Реабилитация

      День в Плейкейр проходил как обычно — ведь иначе и быть не могло. Жизнь протекала самым обычным образом — как это было вчера, позавчера, и во все предыдущие дни… тем же не менее, одно отличие всё же было:       Энтони. Как появился — внезапно и без предупреждения, словно снег на голову, так он и пропал — не оставив после себя ни следа. «Всё было в точности, как ранее, как и тогда» — сказал бы Даниэль, однако это оказалось бы ложью.       Пусть Энтони находился здесь не так уж и долго относительно других воспитанников Плейкейр, за это время мировоззрение Даниэля успело кардинально измениться. Старой подруги — Линды, не желавшей ни с кем церемониться — которой всегда было без разницы, справедливо ли она поступает, главное — поддаться импульсу и «выпустить пар» — у него не осталось, и не сказать, что Дэн тосковал по ней: намного больше ему было обидно, что забрали именно Тони.       С его ухода прошло три с половиной месяца.       В последнее время, когда тот всё ещё числился в воспитанниках «Плейкейр», Даниэль настойчиво ощущал, что его все больше и больше подталкивает к внутреннему свету одногруппника — и тогда, когда он в полной мере вкусил все прелести подобного общения, и даже сам непроизвольно стал меняться в лучшую сторону — тот внезапно пропал, оставив друга ни с чем. «…А я не забуду тебя. Обещаю» — звучали в голове его последние слова; но Энтони Дэн больше не верил.       «Он обещал, что мы всегда будем вместе!» — вспоминал он время от времени, лишь ещё сильнее подначивая свою обиду; и самое горькое, что её даже не было с кем обсудить.       Никто не хотел с ним общаться. Ни ровесники, ни старшегруппники — что уж и говорить про младших? — все его избегали, предпочитая общаться уже сгрупированными компашками, и вечерами Даниэль смотрел в зеркало, поражаясь тому, кем стал:       «Недостаточно хороший, чтобы другие хотели общаться со мной, — думал он, — и недостаточно плохой, чтобы продолжать общаться с Линдой. Ну и дела… Был бы ты проклят, Тони!»       Временами она продолжала попытки вернуть общение с ним, ведь ей было скучно — а тот в ответ лишь грубо отталкивал её, не желая возвращаться к былому образу жизни. Линда, выходя из его комнаты после очередного разговора, не принесшего результата, искренне недоумевала, что вдруг случилось с её былым другом; не понимал этого и он сам, проводя много времени за размышлениями относительно всей этой ситуации. Даниэль просто не мог поверить, что какой-то странный блондинистый мальчик в явно недешевой пыльно-розовой рубашке, попавший в приют совершенно случайно, внесет в него настолько много изменений.       Дети, видя, как угрюмо Дэн сидел на пуфике в общей гостиной Дома-Милого-Дома, предпочитали обходить небезызвестного хулигана стороной, шепчась о нем вполголоса и прикрывая рот ладошкой; сам же он просто смотрел в никуда, витая в своих мыслях настолько глубоко, что совершенно не замечал, что происходит вокруг. В такие моменты сам себе он напоминал Ноара, челкастого парня-неформала, который разделял его проблему — среди приютских детей он попросту был слишком «не таким, как все».       В конце концов, Даниэль пришел к выводу: «чтобы со мной общались, мне нужно… самому общаться с другими детьми» — и каждый раз это осознание заставляло скривиться. Ему было очень важно, чтобы на него обращали внимание, было важно всегда быть на слуху — и раньше, благодаря хулиганствам, его имя знал весь Плейкейр, а о личности временами даже ходили слухи и страшилки; но что же было дальше? — а дальше был Энтони, настолько ванильно-сахарно-приторный ребенок, настолько хорошенький, что ему подобных еще поискать надо было. Общаясь с ним, Дэнни и думать забыл о иных способах привлечения внимания — друг всегда был рядом, и он бы соврал, сказав, что не наслаждался их с Тони общением — а затем? — а затем Тони исчез, и всё практически вернулось на круги своя.       Думая про Энтони, первое, что приходило в голову — это драмкружок. Нельзя было сказать, что «потеря» Мишель и Тони положительно сказалась на его состоянии, но все же, несмотря ни на что, занятия продолжались; пусть они и контролировались взрослыми, самопровозглашенным лидером их небольшого коллектива стала Рэйчел Уилсон-Уолкер, кудрявая девочка из средней группы — и когда Даниэль впервые пришёл к ней с просьбой присоединиться к занятиям, она отнеслась к этому… крайне неоднозначно.       — Скажи честно, чего ты хочешь? — скрестила она руки на груди, глядя на стоящего напротив Дэна, неловко разглядывающего носки собственных кроссовок.       — Вступить в театральный кружок, — невозмутимо ответил он, наконец подняв взгляд и встретившись с Рэй глазами. Её бровь подскочила:       — Серьёзно? Это не похоже на тебя, Даниэль. Что ты задумал?       — В самом деле, ничего. Я… просто хочу начать заниматься чем-то действительно полезным.       Вздохнув, она покачала головой:       — Хорошо. Только учти, я глаз с тебя не спущу. Только попробуй навредить кому-либо — ноги твоей здесь больше не окажется.       На том и порешили. Даниэль начал ходить на занятия, упорно тренируя дикцию и сценическую речь, занимаясь хореографией и акробатикой, учась гриму, вокалу — впрочем, слуха у него всё равно не было — и самым главным: актерским мастерством. Пусть и с опаской, со временем другие дети все же приняли его в свой коллектив — и жизнь потихоньку начала налаживаться.       Пусть сначала Рэйчел и казалась ему какой-то «злой» и жёсткой, со временем он понял, что то был лишь образ, которого та придерживалась, дабы сохранить и так хрупкое равновесие, установившееся в театральном кружке, а в особенности — Теодора Грамбелла, самого юного его участника, к которому относилась, как сестра к младшему брату. Такого подхода она придерживалась не только относительно Тео, но и остальных ребят из группы, однако к нему оно было особенно заметным: изначально Дэн так и подумал — «неужели они родственники?» — а затем хлопнул себя по лбу, осознав, что внешне те совершенно не похожи; да и Тео принимал такую заботу со смущением и неловкостью, явно больше привыкший справляться со всем в одиночку.       Сам Теодор изначально и вовсе не горел желанием участвовать в занятиях, предпочитая молча наблюдать за ними со стороны, однако вскоре волей-неволей втянулся — и сейчас очень даже неплохо справлялся с ролью кота… у которого, впрочем, суммарно набиралось едва ли больше семи фраз. Даниэля же заставили играть собаку:       — Выгнали меня, котик, из дома, — говорил он на очередном занятии, с тряпкой на голове, имитирующей висячие уши дворняжки, и листочком текста в руке, — жить мне больше негде…       — Как же так вышло? — Ответил Теодор в своей привычной, немного сонной манере; надев на голову пушистый ободок с кошачьми ушками, найденный среди довольно скудного набора костюмов, он лежал на коробках, служивших реквизитом, лениво подняв голову на собеседника.       — Хозяйка выгнала… — вздохнул Дэн с выражением лица, абсолютно не подходящим контексту сцены, — представляешь, киса, я так её любил, отдал все свое сердечко, был готов защищать от уличных псов и просто быть рядом, а она… нет, я так не могу!       — Не выходи из образа, — сказала Рэй откуда-то сбоку, с обвязанной вокруг талии розовой тканью и широкополой коричневой шляпой, спадающей ей на глаза — та самая хозяйка, — давай, продолжай.       — Почему именно я за собаку? Мне не нравится! Можно мы с Тео поменяемся?       — Ты больше всего подходишь на эту роль, — ответила она, пряча усмешку.       — Пф-ф, ну знаешь ли…       Рэйчел развела руками:       — Ладно-ладно, на собаку в привычном понятии ты не похож. Но у нас просто нет другого выбора, кроме как назначить тебя за неё. Намного лучше, правда, подошёл бы… — её губы дрогнули, и фраза так и не была закончена.       — Тони? — тут же выпали Даниэль, — вот он точно собака, да! Родился для этой роли!       — В чем дело? — спросила Рэй, обратив внимание на чрезмерно резкий напор его речи. — Что-то не так?       В ответ Дэн лишь махнул рукой:       — Да пошёл он куда подальше… забей.

