотрел, когда Олег чуть чаще улыбается. Но никогда, никогда Серёже не хватало смелости спросить напрямую, какого быта и какого секса хотел Олег, когда у его тревоги бывали тяжёлые дни. Сам себе придумал, и сам же себя накрутил, теперь пугливо сбивается и не может найти ритм. «Прости..?» — чуть не срывается с губ, но его останавливает сам Волков: кладёт ладонь на шею Серёже, притягивает к себе для поцелуя, совсем немного царапая нежную кожу ороговевшими заусенцами. И сам толкается, и сам позволяет себе сиплые стоны, как бы споря с доминированием Серёжи, возвращая свое желание действовать. Они заканчивают совсем не так, как начинали: кровать ходит ходуном, отбивая ритм по паркету, Серёжа почти выламывает изголовье, а руки Олега повсюду, как и губы, уже влажные, отпечатывающие кровь, сочащуюся из трещин, на нежной, благословенной коже. И они оба стонут, невпопад, один тихо, другой громко, срываясь на высокие звуки так нескладно и некрасиво, но плевать, плевать, потому что уже нет места порядку, можно только хвататься за первые попавшиеся части тела, тихо сипеть имя возлюбленного и царапаться. — Олеженька… Олег, — сбивчивая речь перебивается неравномерными чвакающими толчками, дрожащие пальцы мечутся, не в силах определиться, за что схватиться, но останавливаются на скулах Волкова, их губы снова встречаются. Серёжа хочет кусаться, хочет кусаться и Олег, но они не смеют друг другу боли больше причинить, и обкусывают свои губы вместо по-настоящему любимых. Два дурака. Разумовский снова зовёт любимого и ему душу щемит от всей невыраженной нежности, но это наказание такое самому себе — страдать от нерасплёсканной любви, чтобы она его цветами в лёгких душила, чтобы боль была и успокаивала. И они оба заканчивают: сначала один, потом второй, кое-как помогая друг другу хотя бы прочувствовать оргазм, и только тогда Серёжа возвращает себе власть: зная, что Олег близок, он только крепче его сжимает, сдерживая такие знакомые судороги — Волкова ими всегда пробивает, так сильно, что может и об стену случайно удариться. Слишком много напряжения — и Серёжа помогает сбросить его до последней капли, крепко обнимая и сжимая сильное тело. Наконец-то Олег встречает возможность избавиться от переполняющей силы из мышц. И Серёжа кончает чуть позже, осторожно водя по члену их руками, прикусывая щеки и губы, и вот они уже оба грязные и потные, и все как-то сумбурно, муторно и плохо. И Разумовский недоволен. В первую очередь, конечно же собой. Опускаясь на кровать, он дрожит, еле-еле вытягивая из-под снова замершего Олега одеяло. Укутывается. Тошнит. Волкову даже так не помочь. Ему никак уже не помочь. Им. Никак не помочь. С самого детства. — Тише-тише, — со спины раздается хриплый, тихий голос, и Серёжу обнимают, нежно целуя в затылок. — С тобой так хорошо, — Разумовского разворачивают для поцелуя и чтобы приобнять, а он и не против, поддаётся безвольно и тяжело вздыхает на каждую похвалу, словно не без нее бы он и загнулся. — Мне нравится… Серёжа живёт, дышит этим больным голосом, но виду не подаёт, и только тихо кивает. Немного оптимизма ему не помешает, а Олег наконец усвоил урок. Все будет хорошо. — Все правильно, — напоследок вторит Волк, прежде чем замолчать ещё на несколько часов, которые они проводят вместе.