Реабилитация

      …Распята я своим грехом на позорном столбе: мучима и телом, и умом. Похоть тяжёлой горячей кровью и густым семенем наполняет тело — от груди и шеи до низа живота и дальше к лону с бёдрами. Этот яд одним дарит мучительное жжение, другим сладкую истому. Мысль же мечется между воображаемыми оргиями и палящим стыдом. Только в этой непристойной сексуальности я уникальна, но не всегда томная моя душа была таковой — хотела я лишь немного согреться этим огнём.

      …И время полетело. Догдэй, завистливый пёс, чьё лицо никогда не освещала радость, был замкнутым, немногословным и отстраненным — вкратце говоря, не самым лучшим соседом. Он не болтал попусту, не понимал шуток, не видел смысла в «бестолковом шатании по улицам» — выходил лишь по делам, и то, каждый раз по одному и тому же маршруту, а в компании через силу выдавливал из себя кривоватое подобие улыбки, однако, терпеть не мог, когда друзья рассказывали о своих успехах, — и неловкая улыбка плавно перетекала в холодный оскал. Сам он был тусклым, пыльным, бесстрастным — откровенно говоря, скучным, и Кэтнап самолично прекрасно в этом убедился. Каждое утро тот вставал ровно в семь, готовил еду (теперь уже на двоих), и до полудня занимался делами, а затем возвращался и безо всякого желания садился обедать. Он был строг с собой: даже трапездничая в гордом одиночестве, пёс сидел, не касаясь спинки стула, и держал осанку, до такой степени идеальную, что коту несколько раз хотелось ударить того по спине, дабы проверить, не вставлен ли туда штык — уж больно ровно он сидел.       После собрания Догдэй стал относиться к Кэтнапу немного терпимее — понял, что никакой угрозы тот не представляет, и даже если продолжает ночами молиться неведомым богам — это пса уже абсолютно не касалось, ибо он знал, что перечить кот не посмеет — и тем уж более, приставать к нему со своими исповедями.       Дверь комнаты Кэтнапа все также запиралась на ключ, но уже только ночью — если в первые дни он выходил исключительно до ванной и кухни, причем под внимательным надзором пса, сейчас мог более-менее свободно ходить по дому, и хотя некоторые комнаты всё еще оставались под категорическим запретом — например, хозяйская спальня или, внезапно, кладовка — кэтнапу это абсолютно не мешало, да и он был благодарен тому, что появился лишний повод размять косточки: и отныне по нескольку раз на дню он кочевал от своей комнаты до гостиной и обратно.       Вернувшись домой после собрания, Догдэй первым делом отправил Кэтнапа умываться, причем сам времени даром не терял — достал из холодильника и разогрел еду, после чего поделил пополам. Пёс предпологал, что кот жутко проголодается, ибо десять лет не доедал — однако, вопреки его догадкам, от еды Кэтнап отказался, предпочтя сразу лечь спать, а когда тот вернулся в комнату — на кровати увидел плотный плед, и даже несмотря на холод в доме, спать стало намного теплее.       Впрочем, подобных актов доброжелательности больше не наблюдалось — Догдэй всегда держался холодно, отстраненно и чересчур вежливо, но в большинстве случаев Кэтнапа предпочитал попросту игнорировать. Привычная жизнь изчезла без следа — с появлением гостя у него знатно испортилось качество сна, нарушился распорядок дня, а с некоторыми привычками пришлось и вовсе попрощаться: у пса был шикарный халат, в котором он любил ходить дома, находясь в одиночестве и тишине… Впрочем, тишина оставалась неизменной, ибо Кэтнап действительно вёл себя, как мышка — но вот сам факт его присутствия напрягал. Да и негоже при гостях в халате ходить. Только рубашка, только брюки; и от негодования сводило челюсть.       Обедали они вместе, хотя никакого наслаждения это Догдэю не приносило. Для Кэтнапа, дикого и необузданного, каждый приём пищи являлся едва ли не торжеством; пищу он разделывал по-звериному, словно на тарелке перед ним лежала не жареная рыбка с зеленью и ломтиком лимона, а здоровенный кусок сырого мяса с кровью. Он то и дело забывал про приборы — намеревался схватить еду лапами и разорвать прямо так, прямо зубами; а затем глотал, не жуя, и снова рвал, снова глотал, давился костью, еле выкашливал — и снова за еду, опять не жуя, лапами запихивая куски в рот… Догдэй смотрел на это с откровенным ужасом, замерев с вилкой в руке — и понимал, что перед ним сидит не человек, а дикий зверь, неконтролируемый и непредсказуемый, готовый с кровожадным хладнокровием разделывать бедную рыбу, словно та перед ним в чем-то провинилась. А затем кот намеревался вылизать тарелку — и вот теперь Догдэй с перекошенным лицом вставал со стула и уходил с кухни.       Опять же, когда пёс уходил из дома по делам, Кэтнап сидел под замком. Но когда Догдэй был дома, кот был предоставлен сам себе — и облюбовал диван в гостиной, на котором частенько проводил время за книжкой. Их брал из шкафа в углу (с разрешения Догдэя, разумеется), причем преимущественно с верхних полок. Однажды, интереса ради, Кэтнап залез на нижнюю и наугад вытащил книгу… Обложка красноречиво гласила: «Кастрация кошек в домашних условиях» — и после этого эпизода он решил больше ничего там не трогать. Однако, никто не отменял другие книги — и вот он уже на протяжении недели вчитывался в «Кровавые Айдолы», проводя невероятные параллели с сообственной ситуацией. Как-то раз он спросил у него:       — Откуда у тебя все эти книги?       А пёс лишь ответил двумя краткими предложениями:       — От Крафти. На её этаже есть библиотека.       Она была частой гостьей дома Догдэя. Сидя у себя в комнате, Кэтнап время от времени слышал стук копыт об пол — то приходила единорожка, принося с собой свежие сплетни; Догдэй же, в зависимости от повода, предлагал либо чай, либо белые вина — а затем они садились за классически сервированый стол, и Крафти рассказывала то, что узнала от Бобби; Бобби же узнала это от Пикки, Пикки от Хоппи в пьяном полубреду, Хоппи от Киккена, а Киккена Догдэй не жаловал, так что спешил перевести тему, и мгновением позже уже сам шептал ей на ухо какие-то секретики. Об их содержании Кэтнап мог лишь догадываться, наблюдая за выражением лица Крафти — и судя по тому, как изумленно та прикрывала копытцем рот, рассказывал он ей отнюдь не о рабочих отчётах.       — …Нет, ты представляешь? Это же надо было набраться наглости! Прогулять смену, причём вместо работы… Гадко обжиматься в подворотне, — с холодным отвращением выплюнул Догдэй в одну из таких встреч. Он рассказывал единорожке о том, как недавно поймал на своём этаже двух человек, что прогуливали рабочие часы, гуляя за ручку по улице, обнимаясь и целуясь. Всё бы ничего, однако, это были два парня.       — Кошмар, — отозвалась Крафти, — и что с ними сейчас?       — Буду разговаривать. — Невозмутимо ответил Догдэй, однако в его голосе слышались усталость и нежелание заниматься такими темами. — Нужно избавляться от подобного. Не знаю, откуда они этого понабрались, но это действительно ужасно. Не хватало ещё, чтобы мой этаж превращался в подобие этажа Пикки.       У Пикки было разрешено все, что не было запрещено — главной её идеологией была свобода воли и слова. Догдэй же строго контролировал все сферы жизнедеятельности сообственного этажа, вынуждая каждого вкладываться в меру своих способностей на благо создания идеального общества; общества в котором не будет места конфликтам — в котором не будет места неравенству.       Пребывая на этаже Зависти, Кэтнап не мог не заметить обстановки на нём. Особенно сильно это касалось выстроенного Догдэем режима. «Равенство — ключ к счастью» — гласили плакаты; «Единство — ваш особый талант» — гласило радио; «Те, кто рад победе — те тщеславны и слабы!» — гласил сам лидер на торжественном построении, проводимом раз в месяц.       Однажды, Догдэй взял туда и Кэтнапа: тогда они оба соблюдали правило «белый верх, чёрный низ», но вот сам пёс нарядился в превосходный белый фрак, под которым была белая рубашка и чёрный жилет с брюками того же цвета, а у кота все было намного-намного проще: классическая белая рубашка, заправленная в строгие брюки, а на шее чёрный галстук до пояса, причём вся одежда принадлежала не ему; она пахла стиральным порошком и совсем немного шерстью, а когда Догдэй завязывал ему галстук (парадная форма для всех едина!), Кэтнапу казалось, что его этим галстуком вот-вот задушат.       Граждане этажа Зависти, одетые все как один, в парадную форму — белая рубашка, чёрные брюки (или юбка) и тот же галстук — выстраивались ровными рядами, стоя по стойке смирно. Причем руководила построением никто иная, как Хоппи: она приходила заранее, часа за полтора до парада, одетая по всем нормам этажа — белая рубашка и длинная черная юбка — но даже в таком виде выглядела сурово, когда крепко пожимала руку лидеру; было видно, что он её уважал, а если уважал лидер, уважали и люди — Хоппи, как справедливая и решительная, пользовалась у них авторитетом.       А затем начиналось мероприятие. Солдатами Хоппи, действовавшими чётко и слаженно, устанавливался флаг этажа Зависти (было бы попросту неприемлемо давать подобное право кому-то из завистников — их много, а флаг один, и подобное идет в разрез философии этажа), музыкальный ансамбль с этажа Похоти начинал играть, а гражданами исполнялось что-то на подобии гимна:

