Когда цикады запоют вновь

Июнь в этом году был ужасным.

Погода привычно неистовствовала: регион безостановочно заливало дождями. В воздухе постоянно витал противный запах сырости, не исчезающий и с наступлением относительно прохладной ночи. Показатель уровня влажности стабильно держался на отметке в восемьдесят семь процентов, оттого лужи всё никак не просыхали и просёлочная дорога оставалась размытой сутки напролёт. Даже цветение гортензии посреди этого грязного месива выглядело убого: крупные соцветия, ярко выделяющиеся на фоне мрачного пейзажа, казались инородными, попавшими в плавно уходящую под воду деревушку по ошибке.        Висящие на стене часы мерно тикали, стрелки приближались к четырём. Тихо играло радио; досада в голосе диктора была крайне заметна, когда он зачитывал прогноз на выходные: без изменений пасмурно, ожидаются осадки в виде проливных дождей. Чимин, подперев рукой подбородок, сидел за чабудаем у окна и вяло наблюдал за тем, как соседские мальчишки резво бегают по улице и весело смеются, не обращая внимания на непогоду. Чай перед ним остыл и наверняка потерял насыщенность вкуса, но не страшно. Не то чтобы Чимину вообще хотелось пить.        Смахнув лежащей рядом салфеткой каплю пота, медленно стекающую с виска, Пак тяжело вздохнул и всё-таки затворил створки сёдзи - в доме в любом случае душно, а так хоть унылая картина исчезнет с глаз.        Настроение было ни к чёрту. Вокруг царил беспорядок, действующий на нервы, но парень никак не мог найти в себе силы прибраться. Его собственных вещей тут не так уж и много, всё в основном принадлежало бабушке: она не любила складировать то, чему не могла найти применение, но обладала удивительным талантом находить его даже самой бесполезной безделушке. Так на стене появилась нелепая, но поразительно вписывающаяся в интерьер дома картина, которую Пак лично пару месяцев назад вешал на стену, глиняный горшок, надтреснувший у горлышка, но по-прежнему достаточно крепкий. Названия цветов, которые выращивала госпожа Йорико, Чимин не знал, но их запах по-своему любил. На полу у входа лежала кипа старых журналов и личных дневников, которые, как говорила старушка, навевают воспоминания, а оттого их следовало хранить с особой аккуратностью; рядом стояли запакованные в коробки сувениры из других стран, бог весть откуда взявшиеся.        Госпожа Йорико была светлым человеком, честным и непомерно добрым для этого мира. Несмотря на преклонный возраст, она увлечённо хлопотала на кухне, готовя что-то нехитрое, но вкусное, напевая себе под нос, смахивала пыль с книг, разложенных на длинной полке в гостиной, много гуляла с тётушкой по соседству, а потом, усевшись на пол рядом с внуком, долго рассказывала ему о временах своей молодости, поучая и наставляя. Но мучившая её болезнь стала проявляться всё чаще, и бабушка утратила возможность передвигаться без посторонней помощи, отчего ей приходилось большую часть дня проводить в постели; нередко сквозь беспокойный сон она звала своего покойного мужа, чем ужасно пугала Чимина, ибо складывалось впечатление, что она просила его прийти за ней как можно скорее. Со временем искра в её глазах угасла, и одним ясным тёплым утром она покинула этот мир.        Её смерть не была внезапной, но и такой уход из жизни значительно подкосил Чимина. Ожидание того, что у входа вот-вот послышится знакомое «Я дома» и родной человек появится на пороге, не исчезало, равно как и привычка сервировать стол на двоих. Никуда не девалось и острое чувство потери.        На беспорядок вокруг Пак смотрел скептически, но тронуть не решался. Отодвинув от себя резким движением кружку и за малым не разлив сладкий чай, Пак встал, разгладил мятую одежду и, напоследок окинув взглядом комнату, вышел из дома прочь.        Солнце, ещё недавно видневшееся в небе, скрылось за слоистыми грозовыми тучами; где-то неподалёку послышался раскат грома. Крепко сжав зубы и пониже опустив козырёк голубой кепки, Пак быстрым шагом направился к морю: вместо хорошо притоптанной земли и свежескошенной травы, стогами лежащей у дороги, повсюду наблюдалось месиво, омерзительно чвакающее под ногами. Чимин мысленно упрекнул себя за то, что не надел более подходящую для такой погоды обувь, но сожалеть было поздно — на подошву сандалий уже налипло изрядное количество грязи. Не промокли пока, и на том спасибо. До берега рукой подать и, пускай с ним у Чимина тоже связано множество воспоминаний — чудесных и не очень, — нахождение у воды куда приятнее заточения в четырёх стенах. Море всегда приносило спокойствие: бескрайняя и почти неподвижная в безветрие гладь заставляла расслабиться, хотя и оживляла кинолентой проносящиеся перед глазами картинки прошлого. Чимин ясно помнил, как, будучи маленьким сорванцом, прятался среди густых кустарников, когда играл с друзьями в прятки, как сидел у кромки воды с бабушкой и весело смеялся, ибо волны щекотали босые ноги, и как приходил сюда позже уже в одиночестве, чтобы побыть наедине с собой и поразмышлять. Море в детстве казалось огромным, таким же оно казалось и сейчас. Чимин спустился с пологого склона вниз, чуть не споткнувшись о россыпь мелких камней, а затем и едва не поскользнувшись на влажных стеблях травы, примятых прошедшим утром дождём и теперь лежащих на земле, и направился к большому дереву, растущему здесь с момента основания деревни. Под его раскидистой кроной почему-то всегда чувствовался уют — в том ли дело, что Йорико часто приводила сюда внука, чтобы, усевшись прямо на песок и облокотившись спинами на шероховатую кору, любоваться закатом, или в том, что природа тут как никогда близко, значения не имело — Чимину здесь нравилось, вот и всё.        Сняв с себя обувь и кое-как стряхнув с неё комья грязи, Пак босиком подошёл к крепкому стволу, чтобы присесть на своеобразную, криво-косо сделанную чьими-то не слишком умелыми руками круговую скамейку, и прикрыл глаза, прислушиваясь к шуму редких волн. Возле воды было не так жарко, но тело за время пути взмокло, и одежда теперь неприятно липла к коже. Зачесав наверх вечно падающую на глаза чёлку, Чимин глубоко задышал, стараясь вобрать в лёгкие как можно больше воздуха, насквозь пропитавшегося запахом соли, мокрой листвы и свежего цитрусового парфюма.        Глаза нещадно жгло от подступающих слёз, и Пак зажмурился сильнее, чтобы не заплакать. Шелестела молодая трава, кричали чайки. Быстро двигался карандаш, оставляя на бумаге множество коротких штрихов.        Чимин встрепенулся, огляделся по сторонам и, не найдя источник звука, пересел на ту часть скамьи, что повёрнута непосредственно к морю. Там действительно обнаружился человек — темноволосый парень, одетый в огромную широкую рубашку с коротким рукавом и белые летние шорты. Он, нахмурившись, долго гипнотизировал заросший растительностью холм и пасмурное небо у горизонта, где клубились слоистые сизые тучи, а затем возвращался к мятому листу и чёркал по нему грифелем.        — Интересно? — парень смотрел на него в упор и лукаво улыбался, правда еле заметно приподнятые уголки рта Чимин полноценной улыбкой не назвал бы. — Привет. Можешь подвинуться ближе, если хочешь. Наверное, неудобно вот так за деревом прятаться.        — Я не прячусь, просто не сразу тебя заметил. Нечасто здесь кого-то встретишь в такой час.        — Почему?        — Люди собираются к вечеру, чтобы полюбоваться закатом, а в остальное время пляж пустует. Тем более в непогоду.        — Могу их понять, — темноволосый отвернулся и продолжил рисовать.        — Ты же не местный, да?        — Ага. Приезжаю на лето отдохнуть.        — К родственникам или вроде того?        — Нет, один. Наедине с собой побыть, подумать о всяком. Гул мегаполиса, на самом деле, очень утомляет. Будь у меня возможность вырываться из этой суматохи почаще, с радостью бы воспользовался.        Чимин в мегаполисе никогда не жил, так что знать наверняка не мог, но иногда бывал у друга в городе, маленьком, но всё же на деревню непохожем. Поразмыслив над этим несколько минут, Пак пришёл к выводу, что находиться в таком месте постоянно ему бы тоже не хотелось.        — Пожалуй.        Разговор утих до тех пор, пока Чимин не приметил большой чемодан, стоящий по другую сторону от парня, и сумку на скамейке в придачу.        — А ты чего с вещами? С автобуса сразу сюда рванул что ли?        — Да нет, заходил в гостиницу, где обычно останавливаюсь, да только выяснилось, что она закрыта. Честно говоря, другого варианта я пока не нашёл.        — Ты про «Цветение сакуры»?        — Ну да.        — А, м, — Чимин скованно пожал плечами. — Она не будет работать какое-то время. Хозяйка недавно умерла.        — Госпожа Йорико? Неужели? Жаль. Хорошая была женщина, — звук от карандаша смолк, и парень будто завис на какое-то время, то ли не будучи уверенным в том, что сказать, то ли решив, что старушка заслужила свою минуту молчания и от него.        — Ага. Если тебе негде остановиться, можешь пожить у нас дома. Здесь есть ещё одна гостиница, но она немного смахивает на клоповник, — Чимин тихо посмеялся, прикидывая, насколько сильно преуменьшил тот ужас, что ему довелось однажды увидеть.        — Не боишься незнакомца в дом приглашать?        — Если ты Мин Юнги, который приезжает каждый июнь и затворничает у себя в номере, то, получается, не незнакомца.        Чимин очень смутно помнил силуэт художника, потому как лицом к лицу с ним никогда не встречался — изредка имел возможность увидеть краем глаза или мельком со спины, но вот бабушкины рассказы о нём помнил чуть ли не наизусть. Она характеризовала его как человека спокойного, неуклюжего и очень задумчивого, но доброго и искреннего. Мин, проживая в «Цветении сакуры», практически не выходил из номера: только утром, чтобы разделить с госпожой Йорико чашку утреннего кофе, пока Чимин ещё нежился в постели, и под вечер, когда солнце тускнело и не было таким агрессивным, что в целом вполне обоснованно — у парня кожа без тени загара, неестественно светлая и наверняка чувствительная. Ближе к полуночи он всегда просил налить чашку фирменного бабушкиного чая, но оставить у двери, чтобы стук лишний раз не отрывал его от работы.        Впрочем, честно говоря, Пак видел Юнги скорее мужчиной средних лет, одиноким или, возможно, разведённым и оттого полюбившим уединение, но никак не мог представить, что они окажутся примерно одного возраста. Во всяком случае, густые ресницы и выразительные глаза госпожа Йорико всё-таки описала очень точно.        — Не понял, — Юнги удивлённо приподнял брови.        — Мы не встречались лично, но Йорико — моя бабушка, так что я вместе с ней работал в гостинице. Комната номер семь, Мин Юнги, художник. Я приносил поднос с чаем.        — Вот оно как. Ну да, тогда это имеет смысл. Прими мои соболезнования, что ли, — Юнги убрал скетчбук в сторону и неловко пригладил торчащие на затылке волосы. — Я плох в подобных вещах, да и в поддержке людей в целом, но мне правда жаль.        — Спасибо, — слова слетели с губ быстро и тихо.        — Тогда, если не помешаю, я соглашусь на твоё предложение. Если оно, конечно, сделано не из вежливости. Всяко лучше, чем ночевать в клоповнике, — Юнги искристо улыбнулся и Пак не смог не ответить тем же.        Впервые за долгий, по ощущениям бесконечный месяц Чимина что-то порадовало.        — Всё в порядке. Я провожу тебя сразу же, как только ты здесь закончишь.        — Да я, в общем-то, просто время коротал, — Мин шустро сложил все вещи обратно в сумку и, не забыв про чемодан, резко вскочил. — Можем идти. Кстати, — видимо, Юнги свойственно подвисать, когда он о чём-то глубоко задумывается. Чимин нашёл это в какой-то степени очаровательным, но, пожалуй, довольно непрактичным. — А как тебя, собственно, зовут?        — Пак Чимин, рад познакомиться, — оттряхнув от влажного песка ноги и надев подсохшие сандалии обратно, парень встал и протянул руку в знак приветствия.        Обратная дорога заняла больше времени, чем если бы Пак шёл в одиночку. Это не удручало, ведь спешить было некуда, но забавляло, особенно то, как неуклюже Юнги взбирался на невысокий холм со своими пожитками, делая при этом настолько напряжённое лицо, словно покоряет высокую гору, и пытался не упасть, когда ноги в очередной раз разъезжались в грязи. Через несколько десятков метров Чимин, долго не мешкая, услужливо и без лишних комментариев забрал сумку с чужого плеча, боясь, что парень вместе с ней покачнётся и покатится вниз. Мин или застеснялся от этого жеста, или не счёл нужным поддерживать диалог, так что большую часть пути молчал и угрюмо плёлся где-то позади Пака, примерно в шагах трёх-четырёх.        — Ну вот, мы пришли. Проходи, располагайся. Извини, в доме беспорядок, я не ждал гостей, — на самом деле, он и не задумался о том, где именно расположит гостя и что бабушкины вещи, как и свои собственные, наконец настанет время прибрать — предложение приютить вырвалось само по себе.        — Помочь? В знак благодарности. Да и вообще могу в целом взять на себя часть домашних обязанностей, раз уж собираюсь быть здесь нахлебником. Или оплаты хватит?        — Так тебя это всю дорогу тревожило?        — Вроде того. Сделаю так, как тебе будет комфортно, — Юнги снял перепачканные кроссовки, параллельно справляясь о том, где можно ополоснуть пострадавшую обувь.        Внутри было так же душно, как и снаружи, но отсутствие хоть малейшего дуновения ветерка огорчало. Мебели стояло непривычно много, как и всякой утвари, лежащей то тут, то там, — немудрено, что Юнги споткнулся в крошечном гэнкане о какую-то безделушку. Ему показалось, что Чимин ухмыльнулся в сгиб локтя от того, что ситуация стала странной, но он всего-то непринуждённо отбросил в сторону лежащий явно не на своём месте предмет, не проронив ни слова. Снаружи дом выглядел большим, но на деле из-за скопища вещей свободного места фактически не оставалось, тем не менее, пусть и заметно захламлённый, он источал неповторимую атмосферу, которая и делала отдых в деревне таким ценным. — Давай сначала освежимся и перекусим, а потом всё обсудим, — Чимин поставил сумку около дивана и плюхнулся на мягкие тканевые подушки. — Душ прямо и налево, полотенца на верхней полке, бери любое приглянувшееся. Есть пожелания к обеду?        — Честно говоря, я не очень голоден. Можно на скорую руку сделать закуски, — Мин, оставив чемодан там же, где временно покоилась его сумка, направился в ванную комнату, в последний момент вспомнив про сменную одежду.        — Хорошо.        Холодная вода и впрямь приятно бодрила, остужая тело, и Юнги, расслабленно выдохнув, позволил себе насладиться душем подольше. Переодевшись в то, что первым попалось под руку и слегка промокнув волосы, он с ощущением полного блаженства и небывалой лёгкости в теле, вернулся на кухню, где Чимин во всю гремел столовыми приборами.        — Сэндвичи на столе. Сделай пока себе чай или кофе — не знаю, что ты любишь больше, я скоро подойду.        Увидев целую коллекцию чая на любой вкус и цвет, Юнги почему-то даже не удивился. Выбрав пакетик обычного чёрного и налив в кружку воду, мысленно содрогаясь от того, насколько густой от неё исходит пар, Мин занял место за столом и прикрыл глаза. Сидеть здесь вот так было непривычно: спокойно и тихо, словно нет больше людей вокруг — только птицы, громко щебечущие в гнёздах среди изогнутых веток, да жужжащие над ухом комары. В городе звуков природы почти не слышно, их заглушает рёв автомобильных двигателей, назойливый гомон толпы и реклама, без остановки играющая на каждом углу, так что, оказавшись в таком редком, но желанном уединении, Юнги особенно остро почувствовал, как сильно всё это время болела голова. Раздался гул грома. Полил дождь.        Чимин, тоже посвежевший, вернулся быстро. Усевшись на дзабутон и взяв в руки кружку, он сделал глоток. — Платить можешь только за продукты. В остальном не принципиально — хочешь, помогай по дому, не хочешь — я сам справлюсь. — Ясно. Тогда можешь на меня рассчитывать, — Юнги хмыкнул и на пробу откусил кусок сэндвича. — Очень вкусно.        — Да ничего особенного, вроде, — Чимин замялся на секунду, пытаясь понять, что такого происходит в мегаполисах, если человека, наверняка искушённого городскими изысками, так восторгает простенький, не слишком-то аккуратно собранный сэндвич.        — Ты не понимаешь, — с удовольствием прожевав, сказал Мин. — В деревне у продуктов абсолютно другой вкус. Насыщенный такой, яркий, не химозный. У нас, разумеется, тоже можно найти натуральные овощи и всё такое, но это долго и дорого. Не то чтобы у меня было время часами стоять у магазинных полок и вчитываться в состав на этикетках, — Мин, нахмурившись, тоже потянулся к кружке и, чуть не обжёгшись, отдёрнул руку.        — Я бы предложил тебе лёд, но его нет, — Пак рассеянно улыбнулся. — Других напитков пока тоже, собирался завтра купить.        — Да ничего, подожду, пока остынет. Сходить с тобой?        — Разве тебе не нужно работать?        — Да, но это, скорее, второстепенное. В первую очередь я бы хотел расслабиться. К тому же, как ты уже знаешь, из номера я выходил редко, так что местных просторов толком не видел, — Юнги говорил так, словно плохая погода и перспектива перепачкаться до колен как помеха вообще не рассматриваются.        — Ладно, тогда до полудня сходим.        Когда Чимин говорил «до полудня», он имел в виду время в районе половины одиннадцатого или около того, потому что раннее утро для него с детства походило на пытку. Он никогда не понимал, как бабушка может так легко подниматься с постели в час, когда солнце только-только всплывает над горизонтом, и при этом чувствовать в теле столько энергии. Тем не менее, Юнги с ним солидарен явно не был — подорвавшись ровно в семь, он старался не шуметь, чтобы не тревожить Пака лишний раз, но по-прежнему валяющиеся на полу вещицы сделали своё дело, и проснулся Чимин от глухого стука и следующего за ним протяжного «Ой».        Через силу открыв слипающиеся глаза, Чимин выглянул из спальни, внимательно всмотрелся в пространство гостиной и, обнаружив сидящего на полу Юнги, потирающего рукой поясницу, не смог не залиться хохотом. То ли пристыженный, то ли смущённый, парень покраснел до самых кончиков ушей и по-детски закрыл лицо ладонями, чем ещё сильнее потешил и без того повеселевшего Пака.        — Эй, попрошу иметь совесть, — Мин и сам с трудом мог выговорить фразу, потому что, очевидно, в таком положении он и впрямь смешон. — И вообще. Я могу понять всё, кроме того, что делает деревянная юла на полу.        — Прости-прости… Боже. Вот тебе и доброе утро. Понятия не имею, где ты её нашёл.        — Как видишь, прямо посреди комнаты, — Юнги ещё раз ощупал спину и наконец встал на ноги.        — Я приберусь в ближайшее время. За день, скорее всего, не получится, но за пару точно управлюсь, — Пак пригладил взъерошенные после сна волосы и, закинув игрушку в одну из шкатулок, прошёл на кухню. — Есть будешь?        — Нет. Воду с лимоном, если можно. — Да без проблем.        С Мином вспомнилось, что такие обыденные вещи, как совместный завтрак и поход за продуктами, тоже могут быть увлекательными: пока шли до магазинчика, Юнги, словно маленький ребёнок, задавал десятки вопросов о деревне в целом и том, что видел непосредственно перед собой. Иногда он останавливался прямо посреди дороги, в забытьи накреняя зонт и оттого намокая под дождём, чтобы изучить очередное чудное дерево, доселе ему неизвестное, или, что ещё забавнее, странной формы камень, еле-еле заметный под слоем грязи. Чимин такой тяги к природе не понимал, но и не мог отрицать, что порой и сам не прочь ею насладиться.        Приступить к уборке, если бы не Мин, пожалуй, тоже было бы сложно: в какой-то мере Чимин и вовсе не хотел притрагиваться к бабушкиным вещам, ибо создавалось впечатление, что, спрячь он их подальше с глаз, память о ней угаснет, хотя разумом и понимал, что сделать это необходимо. Юнги не напирал — в общем-то, не имел на это никакого морального права, просто сразу по приходе из магазина осторожно поднял с пола все безделушки, мешающие свободно ходить, и убрал их в ту же шкатулку, куда хозяин дома ранее закинул юлу. На следующий день в пустующую комнату перенёс журналы и дневники, заменил треснувший глиняный горшок на новый, бережно пересадив растущий в нём цветок, готовый вот-вот распуститься. На третий день Чимин, собравшийся с мыслями, взял всю основную работу на себя, лишь изредка прося Юнги о помощи: тот лишних вопросов не задавал — только те, что по существу, самостоятельно носился с коробками, хотя жара на него действовала ничуть не меньше, чем на Пака, и подбадривающе похлопывал по плечу, предлагая передохнуть.        Грусть, как и раньше, терзала изнутри, но плакать, забившись в угол, больше не тянуло.