***

      Жизнь шла своим чередом, и, казалось, особо ничего не изменилось — но то было лишь внешне. Атмосфера в драм-кружке стремительно ухудшалась — и в особенности это касалось Теодора Грамбелла, тихого и необщительного: с уходом того, кто втягивал его в коллектив и общественную жизнь, со временем мальчик стал все реже и реже появляться на репетициях, постепенно уходя в себя и отдаляясь от Плейкейр — и когда у того спрашивали, где он пропадает, Тео кратко отвечал: «встречаюсь с другом». Он рисовал его, писал записки, играл и делился едой — а когда знакомые обеспокоенно спрашивали, с кем же тот общается, в ответ слышали лишь «друг просил не называть его имени».       На него вновь начали поступать жалобы, как это было раньше, якобы по ночам тот куда-то сбегает — и это, на самом деле, являлось правдой, ведь пару раз его всё же ловили. Рэйчел себе места не находила:       — Это ты его подбиваешь на подобное, Дэн?! Где он, с кем он гуляет? С тобой? Что вообще происходит?       — Я тут не при чём! — Возражал Даниэль, подняв руки; в кои-то веки, это тоже являлось чистейшей правдой.       …а в один роковой день над приютом грянуло ужасное известие: Теодора Грамбелла, воспитанника младшей группы «Плейкейр», который в былые деньки любил играть на гитаре и посещать занятия театрального кружка, нашли в бессознательном состоянии, лежащего около главного входа в приют, а рядом с ним — два рюкзака-Хватателя с зелёной рукой у каждого, известными за свою способность переносить электричество… и травмоопасность.