Жизнь наша тут прекрасна,

Мы радостны всегда.

Не нужно нам искать друзей,

Ведь рядом все друзья.

      Ещё до начала, вместе с ансамблем приходила и сама Бобби; в отличие от группы, что одевалась по правилам, она же появлялась в рубашке с расстегнутыми верхними пуговицами, создавающими ощущение чересчур глубокого декольте — и Догдэй, смотря на неё с упреком, застегивал медведице рубашку, говоря что здесь подобное наказуемо — а она грязно шутила, мол «давай, накажи меня», и тихо смеялась, когда он морщился и уходил проверять другие организационные моменты.

Жить здесь — это счастье:

Все мы тут равны.

Нет у нас здесь главных,

Главные — все мы.

      Лидер стоял напротив ровного построения — по его правую руку находилась Хоппи, а по левую — Бобби. Кэтнап же вставал где-то сзади и тихо наблюдал за происходящим со стороны, ибо ни языка, на котором они пели, ни слов гимна кот не знал — чего не скажешь о Догдэе и приглашённых на сие мероприятие дамах. Пёс, заложив руки за спину, довольным взглядом окидывал результат своих трудов — и пел вместе с хором:

Другие люди спорят —

Подумай, отчего.

Если свой талант лелеешь,

Не видишь никого.

      Пели и Хоппи с Бобби из уважения к Догдэю; пели и люди, причем не сказать, что народ особо-таки горел патриотизмом. Как бы иронично это не звучало, у людей в строю прослеживались самые разные эмоции, координально различающиеся друг от друга; хотя большинству удавалось сохранять вымученный нейтралитет — в их глазах не было ни капли жизни и хоть какой-то вовлеченности в происходящее, лишь пустота — были и откровенно выделяющиеся личности. Особенно сильно в глаза бросались две особы, стоящие друг рядом с другом: в первой, черноволосой девушке, Кэтнап узнал свою «сокамерницу» — ту самую, которую посадили за противостояние Кодексу, основному закону этажа. Её короткие волосы, что и послужили поводом для заключения, были собраны в крошечный хвостик сзади: их длины едва хватало, чтобы завязать резинкой, так что тот забавно топорщился на затылке. Имени дамы кот не помнил, но пела она, пожалуй, активнее всех, а на лице у неё было настолько гордое выражение, что в общей «довольности» девушка, пожалуй, не уступала самому лидеру; было видно, что ей действительно в радость участвовать в этом строении, а поёт она от всего сердца. Кэтнап всё дивился: о чем же таком с ней поговорил Догдэй, что из отстригшей волосы бунтарки она превратилась в ярую патриотку?       Как же это иронично.

Различий очень много есть,

Их цель нас разделить.

Но если будем как один —

Нам проще станет жить.

      Рядом с «патриоткой» стояла вторая девушка, светло-русая и длинноволосая — эталон внешнего вида жителя этажа, если бы не скошенный набок галстук. Она не была нейтральна, не была радостна — а откровенно раздражалась от всего происходящего, и вопреки приказу (во время исполнения гимна этажа Зависти стоять смирно!), гневно косилась то на довольного лидера, то на не менее довольную подругу, что старательно пела, держа руки по швам; недовольная особа же сквозь зубы проговаривала слова песни, выплевывая строчку за строчкой:

Прекрасно, прекрасно.

Волнений никаких.

Судьбу мы знаем наперёд:

Не хуже остальных.