Июль выдался странным.

Сезон дождей, наконец, отступил, и погода стояла ясная и как никогда жаркая. Ничто от неё не спасало, кроме освежающего душа, тающего на глазах фруктового мороженого и льда в и без того охлаждённой коле. Жизнь медленно, но верно продолжалась.        Не то чтобы с появлением в ней Юнги она изменилась кардинально, но крошечные приятности в виде заботливо приготовленного завтрака и тихих бесед перед сном безмерно радовали. Чувство одиночества постепенно растворялось в насыщенных событиями буднях.        Мин, несмотря на некоторую холодность, в душе оказался совершенно другим человеком, способным часами говорить о том, что нравится, и умеющим по-настоящему слушать собеседника в ответ. Он без толики раздражения держал Пака за руку, когда тому посреди тёмной ночи снились кошмары, наливал в большую цветастую кружку тёплое молоко с мёдом, чтобы успокоить, а порой оставался рядом до утра, чтобы сверкающие в небе молнии не пугали так сильно. Чимин догадывался, что, вероятно, таков Юнги по своей натуре, и вся эта забота объяснялась не тем, что Пак для него особенный, но сердцу не прикажешь: оно, глупое, реагировало даже на крошечные жесты и билось в разы чаще положенного, заставляя робко краснеть. Если так подумать, то сосуществовать с Юнги в одном пространстве вообще удивительно комфортно. Утро он, как правило, проводил в бабушкиной комнате, где Чимин его разместил, решив, что ему самому находиться там будет тяжело: иногда тихо напевал какие-то незнакомые Паку мелодии, но чаще рисовал. Любоваться тем, как сосредоточенно Мин выводит на белоснежном холсте линии, интересно, но ещё сильнее завлекала возможность самому взять в руки кисть и под чутким присмотром художника создавать маленькие произведения. Чимин искусством так глубоко никогда не увлекался, но слушать объяснения Юнги было приятно, как и ощущать его тёплые руки на своих собственных, когда, исправляя ошибки, тот обхватывал чужое запястье и помогал.        Комичным было и то, как неумело при всех своих далеко не скудных кулинарных навыках Юнги делал онигири: рис для них то и дело выходил недостаточно клейким, и получившиеся шарики разваливались прямо в руках, а если рис и вываривался до нужной консистенции, треугольники лепиться никак не хотели. С горящими то ли от зависти, то ли от восторга глазами Мин, облокотившись на кухонный гарнитур, наблюдал за тем, как готовит Чимин: быстро, аккуратно и, главное, невероятно вкусно. Ближе к вечеру, немного уставший и размякший, как овсяное печенье в молоке, от духоты, Мин выползал в ставшую после уборки довольно просторной гостиную, усевшись на пол, блаженно прикрывал глаза и наслаждался тем, как вентилятор колышет отросшие, а оттого теперь собранные в хвост волосы. К ночи же он расслаблялся окончательно и сидел на энгаве, босыми ногами касаясь травы. Чимин в такие моменты часто за ним наблюдал со стороны: всматривался в его умиротворённое выражение лица, губы, сухие и от природы бледные, и обманчиво худощавое тело, скрытое под простенькой футболкой, а не привычной льняной рубашкой.        — Прям не знаю, что лучше — слушать стук капель о крышу или ужасный плач цикад, — Чимин, недавно вернувшийся после короткой прогулки домой, вышел на энгаву и сел рядом с Юнги.        — Разве цикады не поют?        — По-твоему, это похоже на пение? — Чимин удивлённо изогнул бровь.        — Не знаю, но мне нравится. Не думаешь, что они создают особую атмосферу? — на первый взгляд это могло бы показаться шуткой, но, судя по серьёзному выражению лица, говорил он вполне искренне.        — Наверное? — Пак пожал плечами. — Когда живёшь здесь всю жизнь, как-то привыкаешь и не романтизируешь грязищу и насекомых.        — Не понимаешь ты всей прелести деревни, Пак Чимин, — парень шутливо погладил Чимина по голове и приобнял за плечи, снова взглянув вверх. — И звёзды вон какие яркие.        — Разве они не везде одинаковые? — сидеть так близко было непривычно, но до покалывания в кончиках пальцев приятно. И пусть воздух ещё не успел остыть до комфортной температуры, жар тела Юнги не ощущался плохо.        — Ну, фактически — да. Но в городе их почти не видно, ведь небоскрёбы заслоняют небо. К тому же на улицах и без того ярко — фонари, неоновые вывески, прожекторы. Всё это мешает увидеть красоту природы.        — Тогда почему бы тебе не перебраться в более тихое место? — любопытство взяло своё, но вопрос казался неуместным. Юнги никогда раньше тему переезда не затрагивал, и Чимин даже испугался, что влез, куда не следует.        — Множество раз размышлял об этом, но пока я не готов так сильно менять свою жизнь. Может быть, моя нерешительность мне мешает, а может, пока не нашёл достойной причины бросить всё. Ты бы, наверное, тоже не смог вот так спонтанно покинуть родной дом, — глаза Мина отчего-то были грустными, но Пак понимал. Предложи ему сейчас кто-нибудь бросить деревню ради туманного будущего в незнакомом месте, он бы стушевался.        — Пожалуй. Будешь сок? Я вообще-то пришёл, чтобы предложить тебе его, — Чимин, расслабившись в объятиях, и сам забыл, что всё это время сидел с двумя стаканчиками апельсинового сока.        — Спасибо.        Чимин не собирался ни к кому привязываться, ибо горькое чувство утраты по-прежнему было живо в его памяти, но то, что это уже произошло, не заметил. Пак до тех пор никого, кроме бабушки, по-настоящему не любил, а оттого не знал толком, как это чувство должно ощущаться и на что быть похожим, но подсознательно чётко понимал, что в Мина абсолютно точно влюблён: слишком легко оказалось погрузиться в этого человека без оглядки и страха.        Окунуться в мир новых, ещё неизведанных чувств откровенно хотелось, но сомнения терзали душу слишком сильно для того, чтобы, наконец, спокойно выдохнуть. До окончания отпуска Юнги оставалось не так уж много времени, и парень недвусмысленно намекнул, что уехать ему придётся в любом случае: постепенно его вещи исчезали с полок, а сам он всё чаще витал в облаках, то и дело проверяя расписание уже запланированных на август встреч. Мин не отдалялся физически, но мысленно здесь уже не присутствовал. Имел ли Пак право попросить его остаться? Мог ли как-то повлиять на его решение? Или будет лучше сохранить эту прекрасную летнюю историю в сердце, ничего не предпринимая?        Тревоги окончательно развеялись в последний день месяца, когда тишину ночи разрывал только шум внезапно начавшегося дождя — природа словно предчувствовала скорое расставание. Юнги привычно сидел на энгаве, не заботясь о том, что из-за порывов ветра он полностью промок, смотрел в заплывшее серой пеленой небо и вскользь на изгибающуюся под натиском тяжёлых капель листву. В едва просачивающемся сквозь плотную завесу туч лунном свете он выглядел более отрешённым, чем обычно; услышав звук открывшейся позади сёдзи, Мин не повернулся.        — Прохладно сегодня, — Чимин осторожно поставил на пол кувшин с саке, две керамических чашки и сел рядом. — Будешь?        — Почему бы и нет.        Напиток на вкус был неприятным. Пак поморщился.        — Зачем пьёшь, если не нравится?        — Просто так. Должна быть особая причина?        — Не обязательно особая, но полагаю, без повода никак, — Юнги выпил ещё одну чашку, сразу потянувшись к кувшину, чтобы налить и тут же осушить следующую. Разговор не клеился. Отчасти потому, что дождь заглушал тихий голос Мина, и приходилось усердно прислушиваться к тому, что он говорит, а отчасти из-за того, что сконцентрироваться никак не получалось: глаза Юнги непривычно озорно сверкали, а щёки слегка покраснели, наконец приобретая здоровый румянец. На его бледном лице это особенно выделялось, и казалось, что он уже порядком пьян, хотя реальности это не соответствовало. Его губы поблёскивали, будучи влажными от капель оставшегося на них алкоголя, и Чимин до последнего сопротивлялся желанию наклониться и слизнуть их. Вместо этого он, придвинувшись, неловко протянул руку к Мину и притронулся подушечкой пальца к уголку рта.        Несмотря на явное смятение, Юнги отстраняться, похоже, не собирался. Пристально изучив выражение лица Чимина и убедившись, что его вторая чашка саке осталась нетронутой, он обхватил пальцами чужое запястье и оставил на пульсирующей венке короткий поцелуй. Воздушный и мимолётный, он почему-то буквально отпечатался на коже, и место соприкосновения теперь невыносимо жгло.        — Чимин, что ты делаешь?        Юнги какой угодно: неповоротливый, малость оторванный от реальности, мечтательный, порой флегматичный, но не слепой. Он прекрасно видел эти крошечные, плохо скрываемые намёки на симпатию, не проявляющиеся в полной мере не то из-за неопытности, не то из-за страха быть отвергнутым, и до сегодняшнего дня успешно игнорировал. Взгляды украдкой, касания будто бы невзначай и иррационально растущее с каждым днём доверие — всё это очаровывало, как и сам Чимин, без сомнения достойный того, чтобы отдать ему сердце. Только вот Юнги не собирался оставаться здесь навсегда, и было бы несправедливо ответить взаимностью, а потом бросить в одиночестве.        Мин Юнги — сознательный, взрослый человек, умеющий анализировать ситуацию и выбирать ту модель поведения, что будет наиболее подходящей к случаю, но Чимин — не он, поэтому действует так, как диктуют ему чувства, разгоревшиеся пламенем в груди. Не ответив на поставленный вопрос, он подвинулся ещё ближе, аккуратно отставив чашки с саке в сторону, и, навалившись на Юнги, прильнул к нему всем телом, чтобы еле ощутимо коснуться губ своими.        Это лишь отдалённо напоминало поцелуй, но и от такого в груди щемило. Тёплый и мягкий, Чимин находился так близко, что аромат его геля для душа заполнял лёгкие до отказа. Зажмуривающий от смущения глаза и продолжающий напирать, он вызывал столько эмоций, что Мин, не сдержавшись, вплёл пальцы в его светлые волосы и, сжав у корней, поцеловал всерьёз, чувствуя на языке вкус горечи от собственной глупости.        — Ты не понимаешь, что делаешь, — шептал Юнги между поцелуями до тех пор, пока Чимин окончательно не расположился на его коленях, теперь тоже насквозь промокший от косого дождя. — Нам не следует.        Неподалёку раздавались гулкие раскаты грома. Молния яркой ломаной линией разрезала почерневший небосвод.        — Я совсем не пьян, ты же знаешь, — Чимин отчаянно цеплялся за чужие плечи так, словно Юнги превратится в мираж, если его отпустить хоть на мгновение. — Ты нравишься мне. Честно.        — Через неделю я должен вернуться в Токио, — голос Юнги не срывался, но скрыть в нём оттенок сожаления не удалось.        — Знаю.        — Даже если мы встретимся в следующий раз только через год? — Мин, отстранив от себя Пака, заглянул ему прямо в глаза, сам не зная, что именно хотел в них увидеть.        — Даже если никогда.        Это было опрометчиво и так жестоко по отношению к Чимину, но Юнги всё равно крепко обнял за поясницу, а потом, подхватив под обвившие его талию бёдра, поднялся с места и, не затворяя за собой сёдзи, занёс в дом. Вода капала с одежды на пол, босые ноги оставляли влажные следы на татами, устилающем пол гостиной. Добравшись до дивана, Юнги с громким выдохом опустился на подушки, снова позволяя Паку оказаться сверху.        От Мина привычно пахло одеколоном и цитрусовым шампунем, якобы другой отдушки в мире не существует, но в основном алкоголем. Это не слишком привлекательно, если брать в целом, но, когда ненавязчивый цветочный аромат саке исходит от Юнги, это перестаёт иметь значение.        — Ты уверен, что хочешь?        — Я не пожалею, — воздух весь вечер казался Чимину плотным, но в тот момент дыхание и вовсе замерло, тогда как сердце в грудной клетке билось как бешеное, норовя вот-вот из неё вырваться. — Честно.        — Правда могу тебе верить? — Юнги откровенно вело, и чувство разочарования в самом себе больше не свербело так назойливо, как несколько мгновений назад. — Да, я обещаю. И в следующий миг Чимин пропал. Припухшие губы Юнги касались его собственных, похолодевших от волнения и оттого с трудом двигающихся, мучительно нежно. Мин ласкал его медленно, словно пытался распробовать на вкус, и довольно улыбался, не разрывая контакт. Уже покрасневшие ранее щёки алели сильнее, когда парень, ухмыльнувшись прямо в поцелуй, водил пальцами вдоль позвоночника: он начинал у чувствительной точки на затылке, от прикосновения к которой тело пробивало крупной дрожью, вёл дорожку вниз, слегка щекоча рёбра, чтобы расслабить вытянувшегося струной Чимина, а затем сжимал округлые ягодицы достаточно сильно для того, чтобы ненадолго оставить на них следы.        Юнги двигался плавно, почти вяло, чтобы дать Чимину последний шанс остановить его, но тот прекращать не собирался: только крепче обвивал его шею и, на пробу лизнув мочку уха, нетерпеливо толкался пахом вперёд, выбивая из груди Мина тихие низкие стоны. Вся эта непритворная решимость и искренняя готовность отдать и тело, и душу настолько поражали, что в момент, когда Пак в очередной раз содрогнулся от незатейливой ласки, Мин безоговорочно проиграл.        Его собственная рубашка, висящая на худощавых плечах Чимина и съехавшая на одну сторону, вызывала восхищение. Сполна насмотревшись на то, как парень взволнованно теребит воротник, а затем уверенно тянется к пуговицам, Мин перехватил тонкие запястья и, оставив несколько поцелуев на внутренней стороне обеих ладоней, взялся за них сам: расстёгивая так же непозволительно тягуче, он уже не раздумывал, будет ли жалеть об этом позже, а лишь с нескрываемым удовольствием изводил гулко сглатывающего липкую слюну Чимина.        — Ты специально её надел?        — Она приятно пахла тобой.        Мин сухо целовал подбородок, очерчивая губами его острый контур, возвращался к шее, изредка прикусывая чувствительную кожу, а потом уделял внимание каждой светлой родинке, проходясь по ней языком. Оголённый Чимин был более хрупким, чем обычно, и потому напоминал хрустальную вазу, которая может разбиться в любой момент. И пускай глубоко в подсознании Юнги понимал, что это слишком гиперболизировано, и Пак не сломается от какой-то мелочи, всё равно осторожничал. — Ты тоже сними, — Пак дёрнул пальцами за край футболки и, не дождавшись ответа, стал неуклюже стягивать её сам.        — Стой-стой, подожди, не спеши так, — застряв в вороте, Мин хохотнул, стараясь лишний раз не смущать парня, но тот выглядел чересчур сконцентрированным для того, чтобы отвлекаться на подобный пустяк.        Тело Юнги было таким горячим, как будто у него жар — Пак касался всего, до чего только мог дотянуться: мягкого овала лица, выцеловывая дорожку от скулы до носа, обманчиво хилой груди и острых ключиц, обтянутых светлой, так и не приобретшей загар кожей. Мин реагировал на ласку не так бурно, как Чимин, но желание явно чувствовалось сквозь решительность его действий: Юнги держал так цепко, словно не мог отпустить на чисто физическом уровне. Воздух в комнате густел, становясь вязким, и обыкновенный вдох казался чем-то невыполнимым. Шум дождя заглушало собственное сердцебиение, а глаза непроизвольно закатывались, когда Юнги, вжикнув молнией и стянув бельё, впервые коснулся его члена, растирая каплю смазки по всей головке. Извивающийся Чимин был настоящим произведением искусства — таким податливым, откровенным, восхитительным; то, как он вжимал лицо Юнги в изгиб шеи, когда тот на пробу сжал пальцами бусину соска, стало последней каплей, и Мин, шепча что-то неразборчивое, в одно движение сменил позу, уложив Чимина на диван и нависнув сверху.        — Точно?        — Да! Ещё, по… пожалуйста, мне это нужно.        Не медля, Юнги обхватил ладонью оба члена, вырвав из чужой груди тихое поскуливание, и начал водить узловатыми пальцами по всей длине, одновременно с этим целуя Пака: обыкновенное соприкосновение губ, обрывающееся характерным чмоком и мало похожее на поцелуй, но Чимин всё равно метался по дивану, стараясь схватиться хоть за что-то, и, не найдя ничего подходящего, вцепился в спину Юнги. Коротко подстриженные ногти не царапали, но белые полосы от пальцев наверняка оставались.        — Ещё немного, пожалуйста, — взгляд Чимина уже ни на чём не фокусировался — Пак невидяще смотрел в потолок, играясь с мокрыми прядями чёрных волос.        Оргазмы Чимина всегда были короткими и не слишком примечательными — ничего более приятных ощущений, но Юнги менял буквально всё: его тело, прежде напряжённое и крупно вздрагивающее, теперь безвольно обмякло на долгие минуты, а голову заполнил белый шум. Всё это ощущалось настолько хорошо, что Пак не мог вымолвить ни слова ни когда Мин нежно целовал его в грудь, ни когда ласково шептал что-то на ухо. Подхватив на руки, Юнги отнёс его в ванную, чтобы смыть пот и капли семени, хотя, честно говоря, Пак предпочёл бы именно эту смущающую, отчасти унизительную часть помнить смутно или вообще забыть напрочь.        Юнги не был разбитым, но содеянное его явно тяготило. Чимина тянуло приласкать, чмокнуть осторожно в лоб и успокоить, держа в объятиях, но он сумел подавить это желание. От переизбытка впечатлений порядком тянуло в сон, и усталость в конце концов сморила его раньше, чем заметно помрачневший Мин, не постучав, вошёл в его комнату и, улёгшись рядом на футон, закрыл глаза и тоже погрузился в сон.        На следующее утро чуда, разумеется, не произошло, и Мин Юнги не стал его парнем, но что-то всё-таки изменилось. Чимин был расслаблен, как никогда, то ли не принимая факт скорой разлуки, то ли просто витая в облаках, а Мин, напротив, ушёл в себя и сутками напролёт о чём-то усердно размышлял. Его точно бросало из одной крайности в другую: утром он мог нежно целовать плечо, поглаживая не скрытые под одеждой рёбра, и с упоением слушать заливистый смех Чимина, потому что тот щекотки до жути боится, а вечером напоминал себя во времена первой встречи — неловкий, скромный, неразговорчивый, какой-то особенно помятый и уставший.        День отъезда стремительно приближался, но разговор не клеился. Так и пролетела оставшаяся неделя, наполненная противоречивыми эмоциями и, наконец, осознанием неизбежности.        По пути на остановку Юнги крепко держал за руку, словно Чимин исчезнет, если отпустить, но в реальности исчезнуть собирался именно он. Пак не маленький ребёнок, он в курсе, что в жизни не всё идёт так, как хочется, но в груди от этого болело не меньше. Противный дождь моросил с рассвета, а к полудню, когда пришло время прощания, и вовсе полил как из ведра.        Заботливо раскрыв старенький зонтик, Мин всё сильнее замедлял шаг, как будто надеялся, что Чимин попросит его остаться, но он не стал. Голова болела.        — Я напишу тебе, — он повторял это уже тысячу раз, но Чимин так и не понял, кого именно убеждал Мин. Может быть, его, предполагая, что Пак будет сходить с ума в одиночестве, а, быть может, самого себя. Руки Юнги были горячими и влажными. Несмотря на знойную жару, они дрожали.        — Конечно, я знаю.        — Ты мне по-своему дорог, — в чужих глазах не прослеживалось ни грамма притворства. Голос Юнги звучал твёрдо и достаточно громко для того, чтобы на несколько мгновений заглушить стук капель о поверхность зонта.        — Ты мне тоже. Иди уже, а то без тебя уедут.        — Ещё одну минуту.        Говорят, что в дождь слёз не видно, но Чимин отчего-то абсолютно уверен в том, что Юнги заметил, потому что от его последнего взгляда веяло печалью. Он сказал, что уезжает не навсегда и ещё вернётся, чтобы погостить, но в чуть не тронувшийся без него автобус заходил с таким видом, словно это было ложью. Чимин, не имея ни малейшего желания думать об этом прямо сейчас, только и делал, что улыбался, махал рукой на прощание, сквозь мутные стёкла наблюдая за тем, как Мин мельтешит внутри, суетится, не зная, куда деть багаж, и сжимал до побеления костяшек ручку оставленного ему зонта до тех пор, пока та, хилая, едва не треснула.        Губы оставались влажными и тёплыми после поцелуя, что подарил Юнги перед тем, как схватить чемодан и убежать. Шея, которой Мин коснулся мимолётом, горела, глаза знакомо жгло, а в душе точно оборвалось что-то незримое, но жизненно важное.        Домой идти не хотелось, ведь там, кроме его собственных вещей и парочки мелочей, наверняка забытых Юнги, больше ничего не осталось. Несколько фотографий на холодильнике, если Мин не забрал их с собой на память, да подаренный им не так давно магнит. Дождь усиливался, теперь он шёл стеной. Цикады наконец стихли, но, пожалуй, Чимин бы сейчас предпочёл слушать их стрёкот, нежели чваканье грязи под резиновыми калошами да шум ливня.        Бродить долго не получилось: дорогу опять размыло, и идти дальше было опасно, тем более спускаться вниз к берегу, — Чимин неосознанно дошёл до знакомого холма, сминая ворот футболки пальцами, несколько минут разглядывал волнующееся море, а затем резко развернулся и через силу направился в сторону дома.        Одиноко висящий на стене календарь напоминал о том, что последний месяц лета в самом разгаре.