      Когда песня заканчивалась, оркестр затихал, а Догдэй выступал с речью. Он подводил результаты труда на заводе, причем, никого при этом не выделяя: хвалил либо всех, либо никого. Либо «все молодцы», либо «вы можете лучше»; либо «отлично поработали», либо «не оправдали ожидания», но упрёк был редкостью в его словах. Помимо рабочих моментов также упоминанились случаи нарушения правил: пёс в красках (в основном, чёрно-белых) описывал последствия непослушания, отличий и — о, ужас! — кошмарной Зависти, которая ничего живого на своём пути не оставляет, сжигая всё-всё-всё до тла.       До-тла-сжигающая Зависть, вызванная несправедливостью-неравенством, ярко пылала в глазах бунтовщиков; этот огонь быстро тушили в изоляторе. Пылали и доменные печи — в них докрасна раскалялись сплавы металлов, отливаемые законопослушными гражданами в монеты. Заводы шумели: гремели станки, шуршали конвейеры, капала расплавленная стекломасса в формирующие машины, источая жар — то изготавливались крошечные бутылочки, поставляемые из самого жаркого цеха прямиком на самый жаркий этаж. Завистники работали, не покладая рук: операторы стояли у выдувных машин, отбирая неудавшиеся экземпляры, а контролёры на глаз определяли брак и убирали из ленты — людям это всё было не впервой. Тысяча девятьсот тридцатый год подарил всему миру «Playtime Corporation», на фабриках которой ежедневно изготавливались сотни игрушек; игрушки работали на обогащение компании, игрушки работали на успех и славу — теперь же люди работали на игрушки. Плюшевые лица с телеэкранов и магазинных полок из грешного пепла возвели новый мир, подняли его с колен; на коленях же отныне стояли люди в галстучках, ранее думавшие, что бы ещё такого устроить с сиротками, чтоб уж точно покрыть все расходы компании — расходы на кошмарнейшие с этической точки зрения эксперементы.       Дети лишились дома, дети лишились семьи, лишились надежд и мечтаний — но обрели власть. Отныне дети будут мстить, прикрываясь фасадом всеобщего блага.       Замёрзли на улице? Холод собачий ломит кости, стучат зубы и немеют руки? Ничего страшного, ведь всегда можно обогреться у станков. Волосы собраны и убраны, рабочий комбинезон полностью застегнут. Люди работают. Работают и машины — в полную ногу, на полном жару они плавят стекло и металлы: капает жидкий огонь, под умелыми руками превращающийся в сверкающие монеты и стеклянные склянки. Пусть тяжело, пусть невыносимо жарко и душно —всё делается на благо этажа. Лидер знает лучше.       Бурлила, кипела расплавленная сталь — кипела и жизнь у лидера с его подопечным. Однажды, Кэтнап уже привычно для себя направился в гостиную, дабы дочитать последние главы книги, и на самом деле был бы рад сделать это в спальне, где мог скрыться от вечного надзора, но разрешения забрать книгу к себе так и не получил. Однако, зайдя в комнату, он увидел, что диванчик уже занят:       Бурлили металлы, кипела жизнь — кипели и мысли в голове. Догдэй сидел, наклонив корпус вперед и облокотившись локтем на колено; второй рукой он задумчиво кидал в стенку какой-то мячик, находясь при этом настолько далеко в своих мыслях, что не услышал мягких кошачьих шагов — и то был первый раз, когда Кэтнап увидел его в столь вольной позе. Но стоило коту шагнуть в комнату, как пёс тут же поймал мяч, сжав в кулаке, а затем, с резким поворотом головы в сторону вошедшего, сунул предмет куда-то под диванные подушки, вновь поднимаясь в свою привычную позу — и Кэтнап чуствовал себя так, словно застукал Догдэя за чем-то личным, хотя, казалось, чего уж там — просто играл с мячиком, кидая его об стенку.       Данный инцидент пёс никак не прокомментировал, однако в будущем стали учащаться случаи его необъяснимого перемещения по дому — он мог подняться наверх, а спустя пару минут как ни в чем не бывало выйти из кухни — и на немой вопрос «как?!» Догдэй кратко и непринуждённо отвечал:       — Практикую магию.       Что-же, получалось это у него очень даже неплохо, ибо несколько раз пёс пугал Кэтнапа едва ли не до предынфарктного состояния, внезапно появляясь из тёмных углов — а таких было полным-полно в здании — и по мере того, как всё это продолжалось, находиться дома коту становилось совсем тревожно. Даже в своей комнате он не чуствовал себя в одиночестве; когда с наступлением ночи мрак стелился по всему помещению, ему казалось что там, в темноте, стоит неподвижная фигура — и сверлит ледянящим, не отступающим ни на минуту взглядом…       Тем же времнем «фигура» полночи ворочалась под одеялом в комнате напротив, засыпая лишь под утро — и в те кратковременные моменты сна, когда сомкнуть глаза всё же удавалось, его мучали жуткие кошмары, о содержании которых любой хороший человек предпочёл бы забыть и никогда больше не вспоминать.

ХХХ

      Утро начиналось как обычно, ибо иначе и быть не могло: подъем в семь, душ, завтрак и крепкий-крепкий чай, а из планов на день был запланирован лишь визит к Пикки. Общение с людьми у Догдэя так всё и не клеилось, поэтому что он решил посоветоваться с «профессионалом» — а свинка славилась своей общительностью, так что должна была в полной мере знать все тонкости расположения к себе.       Спустя некоторое время с утренними процедурами было покончено, и он хотел уже было заняться своими делами, как вдруг зазвонил телефон, стоящий на туалетном столике — и пёс поднял трубку, интересуясь, кто же тут у нас такая ранняя пташка.       — Утречка, Дэй. Это Бобби! — На том конце провода тут же раздался звонкий голос, что от неожиданности резанул по ушам, и пёс отвёл телефон немного подальше от себя. — Прости, что так рано. Не разбудила?       — Здравствуй, Бобби. Нет, всё хорошо.       — Ах, замечательно! А я уж волновалась!       Было странно получить телефонный звонок от такой персоны. С утреца ему обычно звонила лишь Крафти, реже — Хоппи, а вот Бобби…       Её время вечером.Часов в десять.       — Позволь поинтересоваться, почему ты не спишь в столь ранний час? — Задал он вполне резонный вопрос, ответом на который послужил небольшой смешок:       — Ох, насчёт этого. Сегодня у меня важный день, Догдэй, дел по горло; сказать честно, по этому поводу я и звоню тебе.       Он знал, что ей нужно — и уже был готов отказаться, как делал это всегда, но вдруг собеседница произнесла:       — Будь хорошим мальчиком, позови к телефону Кэтнапа.       Непроизнесенные слова застыли на устах, но он быстро взял себя в руки, не подавая виду:       — Сейчас, к сожалению, не выйдет, ибо он спит. Ты что-то хотела? Я могу передать ему позже.       — Жаль… Но если тебе не сложно, я была бы очень благодарна — спроси, не нанесет ли он мне сегодня визит?       Данная просьба повергла его в окончательный шок — а Бобби всё продолжала говорить, сама того не зная, отвечая на появившиеся у пса вопросы:       — Он нужен мне для создания зелий, ибо сейчас мы разрабатываем новый рецепт…       Это немного успокоило.       — Понял. Спрошу, но, думаю, он все равно согласится.       — Ты уверен? — В её голосе промелькнула искра надежды.       — Да.       «У него не будет выбора»       — Хорошо… Что-ж, тогда я жду его сегодня! Перезвони мне, если что-то изменится, ладненько?       — Договорились.       — Спасибо, милый. Целую, жду!

ХХХ

      Кот только что проснулся. Разморенный теплом постели, он сонно потягивался и протирал глаза, как вдруг подскочил; дверь в комнату резко открылась, впуская в нее поток свежего воздуха.       — Доброе утро, Кэтнап. Вставай, сегодня ты идёшь к Бобби.       В дверном проёме стоял пёс сообственной персоной. Всё в нем было, как обычно: идеально выглаженная рубашка, идеальные брюки без единого пятнышка.Услышав свое имя, кот встрепенулся, навострил уши и хотел ответить, но спросонья смог выдать только:       — Что?..       Догдэй повторил сказанное, на этот раз проговаривая слова немного чётче и твёрже:       — Бобби просит тебя прийти на этаж Похоти, поскольку у неё есть какое-то дело, и она хочет поговорить с тобой лично на этот счёт. Не знаю, что именно ей нужно, но поскольку сейчас я должен идти на этаж Чревоугодия, смогу отвести тебя к Бобби, если успеешь собраться за 15 минут.       Кот ошалело заморгал, избавляясь от остатков сна. По сути, сейчас его просто поставили перед фактом —Бобби нужно его присутствие — и не сказать, что Кэтнап был сильно против. Из всех зверят, что его окружали, она выделялась на фоне остальных своей непредвзятостью и дружелюбностью, граничищей с… Вожделением.       Кэтнап понимал, что вряд ли Догдэю было важно его мнение, ибо в независимости от него, всё будет именно так, как решит пёс. «У тебя 15 минут, а затем жду тебя снизу» — именно так звучали его слова для кота. Но, тем не менее, он сказал:       — Я не против… Думаю, успею собраться.       — Хорошо. Жду тебя в прихожей. — И вышел из комнаты, мягко закрыв за собой дверь.

ХХХ

      Утро этого дня действительно мало чем отличалась от того самого, когда он впервые попал на собрание — всё те же сборы, всё та же встреча внизу… Все тот же молчаливый путь до лифта.       Улица встретила их своей пыльной повседневностью. Она, как и обычно, освещалась рассеянными лучами солнца, вечно скрытого за облачной завесой. Им не было видно ни конца, ни края — те простилались вплоть до самого горизонта, не давая свету ни единого шанса пробраться сквозь них. Было прохладно, тихо и безветренно. Пес закрыл за собой дверь и ступил на дорожку из слегка потрескавшейся плитки; Кэтнап же поспешил за ним, и уже по достижению пункта назначения Догдэй первым нарушил тишину:       — Кэтнап, — обратился вдруг он к коту, что тут же опустил глаза в пол, — я бы хотел предупредить тебя кое о чем. — Догдэй говорил, смотря куда-то вдаль, и Кэтнап был очень благодарен ему за это.       — Да?       — Я знаю, что Бобби относится к тебе по-доброму, но не давай ей обмануть себя — она очень хитра, и то, что ты нужен ей для некого дела — уже говорит о многом. Ничего не пей и не ешь у неё, не теряй бдительности и всегда следи за всем, что происходит вокруг — иначе она запросто утянет тебя за собой.       Что бы он ему сейчас не говорил, какое-то время назад — поначалу, когда было совсем уж паршиво — Догдэй и сам грешил тем, что периодически захаживал к Бобби. «Суббота, десять вечера, у лифта. К тебе или ко мне?» — еженедельный вопрос-договорённость, текуче льющийся из трубки; «к тебе» — хрипло отвечал он ей, облизывая сухие губы. Гигиеничка с каким-то ягодным вкусом появилась у него лишь позже, подаренная медведицей со словами "с тобой целоваться больно» — но той же ночью она с неприкрытым желанием втягивала его в страстный поцелуй, размазывая бальзам между губами — и сталкивались они зубами, бесконечно утопая друг в друге; было жарко и мокро, горячо и липко — тяжело в груди, но блаженно пусто и легко на уме; голова очищалась от всего лишнего, больные воспоминания с той самой фабрики отступали на задний план, и не мог он думать ни о чем ином помимо медведицы, столь искусно извивающейся у него на коленях.       Казалось что сердце, бешено колотящееся в груди, синхронизировалось с ритмичными толчками снаружи — а она всё льнула ближе и обнимала его лапами, чувствуя вожделенную наполненность, с придыханием шепча похвалу — был он прекрасен, был он идеален для неё и так сладостно манящ; взамен же пёс целиком отдавался таким встречам, а затем, когда оба получали желанное, совершенно измотанный засыпал с теплым телом под боком — и впервые за неделю спал крепко, совершенно без сновидений: не снились ему кошмарные прутья решётки, облезлые исцарапанные стены и кошачьи когти.       Как бы не были сладки ночи, проведённые с ней, под утро эффект спадал, и воспоминания возвращались в стократном объёме, дополненные осознанием неправильности происходящего — ибо не было любви, не было благой цели — была лишь грязь и низменное желание забыться в ней до утра, а всякая незаконная страсть отвращала душу от самой себя, развращала сердце и влекла ко злу, к греху всепоглощающей Похоти, что струилась по его венам каждый подобный вечер — и вспоминая под утро, как добровольно отдавался во её владения, ему хотелось живьем содрать с себя кожу, ибо подобное отмыть вода была попросту не в состоянии; так что Догдэй просыпался ещё до рассвета, когда этаж был полон утренней нежности, и тихо уходил восвояси, оставляя за собой лишь смятые простыни — однако грех со всей присущей тому тяжестью преследовал пса до самого конца, заставляя бесконечно сомневаться в собственном достоинстве — ибо хорошие люди не прелюбодействуют, не бросаются с головой в сладостный омут и не отдаются Похоти добровольно, не позволяют ей охватывать всё тело ночами напролёт…       «А ты и не против.»       В собственной голове он был и подсудимым, и адвокатом одновременно — причем каждому из персонажей всегда чего-то не хватало. Он не мог бесконечно жалеть себя — но страстно хотел; хотел найти себе лучшее оправдание, ибо от невольно присущей ему слабости было тошно; но тошно было и от самого себя, повязшего в вязком болоте греха. Единственное, что помогало хоть немного облегчить мучения разума — забытьё и блаженное бессилие после желаемой разрядки, когда сил не оставалось ни на что, кроме как в полудрёме прижать к груди чужое разгоряченное тело — и отключиться окончательно.       А затем всё по новой. Грязь, осознание, отвращение-ненависть-отчаяние… И снова грязь. Избегание от и через.       — Хорошо… Я понял. — Ответил Кэтнап.       Догдэй словно очнулся ото сна, найдя самого себя стоящим в лифте. Он смотрел в зеркало. Видимо, вновь задумался, да настолько глубоко, что дорога до этажа Бобби — седьмого, самого последнего — пронеслась абсолютно незаметно. Кэтнап стоял напротив пса, взволнованно теребя ворот водолазки — одет он был как обычно, ибо к лежащим в шкафу вещам так ни разу и не прикоснулся. На улице кот вновь жутко замёрз, но благо что чем ниже они опускались, тем теплее становилось в лифте. Вскоре раздался щелчок, а затем характерный звоночек — они достигли места назначения. Этаж Похоти.       Стоило дверям лифта распахнуться, они увидели медведицу с тростью, уже их ожидающую.       — Какая интересная парочка сладких джентльменов, — с бархатистым смешком произнесла Бобби, подходя к ним.       Кэтнап заметил, что её одежда немного отличался от былой: в отличии от наряда на собрании, что был относительно приличен, сейчас же хозяйка этажа «пустилась во все тяжкие» — и вместо чёрного корсета носила лишь комплект белья такого же цвета, полупрозрачные чулки и сапожки на каблуке до колена, а в качестве аксессуаров выступали красные кожаные портупеи. Бархатная мантия свободно свисала с её плеч, едва касаясь пола, и ничуть не прикрывая тело — Бобби же лишь сладко улыбалась, раскинув руки для объятий, а Догдэй стоял на месте, не шевелясь — с максмально равнодушным выражением лица и заложенными за спину руками, он казался неподвижной статуей, выдолбленной из цельного куска льда. Поняв, что пёс на её приветствие не ответит, медведица подошла к Кэтнапу и крепко обняла того, да так, что коту показалось, словно у него хрустнули рёбра.       — Спасибо, что пришёл! Нам нужно обсудить пару вещей, так что не будем терять времени, пойдём, — промурлыкала она, гладя Кэтнапа по голове, — а тебе, Дэй, позор! Даже поздороваться не хочешь!       — Перед тем как я оставлю вас, мы можем поговорить?.. — Спросил он у Бобби, игнорируя её «престыжение», и тут же дополнил, косясь на Кэтнапа:       — …Наедине.       — Что, прямо уж наедине? — Бесстыдно усмехнулась медведица, ловя его на словах.       — Ты прекрасно поняла, что я имел в виду.       — Как скажешь. — Она наконец отпустила кота и развернулась на каблуках, направляясь к первой попавшейся комнате. — Пойдёмте. Киса, подождёшь нас в корридоре.       Догдэй с Бобби зашли внутрь, и стоило двери закрыться, она тут же забросила руки ему за шею; он же придержал её за талию, держа на расстоянии от себя.       — Ты не останешься? — Спросила Бобби с ноткой просьбы в голосе, надеясь на положительный исход. — Ведь так хорошо общались… Оставайся, мы и второем сможем хорошо поразвлечься…!       К концу фразы она перешла на томный шёпот. Руки с шеи спустились на его плечи и поползли ниже; поглаживая тело пса через грубую ткань рубашки одной лапой, второй она внезапно схватила его за галстук и начала наматывать тот на кулак — а поскольку он был короткий, уже вскоре Бобби притянула Догдэя к себе на критично близкое расстояние. Он мог почувствовать её горячее дыхание на своих губах, и как бы ему не хотелось этого показывать, сердце пса забилось чаще, а дыхание потяжелело.       — Буду вынужден отказаться, на сегодня у меня другие планы. — Ответил он невозмутимо. — Будь добра, отпусти мой галстук. Не нужно его мять.       — А если не отпущу? Ну же, лапочка! — Воскликнула медведица полушепотом; её свободная лапа опускалась все ниже и ниже, пока не легла на пряжку ремня.       — Бобби, перестань. — Твердо отрезал он. — Именно об этом я и хотел поговорить с тобой.       — Что-же, тогда я вся во внимании, — промурлыкала медведица, наконец отпуская его. — Слушаю тебя.       — Прошу, посерьёзнее. Не устраивай с ним разного рода непотребства.       Она драматично закатила глаза:       — Ты за кого меня принимаешь, Дэй? Мы просто-напросто обсудим дела насущные, да галантно выпьем по бокальчику красного полусладкого. Ничего неприличного.       — Очень надеюсь на это. Бобби, я максимально серьёзно, послушай меня. Ты слышала, что говорила Хоппи на собрании? За ним нужен глаз да глаз, это не шутки. Присматривай за ним, я вернусь примерно через два часа и заберу кота обратно.       — Да, сэр! — Бобби шутливо отдала честь, отсылась на крольчиху, а Догдэй, невесело кивнув, направился к выходу из комнаты. Внезапно, в глазах Бобби мелькнула искра хищного озорства; она тронула его за плечо, привлекая к себе внимание, а стоило Догдэю обернуться — с хитрой улыбкой схватила пса за подбородок, оставляя у него на щеке смазанный влажный след, и тут же выскользнула за дверь с довольным видом.       — Чертовка! — Беззлобно прошипел он, выходя вслед за ней.