Август получился кошмарным.

В автобусе укачивало; несколько раз на ладан дышащая колымага попадала в колею и в итоге окончательно застряла в трёх километрах от ближайшего к деревне города — пришлось сорок минут ждать, пока кто-нибудь не вытолкнет автобус из раскисшего чернозёма. Мысли путались. Голова гудела. После всего, что произошло, Юнги чувствовал себя отвратительно: он Паку ничего не обещал, но невольно обнадёжил своими эгоистичными действиями, а потом молчаливо собрал чемодан, с трудом затолкал изрисованные скетчбуки в сумку и уехал, оставив Чимина в одиночестве. С одной стороны, не он один здесь взрослый человек, который должен нести ответственность за свои решения; с другой он как никогда близок к тому, чтобы идентифицировать себя как ничтожество. Крупные капли дождя глухо били по стеклу, пока в памяти всплывали картинки беззаботных дней, проведённых вместе: было здорово, правда. И дело совсем не в том, что атмосферой сельской местности Мин в этот раз проникся полностью, а в том, что помогал ему в этом Чимин: такой очаровательный и добрый, готовый поддержать даже в ту минуту, когда сам нуждается в помощи. В груди приятно теплело от его неумелых, но искренних ласк: Пак, как котёнок, постоянно ластился, стараясь незаметно усесться где-нибудь под боком, чтобы получить немного незатейливой ласки — как не обнять, когда он такой? И пусть Чимин смеялся не так часто, зато заливисто и от души; по его выразительно сменяющемуся выражению лица легко можно понять, когда он чем-то недоволен, когда злится и когда очень счастлив. Его искренне забавляли глупые шутки Юнги, восхищали небольшие уроки рисования, которые он ему давал, а разговоры перед сном, ставшие маленькой традицией, дарили желанное спокойствие. Спускаться вместе к морю Мину тоже нравилось — у воды Чимин словно оживал, и его лицо светилось ярче, чем когда бы то ни было; жаль, что искупаться так и не смогли. Не влюбился бы в такого человека только глупец. А Юнги, может, и ничтожество, но не глупец. Всю свою жизнь он подсознательно избегал привязанности, потому что любая привязанность — это слабое место. Ему они не нужны. Дружба меняется, отношения рано или поздно заканчиваются, любовь угасает и вянет, как забытая в вазе роза, а чувство покинутости остаётся, становясь твоим другом ещё на долгое время. Юнги — творческий человек, который черпает вдохновение из собственных чувств: он не может допустить, чтобы печаль настигла и поглотила его в неподходящий момент. Мин Юнги — тот, кто рисует умиротворяющие картины; места для тёмных тонов и упадничества в них нет. Чимин не кажется ненадёжным партнёром — напротив, но иррациональный страх ошибиться преобладал над усиливающейся в геометрической прогрессии симпатией до последнего; балансировать на грани было неимоверно трудно: сделаешь шаг назад и упадёшь в пропасть привычного, но осточертевшего по жизни одиночества, вперёд — в объятия, одновременно желанные и пугающие. После продолжающихся всю дорогу самокопаний, боль в голове только усилилась. От неудобной позы тело ломило. Не успев толком въехать в Токио, Юнги вспомнил, почему в последнее время так сильно здесь задыхался: толпа заполонила широкополосные улицы так, что и пройти было сложно, и проехать не получалось, в воздухе стоял насыщенный запах пыли и ядрёная смесь множества ароматов, витающих вокруг забегаловок на окраине центра. Шум заглушал тихо перешёптывающихся сзади подростков, глаза слепил яркий свет неоновых вывесок — открылось очередное увеселительное заведение. От осознания того, что уже завтра предстояло влиться в эту активную, излишне продуктивную жизнь, Юнги начало мутить. Тянуло вернуться назад. Весь август расписали чуть ли не по минутам — всё было так плохо, что едва ли удавалось спать больше четырёх часов в сутки: последняя картина для выставки, ради которой он так спешил домой, стояла незавершённой в мастерской и ждала, когда Юнги возьмёт в руки кисть и наконец закрасит белое пятно в сердцевине полотна; организаторы мероприятия и спонсоры желали встретиться с ним лично, чтобы обсудить детали и намекнуть на то, что совершенно не против взяться за следующий проект. Юнги о следующем не думал — ему бы этот закончить в срок. Погода портилась. До конца месяца солнце не показывалось, и город резко превратился в серое неприглядное нечто: мокрое, ветреное и хмурое. Несмотря на то, что август считается самым жарким месяцем в году, в этом погода дала сбой — будь у Юнги шанс повторно вырваться в отпуск и искупаться в море, ни за что бы туда не полез. Усталость стремительно продолжала накапливаться; оставались последние приготовления. — Возможно ли провести мероприятие раньше? — Юнги ослабил галстук, неприятно сдавливавший шею весь вечер, поправил приталенный пиджак и украдкой взглянул на наручные часы — пришло время заканчивать и без того затянувшуюся встречу. — Полагаю, что да, но нужно ещё раз переговорить с выставочным центром и уточнить этот вопрос. В каких числах вы хотите представить свои картины? — Крайний срок — первая неделя сентября. — Я поняла. Как только выясню все детали, пришлю вам документы на почту, — Мэйко быстро записала результаты обсуждения в красный кожаный блокнот, черканула гелевой ручкой дату и, допив давно остывший чай, поднялась с места. — Благодарю за то, что уделили нам время. Пойдём, Айко. — Взаимно, рассчитываю на вас. — Господин Мин, — другая девушка, также сидящая напротив, немного наклонилась и коснулась ладонью руки Юнги. — Мы могли бы продолжить вечер в другом месте, — сквозь тонкую ткань её кофточки еле заметно просвечивало кружевное нижнее бельё. Айко, как ни посмотри, симпатична, но не так элегантна и сдержана, как Мэйко, оттого, если ей что-то нравилось, она моментально пыталась заполучить желаемое. Юнги нравилось получать знаки внимания, в особенности от красивых людей, но после Чимина всё это выглядело дешёвым притворством, да и понятие «красивый» покрылось трещинами и рассыпалось на мелкие кусочки. Волосы девушки по-другому блестели, кожа была не такой гладкой и даже одинаковые с виду ямочки на щеках не очаровывали так, как могли бы. Юнги вздохнул и одёрнул руку. — Айко! — Мэйко сердито косилась на неё со стороны, заливаясь румянцем негодования. — Прошу прощения, господин Мин, она хороший специалист, но как человек… — она не договорила, позволив Юнги самому подобрать подходящее слово. Отношения сестёр Сендавара всегда его забавляли, поэтому, беззлобно улыбнувшись и не став делать язвительных комментариев, Мин поднялся с места, чтобы проводить дам. — Вам уже пора, госпожа Айко. Ещё раз спасибо за работу. Выставка прошла нервно, но успешно. Ранним и на удивление солнечным утром седьмого сентября Юнги сделал последний звонок и сел на автобус.