ХХХ

      Стоило им распрощаться с Догдэем, Бобби сразу же повела кота за собой, параллельно болтая о том о сем.       — Нас не так много, как на других этажах, — объясняла она, когда они шли по длинному корридору, — так что все мы живём в этом дворце.Знаешь, я жутко люблю розы, а на улице сейчас такая буря, что стебли ломаются… Благо, во дворце есть всё необходимое для жизни, даже оранжерея!       Кэтнап оглядывался вокруг — и было сложно не поверить ей на слово, когда та говорила, что любит розы: рядом со стенами через каждые несколько метров стояло по вазе с пышным букетом алых роз, и казалось, что их душисто-сладковатый запах уже давно впитался во все вокруг. В здании было предельно жарко, и вскоре коту захотелось снять водолазку — вот теперь то он точно понимал, почему Бобби едва ли не в том, в чем мать родила. Несколько раз им навстречу выходили люди, и те были полностью под стать хозяйке этажа: в корсетах и чулках, в кружевном белье и лёгких полупрозрачных платьях; с оголённым торсом, в одних лишь брюках и портупеях, в небрежно растегнутых рубашках и не до конца затянутых галстуках.       — Ну что, киса, устроить тебе экскурсию по этажу, или сразу приступим к делу?       Несмотря на то, что Кэтнап все ещё относился к этому месту с неким подозрением, послушать про этаж ему и вправду было интересно. Бобби рассказала о том, что на улице сейчас сезон ветров — и поэтому все люди живут в её дворце; во дворце же есть всё необходимое для жизни, так что наружу выходить не обязательно; покои самой Бобби находятся на самом верху, в то время как люди живут на остальных этажах…       — Ещё, конечно, есть карцер, — говорила она; мантия свободно развевалась за спиной, а каблучки с тростью отстукивали ритм по полу, — но туда лучше не суйся, там сидят грешники. Насильники, педофилы, зоофилы… И подобный шлак. Просто позорище. Насчёт последнего будь особенно осторожен, думаю, у каждого появится желание попробовать столь сладкого котика.       Уверенно идущая вперёд Бобби не заметила, как лицо Кэтнапа вытянулось, а брови изумленно поползли на лоб; впрочем, он быстро вернулся в норму и спросил:       — Грешники? Но я думал, что все люди здесь — грешники.       — М-м-м… — Задумалась медведица. — Я бы так не сказала. Здесь собрались, в основном, одинокие люди, желающие любви — и когда мы все вместе, мы можем дарить её друг другу. Надеюсь, ты понимаешь, что секс не является чем-то плохим?       Этот вопрос поставил его в тупик, ибо ещё тогда, давным-давно — когда у него еще не было шерсти, а тело состояло из плоти и крови — эта тема очень нечасто предавалась огласке.       — Честно, не знаю, что и сказать…       — Почему?       — Разве это… Правильно? Хорошо?       — Конечно! — С улыбкой ответила она. — Секс — это отличный способ для выхода эмоций, снятия лишнего напряжения и, ну, не могу сказать точно, не углублялась в теорию… Зато что уж я могу сказать точно — людей полно, а я одна, дарить им всем любовь вольна, и я не вижу в этом преступленья-я-я!       Последнюю фразу Бобби буквально пропела, и видя потрясенное лицо кота, заливисто рассмеялась:       — Я люблю петь, знаешь ли!       Что-же, он заметил.       — Ну так что, провести тебе экскурсию? — Напомнила медведица о своём предложении, оперевшись на трость.       — Я был не отказался посмотреть на этаж…       — Замечательно! — Воскликнула Бобби с широкой улыбкой, словно лишь этого ответа и ждала. — Пойдём!

XXX

      То были, пожалуй, самые… неоднозначные полчаса в его жизни. Кот был очень благодарен Бобби за то что на подобной экскурсии, во время которой он увидел и узнал много чего интересного, она просто провела его по главным корридорам дворца, не сворачивая ни в какие «закоулочки» (ибо была большая вероятность наткнуться на парочку людей, занимающихся нелицеприятными вещами), однако больше всего Кэтнапу запомнилась оранжерея, о которой еще в самом начале говорила медведица: крупное помещение с прозрачной крышей, напоминающей стеклянный купол, было полно самых разных цветов, однако большинство из них были розами: и ярко-алые, и бледно-розовые; и бордовые, и зелёные, и жёлтые, белые, сиреневые… Проходя именно мимо последних двух, Бобби вдруг подозвала к себе едва ли одетую девчонку с прямыми волосами до талии; её наготу прикрывали лишь широкие черные ленты, повязанные по всему телу, и аксессуары — подобно Бобби, черноволосую голову обрамлял цветочный венок, однако вместо роз в него были вплетены чёрные фиалки и такого же цвета атласные ленты под стать тех, что она носила на теле, но потоньше.       Медведица помахала ей лапкой, подзывая к себе, а затем шепнула на ушко пару слов; впрочем, девица впивалась в кота настолько жажным взглядом, что машинально кивала всему, что говорила ей Бобби.       — …Будь паинькой, хорошо? Надеюсь на тебя. — Ласково произнесла она, проводя рукой по щеке девушки. Та улыбнулась:       — Хорошо!       Бобби напоследок быстро чмокнула девчушку в висок, а когда та потянулась за ещё одним поцелуем — внезапно отстранилась, приложив палец к её губам.       — Всё поняла? В южную комнату, за сценой.       Она активно закивала, слегка приоткрыв рот, а медведица, широко улыбнувшись, изменила положение руки и все же соизволила слиться с ней в мимолетном жарком поцелуе, притянув чужое лицо к себе за подбородок. Неизвестно, сколько еще времени эта сцена могла бы продолжаться, если бы Бобби не вспомнила, что у неё гости:       — Умница. Всё, беги! — и довольно, словно объевшаяся сметаны кошка, улыбнулась вслед удаляющейся девушке. — Милашка, правда?       Кэтнап не мог не согласиться с Бобби — её подопечная и вправду была хороша собой — однако черный атлас с фиалками меркли на фоне красного бархата и алых роз; медведица бесспорно была шикарна, и конкурировать с ней никто не мог.       — Да… А кто это? — Спросил кот.       — Виола Молли Сандерсон! — Гордо отчиталась Бобби, — черт, нужно было вас познакомить… Но ничего страшного, оставим это на следующую встречу…       Казалось, она была уверена, что следующая их встреча обязательно состоится — Кэтнап же не был уверен абсолютно ни в чём, ибо вероятность его посещения других этажей целиком зависела от решения Догдэя.       — …Но мы зовём её просто Веттой. Это наша флористка!       — Она занимается цветами? — Решил уточнить Кэтнап.       — Не совсем. Все цветы, что есть в этой оранжерее, выращены моими лапами, однако Ветта собирает превосходные букеты, так что эту должность я отдала ей. Она была дизайнером при Плейтайм.ко, знаешь ли, это многое значит! — Улыбнулась Бобби, поправляя свой венок. — Тебе точно понравится…       Они вышли из оранжереи и продолжали свой путь по замку. Висели цветочные кашпо, розами благоухали букеты в вазах, стелились бархатные ковры — а Бобби уверенно шагала вперед и непрестанно рассказывала про свой этаж, время от времени отвлекаясь на людей: если она видела, что кто-то тихонько сидит в уголке или стоит в одиночестве, то тут же подходила к нему, дабы переброситься парой добрых словечек, не забывая при этом и про Кэтнапа — так он познакомился с Меллисой, Ириской, Холли, Астрой, Кацоши, Клубничкой, Юки, Маргарет… И усталостью от общения.       Кот откровенно поражался её общительности: медведица была чарующей, яркой, шикарной — она была везде и всюду, готовая составить компанию любому из своих людей — была свободна и открыта, а в некой своей развязности чуствовала себя более, чем комфортно. За счёт уверенности и неоспоримой харизмы Бобби буквально приковывала к себе внимание и, не скрывая, наслаждалась им; ей нравилось показывать себя, быть в центре обсуждения, поражать чужие взгляды — а взгляды были восторженные, восхищенные — и подобное внимание она возращала в стократном объёме, щедрая и заботливая, делающая всё на благо своим людям. Никто в её замке не чуствовал себя одиноким, всех здесь уважали, каждому здесь находилось место; каждый получал свою долю тепла, ласки, внимания — и стоило Кэтнапу убедиться в чистоте намерений Бобби, как он вдруг осознал, что к медведице его неумолимо тянет, а все сомнения под ручку с недоверием уходят далеко и надолго, оставляя место лишь искренней жажде тепла. Кошачье сердечко, много лет не знавшее подобного, трепетало и мерцало — а кот чуствовал, что отныне согласен на все, что она скажет.       — Знаешь, кис, — начала она, поправляя мантию, — я очень люблю пение, особенно в театральных постановках. Что думаешь по этому поводу?       Кэтнап задумался. Он не был знаком с театром, помимо…

«…Прячем истинный лик мы при свете дневном

Выбор так невелик, в вечном страхе живем

Нашу сущность прикрывает фасад!..»