А в сентябре снова запели цикады.

— Ну что, мой мальчик, как идут дела? — тётушка, жившая в двух улицах от гостиницы, снова пришла, чтобы занести букет цветов. Честно говоря, на стойке уже и так красовалось три новых фарфоровых вазы, и найти место для четвёртой было трудно.        — Всё хорошо, спасибо. Пока не так много номеров занято, но гости постепенно прибывают, — Чимин гордо поднял голову и, показательно выпятив грудь, показал аккуратно заполненную от руки страницу журнала.        — Понятное дело, Чимини, ты же всего неделю как открылся. Не беспокойся, ещё успеется.        — Конечно, спасибо!        — Справляешься хоть сам?        — Честно говоря, без госпожи Чон, наверное, ничего бы не вышло, — Чимин неловко поправил ворот цветастой рубашки, сдерживая благодарную улыбку. Чон Чанми служила помощницей ещё при его бабушке, так что на предложение продолжить работу в «Цветении сакуры» согласилась в ту же минуту — мол, и обсуждать тут нечего.        — Ничего-ничего. Она тебя всему научит, — тётушка похлопала Пака по плечу и рассмеялась. — Красивые всё-таки цветы.        — Разумеется, это ведь вы их… — договорить Чимин не успел — его окликнула госпожа Чон.        — У тебя телефон от сообщений разрывается. Может, что-то важное?

От кого: Юнги

14:19

(сообщение удалено)

От кого: Юнги

14:30

(сообщение удалено)

От кого: Юнги

14:35

(сообщение удалено)

      

От кого: Юнги

14:42

(сообщение удалено)

От кого: Юнги

14:48

🌊💓

       — Я отлучусь ненадолго! Пожалуйста, присмотрите за гостиницей!        Чимин бежал так быстро, как только мог. Солнце светило нещадно, кожу ощутимо пекло, и парень немного сожалел о том, что не надел рубашку с рукавами подлиннее, чтобы защитить и без того обгоревшее тело: в небе не виднелось ни облачка, а тень деревьев была недостаточно густой, чтобы в ней спрятаться. Молодая трава колосилась вдоль пыльной дороги, цветы, с трудом пережившие проливные дожди, цвели и пахли, радуя глаз. Камни на холме больше не скользили и щиколотки не путались в витиеватых стеблях. Пак резво спустился вниз, прямо на ходу снимая шлёпанцы, и, откинув их в сторону, сморщился от того, насколько сильно нагрелся песок. — Да что ж такое! Час от часу не легче.        Чимин с опаской перевёл взгляд на раскидистое дерево, вскользь осматривая недавно окрашенную лавку и лежащие на ней два больших чемодана и уже знакомую серую сумку. Сердце в груди больно укололо, и парень невольно испустил хрип, покачиваясь на нетвёрдо стоящих ногах. Прежде переполняющие силы его покинули, и банальное поддержание вертикального положения превратилось в непосильную задачу.        Посеревшее за время разлуки лицо и тёмные круги под глазами выдавали усталость, но выражение лица Юнги было довольным. Босой, в закатанных до колена штанах и свободной, до груди расстёгнутой рубашке он стоял в воде и наслаждается тем, как белоснежная морская пена ласкает кожу. До заката ещё далеко, и находящееся в зените солнце слепило — Чимин прищурился, пытаясь не закрывать глаза насовсем: даже если это мираж, ему совсем не хотелось его прерывать.              — Долго подсматривать за мной будешь? — Юнги, широко улыбаясь, издалека помахал ему соломенной шляпой, что держал в руке, и неторопливо вернулся к берегу, чувствуя, как гулко в груди бьётся сердце, а пальцы предательски немеют.        Несмотря на медленный шаг, от волнения дышать удавалось через раз.        — Давай же, иди ко мне, — Мин расставил руки широко в стороны и приглашающе кивнул. Кто Чимин такой, чтобы противиться подобному предложению?        В последнее время Пак так сильно скучал, что не знал, куда себя деть, и только работа помогала отвлечься. По вечерам он привычно сидел на энгаве, любуясь дождём в одиночестве и прокручивая в пальцах подаренный почти перед самым отъездом магнит, а потом сворачивался калачиком на футоне, пропахшем одеколоном Юнги, и засыпал, обхватывая себя ладонями. Это и близко не напоминало объятия, но уснуть всё же помогало. Чимин не ждал, но тихо надеялся. Юнги всё такой же обманчиво худощавый, поэтому с лёгкостью смог подхватить Пака на руки, но по-прежнему неуклюжий, так что потерял равновесие и шумно упал в воду вместе с весело хохочущим Чимином, готовым расцеловать его светящееся от улыбки лицо прямо под водой.        — И что ты собирался мне сказать в тех удалённых сообщениях?        — Как плохо без тебя было и что я, наконец, всё обдумал и принял окончательное решение. Знаю, я дурак и заставил тебя поволноваться, но теперь я здесь. И я люблю тебя.        — Надолго?        — Надолго ли остаюсь или надолго ли люблю? — Юнги во весь голос рассмеялся, когда недовольный невинной шуткой Пак ущипнул его под рёбрами.        — Не издевайся надо мной, ты понимаешь.        — Навсегда.               Шелестит молодая трава, вновь поют цикады. Быстро двигается карандаш, оставляя на бумаге множество коротких штрихов. Чимин сидит на скамейке, оперевшись плечом на плечо Юнги, и улыбается.