      Это было слишком давно. В памяти сохранились отрывки, однако те были слишком мимолетны, чтобы он мог судить по ним, нравятся ему мюзиклы или нет. Тем более, что постановка, которую он видел, была лишь любительской.       — Не знаю… Я слышал подобное лишь однажды, но это было очень-очень давно, и всех подробностей мне уже не вспомнить, так что сказать сложно.       Она ответила неоднозначным кивком, а затем усмехнулась:       — Хах, ну ничего страшного. Все впереди, кисуль.       И затем, когда они продолжали путь, улыбалась она особенно хитро и в целом выглядела так, словно что-то задумала, но если кот спрашивал, в чем дело, она отвечала простым лаконичным «ничего» — однако на слово он ей верил.       А вскоре они свернули направо, затем налево, направо, вверх по лестнице, снова направо — и вышли в корридорчик, в конце которого была высокая арка. Проход под ней был прикрыт бордоаой бархатной шторкой, а сама арка, казалось, была соткана из розовых бутонов и стеблей, сквозь которые на свет пробивалась позолота.       — Нэп, — обратилась она вдруг к нему, положив лапу на плечо, — у меня для тебя есть важная задачка.       В его лапах тут же появилась какая-то позолоченная бумажка, а Бобби всё продолжала говорить:       — Мне нужно на время отлучиться, но очень скоро мы увидимся вновь — и пока меня не будет, тебе нужно будет пройти сквозь эти ворота. — Она указала на цветочную арку. — А что делать дальше, ты поймёшь по ходу действия. Всё ясно? — Спросила медведица с доброй улыбкой.       Кэтнап кивнул, переводя взгляд на внезапно оказавшуюся в его лапах бумажку — та гласила: «ПАРТЕР. Ряд 1, место 7». Кот вновь поднял глаза на Бобби — а она, эффектно взмахнув мантией, послала ему воздушный поцелуй и удалилась, стуча об пол каблучками и тростью. Кэтнап почесал репу и таки подошел к арке, после чего приоткрыл закрывавшую его бархатную шторку.       Взгляду кота тут же предстало просторное помещение, напоминающее зрительный зал театра — стены здесь были украшены резными узорами, колонны возвышались потолка, а около стен, как и во всем здании, стояли цветочные горшки. Аркестровая яма отсутствовала, и сцена, что возвышалась над полом сантиметров на десять, ничем не отгораживалась от зала; в самом же зале отсутствовали сидения — вместо них стояли мягкие кресла, диваны и пуфики — а расстояние между рядами было настолько внушительным, что между ними легко могли пройти несколько людей одновременно. Свет в зал проникал через огромные окна, распологающиеся в верхней половине стены — их прикрывали неполностью закрытые бордовые бархатные шторы, что казались неимоверно тяжёлыми. Точно такая же шторка закрывала сцену, являясь занавесом — и к этому моменту кот отчетливо понял, где именно оказался. Театр.       Здесь пахло бархатом, духами и дороговизной; это место было прекрасно украшено, но атмосфера в нем напоминала смесь борделя и кабаре. Приглушенное освещение от окон дополнялось красным светом свисающих с потолка гирлянд фонариков, а воздух был сперт и тяжел.       Люди парами-тройками сидели в обнимку, нежась и прижимаясь друг к другу, а кот вновь обратил внимание на свой билет — партер, ряд 1, место 7 — и направился туда, где по его мнению это место распологалось. Вскоре Кэтнап увидел пустующий красный диванчик — немного потертый, но обитый мягкой тканью, на которой лежали различные подушки — и понял, что это как раз таки то, что ему и нужно. Кот подошёл к нему и скромно сел на место, оглядываясь вокруг.       Внезапно, через спинку дивана кто-то перепрыгнул; Кэтнап тут же обернулся и увидел рыжеволосого парня, что уселся рядом с ним, приветливо улыбаясь. На нем была неряшливо расстегнутая, разодранная белая рубашка, один край которой был заправлен в брюки… с одной штаниной, а на шее было ожерелье из бусин, напоминающих морские ракушки.       Его рука тут же легла Кэтнапу на плечо, и только он было хотел её скинуть, как на колени к нему вдруг запрыгнула Ветта — та самая, с которой они познакомились в оранжерее — а её руки заскользили по кошачьему торсу, приподнимая водолазку. Парень ласково взял его за подбородок, вынуждая смотреть на себя; кот тут же отвернулся, одновременно стараясь убрать с себя руки Ветты, но та лишь положила голову ему на плечо, ластясь ближе. Кэтнап заозарялся по сторонам, пытаясь понять, что вообще происходит — но увидел лишь то, что диванчик окружила толпа людей, заинтересованно на него смотрящих; девушка начала ерзать у него на коленях, в то время как её руки все настойчивей и настойчивей оглаживали торс — и в конце концов Кэтнап спихнул её с колен, одновременно вырываясь из хватки рыжеволосого парня, а толпа шепталась и заинтересованно переговаривалась. Хотя кот и не понимал, что именно говорили люди, их тон был дружелюбен: на самом деле, они лишь хотели поддержать Кэтнапа — они увидели, что тот сидит один и робко оглядывается по сторонам — так что решили показать свою заинтересованность в нем, чтобы кот почувствовал себя… любимым. Однако, люди здесь знали лишь один способ проявления «любви» — зато тот был действенный, надёжный и рабочий. Одиночество и холод в любых своих проявлениях на этаже Похоти не поддерживались, пресекаясь на корню — такова была идеология самой Бобби.       Неясно, сколько еще такая сцена могла бы продолжаться, если бы помещение вдруг не погрузилось в полумрак — люди, понимающе, что сейчас будет происходить, тут же отстали от кота и разошлись по местам; сам же он, ошалевший от такого резкого внимания к себе, уставился им вслед, как вдруг со стороны сцены раздалась музыка. Он обернулся к ней лицом, и в тот же момент занавес стал подниматься.       Сцена была украшена подобно залу, и по ней неторопливо прогуливались девушки в цилиндрах и плащах, разодетые на манер джентльменов 19 века; у каждой была трость, что с каждым шагом стучала по полу, а на самой сцене распологались две платформы — маленькая круглая, из которой ввысь тянулся шест, и большая, которая возвышалась над сценой чем-то вроде балкончика. На него вела закругленная лестница, а сверху стояла Бобби… в белом платье и фате, с венком белых роз на голове и шикарным букетом в лапах. Она выглядела так хитро, что было ясно, что она что-то задумала…

Давным-давно, решила я,

      …но пыталась сохранить спокойное выражение лица…

Жизнь на мужчин не тратить зря,

      …и несмотря на это, когда она запела, её губы тронула лукавая улыбка.

А годы шли — теперь я научилась…

      От улыбки не осталось и следа — вот теперь Бобби окончательно вжилась в выбранную роль. Кто-то в зале вёл себя слишком громко…

Но вот беда — я здесь одна,

А сердце словно изо льда,

Я так хочу, чтоб всё переменилось…

      Она всегда мечтала стать актрисой, но к сожалению стала лишь жертвой эксперимента — и любви так и не получила.

Стараюсь я… сильнее быть,

      Она пела нарочито медленно, широким жестом словно охватывая аудиторию.

Но всех проблем не разреши-ить…

      Оперевшись руками на перила, она элегантно бросила свой букет в зал, смотря при этом на Кэтнапая; тот прилетел прямо ему в руки, а Бобби, приложившись спиной к столбу, наигранно-страдальчески затянула:

Подать мужчи-ин… сюда!

      Девушки ударили тростями об пол.

Чтоб началась игра,

Пусть капелька греха…

      Девушки вновь ударили тростями об пол.

…приправит наши чувства!

Шаг-другой, и мы в игре с тобой,

      Музыка, как назло, была томительно медленной.

Вдруг ночь не повторится никогда?

Чего мы ждем? Подать мужчин сюда!

      Одной лапой взявшись за перила, второй она подхватила подол пышной юбки и спустилась вниз по лестнице, где её тут же окружили другие девушки-актрисы:

Да знаю я, что мой наряд…

      Массовка вторила певице:

~…да знаю я!

…и декольте, и страстный взгляд,

Сведут с ума, подарят приключенья…

      Девушки раскрутились в стороны, но тут же вновь припали к медведице;

~..приключенья-я!

      Бобби раскинула руки в стороны;

Мужчин полно, а я одна,

      Руки девушек тут же заскользили по всему её телу.

Дарить им всем любовь вольна,

И я не вижу в этом преступленья!

      Платье Бобби буквально разлетелось на кусочки, оголяя уже привычный черно-красный корсет.

Они глупы!

      Девушки закинули белую ткань куда-то за кулисы, одновременно скидывая и свои одеяния.

Они смешны!

      Игривым жестом она подозвала их к себе, в то же время подмигивая залу.

Но видит Бог, нам так нужны…

      Одна из них подала Бобби её трость, на которую та резво оперлась, ударив об пол:

Подать мужчин сюда!

      Освещение тут же изменилось, обретя неоново-красные оттенки.

Чтоб началась игра!

      Теперь помещение скорее напоминало кабаре с сомнительной репутацией.

Пусть капелька греха приправит наши чувства!

      Бобби по-хозяйски ходила по сцене, в то время как девушки кружились и изгибались вокруг неё.

Шаг, другой, и мы в игре с тобой,

      Пускай она не могла танцевать в полную ногу…

Вдруг ночь не повторится никогда?

Чего мы ждем? Подать мужчин сюда!

      …с этим прекрасно справлялись ее «помощницы»:

Они сердца порвут у вас,

      Движения были четкими, резкими и отточеными…

Без конца зализываем раны,

      …но удивительно пылкими и плавными.

Как без них прожить?

      Они собрались в одном месте, оставив в центре место — туда подбежала Бобби, покровительственно приобняв своих девочек:

В этом мире всем приходится платить…

      На её лице на мгновение промелькнула тень искренности; сложно было охарактеризовать эти эмоции чем-то помимо… сочувствия.

…роз без шипов не может быть.

      Они льнули ближе к ней, но Бобби их отпустила — те раскрутились в стороны и вновь принялись за откровенные танцы, в то время как Кэтнап все больше и больше хмурился. То, что разворачивалось перед ним, ему совершенно не нравилось — фальш словно струилась из каждого слова этой песни, а сидящая сзади толпа и вовсе напоминала коту дикое зверье; было сложно поверить, что все происходящее здесь вообще является адекватным, и испытывал он в большинстве своём лишь неприязнь. Бобби тем временем подошла к краю низенькой сцены и полубоком расселась на ней, вольяжно скрестив ноги:

Ах, моё большое сердце, сильный аппетит,

      Она повернулась лицом к залу, оглядывая тот — а затем с удивительной для себя ловкостью соскочила со сцены.

Всех мужчин, как мух на мед, призывно манит,

      Все так же вальяжно опираясь на трость, она пошла по проходу меж сиденьями:

Зашёл на завтрак молодой кавалер,

      Подбросив трость в руке, она схватила её за нижнюю часть, набалдашником поддев подбородок какого-то парня:

И был он сладкий, словно эклер.

      Собирая взгляды окружающих людей, она хищно улыбнулась, вновь перехватывая трость — теперь по-нормальному:

Ещё двоих я позвала на обед,

      Девушки на сцене продолжали танцевать, подпевая хозяйке этажа…

В моем меню нет постных блюд,

      …сама же она вновь направилась на поиски «жертвы»:

На троих сообразим бутерброд,

      Подойдя к диванчику с низенькой спинкой, на котором сидела пара людей, она приобняла их за плечи:

Хоть ненадолго, голод пройдёт!

      Пальцами пробежавшись вверх к затылку, она легонько столкнула их — люди тут же слились в поцелуе.

Настигнет жажда ближе к ночи опять,

      Бобби, сделав тем самым небольшой круг по залу, вновь направилась к сцене…

И буду снова я гостей уважать,

      …остановившись перед Кэтнапом.

Ровно в 9 отправляемся спать,

      Его глаза расширились, а сам он знатно ошалел, когда медведица приземлилась на его диванчик, положив руку тому на щёку:

Гостеприимна моя кровать.

      Хитрая ухмылочка — последнее, что он запомнил перед тем как Бобби вдруг ухватила его за лапу, поднимая с диванчика.

По-о-да-ать му-ужчин сюда…!

      Люди в зале тоже стали подниматься с мест, а медведица, вопреки сопротивлению Кэтнапа, потащила его в сторону сцены.

Чтоб началась игра,

      С необычайной лёгкостью она вскочила на сцену. Кот, сам того не желая, за ней…

Пусть капелька греха приправит наши чувства,

      Темп набирал обороты; девушки, поющие хором вместе с Бобби, тут же окружили их.

Шаг, другой, и мы в игре с тобой,

      А вскоре танцевал весь зал — однако танцами их назвать можно было лишь условно.       Вдруг ночь не повторится никогда?

Чего мы ждем, скорей,

Подать мужчин сюда, чтоб началась игра!

Пусть капелька греха приправит наши чувства!

      Бобби и сама всё кружилась вокруг кота, увлекая того лишь в ей самой известные пляски:

Шаг, другой, и мы в игре с тобой —

Вдруг ночь не повторится никогда?!

      Вдруг, она оступилась и едва не упала — Кэтнап рефлекторно подхватил её, а медведица тут же смекнула что к чему и прогнулась в его руках.

Чего мы ждем, скорей!

      Она вывернулась и закинула ногу на бедро коту, взявшись рукой за плечо, чтобы не упасть:

…Мужчин сюда!

      Взяв особо высокую и громкую ноту, второй рукой Бобби словно обратилась к залу: в нем все прыгало и скакало, подобно девицам-подтанцовке, однако все взгляды были нацелены лишь не неё саму — и то был очередной момент её славы, когда медведица чуствовала себя более чем желанной и более чем любимой. Сейчас от неё исходила мощнейшая энергетика — Бобби была возбуждена и приятно взволнована после своего выступления, и хотя Кэтнап видел, как резко вздымается её грудь после пения, медведица наисчастливейшим образом улыбалась во весь рот, ненароком демонстрируя резцы; и если бы утром Кэтнапу сказали, что ближе к обеду он будет не как обычно коротать время за очередной книжкой, находясь под четким надзором одного пса, а пойдет в бордель и невольно станет частью местного музыкального ансамбля, находясь под надзором целой топлы людей, он бы попросту не поверил тому, кто это говорит. В голове совершенно не укладывался подобный контраст — еще совсем недавно он дрожал от холода, поджав хвост, а сейчас ему не то, что тепло — ему жарко; совсем недавно он рыдал на пыльной безлюдной улице, а сейчас вместе с медведицей находится в центре всеобщего внимания. И пускай он знал, что аплодисменты полагаются вовсе не ему, пускай он знал, что не должен здесь находиться — ему было хорошо. Он осознавал, что это неправильно — но помимо света софитов кота согревали ещё и лапы Бобби, закинутые ему за шею. Он упустил момент, когда она его обняла, упустил момент, когда прижалась ближе, когда занавес закрылся — но ощущал приторный запах роз, и на все остальное ему было плевать. Сейчас все было хорошо — а что будет дальше, его не волновало. По крайней мере сейчас. Сейчас все было хорошо — а больше ему и не было нужно.