***

      Его выбрали. Его выбрали! Он смог доказать всем, что остается лучшим, несмотря ни на что! Он смог. Он смог! Он сумел! Даже когда от него отказался собственный отец, даже когда от него отвернулся весь мир, даже тогда вокруг появилась сомнительная компания — он выстоял. Он справился.       Он лучший.       Тем не менее, какое-то время Энтони еще задумывался о Даниэле, оставшемся в приюте. «Ведь мы клялись… всегда быть вместе» — думал он, закусив губу; они расстались далеко не на самой хорошей ноте, и Тони отчетливо помнил, что тогда пообещал ему: «…а я не забуду тебя» — и это являлось правдой; Энтони бы соврал, сказав, что время от времени у него в памяти не всплывали глаза Дэна, чёрные-чёрные, словно радужки и не было вовсе.       А затем всё было, как в тумане. Его привели в какую-то непонятную комнату, и только он начал было оглядываться по сторонам, как откуда-то сверху вдруг раздалось шипение — и вся она стала стремительно наполняться полупрозрачным красным дымом, дающим едва заметный красный оттенок и ненавязчивый запах мака. С парой вдохов тело стало ватным, а разум — густым, словно заварной крем; сил держать голову больше не было, однако он её не опускал с интересом смотря вокруг — и краем глаза вдруг заметил, что к нему подошел человек в респираторе, что-то держащий в руках.       — У вас очень красивая маска, — вяло произнес Энтони, а затем хотел было вежливо улыбнулся, как обычно делал это при разговорах со взрослыми людьми, однако ощутил укол в плечо — и всё остальное уже не имело значения. Ему было настолько хорошо и беспечно, настолько легко и спокойно, что он вдохнул полные легкие макового дыма, действующего, словно успокоительное — и, казалось, весь мир был готов подождать; а затем была лишь темнота.

***

      Какое-то время назад в приюте жила тихая и пугливая девочка Райли. Она не любила общаться с людьми. Время от времени она любила писать свои детские мысли в дневничке, подаренной одной из воспитательниц, и никогда никому его не показывала, даже после того, как попала к «доктору» — однако если бы тоненький блокнотик, исписанный лишь наполовину, попал в руки к Тони, он был бы полностью солидарен с сестрой по несчастью — ведь испытал ровным счетом то же самое:       Нежная детская кожа, белая-белая, словно нетронутое полотно, под опытным скальпелем Доктора распустилась алыми листьями, словно самый прекрасный цветок, щедро усыпанный розоватыми каплями; нежно, почти трепетно и осторожно, скорее не промакивая, а «гладя» ребёнка, не получившего такой заботы при жизни, ассистенты убирали их, дабы те не мешали работе «Ангела Смерти» — как его позже прозвали уже-не-сироты. Его резиновые, плотно обтягивающие руки перчатки постепенно окрашивались в красный, когда он читал каждого ребенка, словно открытую книгу; и то было сказано в буквальном значении этого слова. Этичным всегда считалось использование донорских органов лишь с согласия самого человека и после установленной смерти мозга, однако «Playtime.CO», и в частности — Харли Сойеру, закон был не писан; сколько люди помнили, ему всегда была чужда нравственность.       Сквозь сон, очень-очень-очень глубокий сон, он мог чувствовать, как Доктор чего-то коснулся внутри него, а затем ещё, и ещё, и ещё; как провел чем-то острым по животу, оставляя крупный разрез, а затем такими же острыми щипцами ухватился за края получившийся раны, оттягивая их в стороны и тем самым освобождая себе рабочее пространство. Откуда у Доктора столько рук, чтобы держать все эти инструменты? — он не знал. Вероятно, там было несколько Докторов?       Возможно. Вероятнее всего. Ведь не может один человек стоять на ногах несколько часов подряд, не имея права на ошибку?       А почему бы и нет? Второй уже давным-давно переварился. Или был ещё и третий?       Скорее всего… но как скоро и сам он окажется на операционном столе под опытными руками коллеги?       Энтони всегда был хорошим, щедрым мальчиком. Он всегда отдавал всё самое лучшее своим друзьям, никогда ни про кого не забывая; ровно так же поступил и сейчас. Он был бы непременно рад поделиться частичкой себя ради благого дела; а затем Доктор аккуратно извлек что-то из его груди — и все потухло окончательно.

***

      15 января 1988г.       Отчёт о ходе эксперимента №1187 И.Б.Т «Улыбающиеся Зверята» — «ДогДэй»       Ребёнок тринадцати лет. Вес 41, рост 155, ИМТ 17,1. Температура тела 36,5. Сознание: ясное, ориентируется в месте, времени, себе. Кожные покровы: чистые, физиологической окраски, обычной влажности. Дыхание: везикулярное, хрипов нет, проводится во все отделы. ЧСС — 83 уд/мин. Тоны сердца ясные, ритмичные. АД 124/79 мм рт. ст. Периферические лимфоузлы не увеличены. Живот мягкий, безболезненный. Селезёнка не увеличена. Почки не пальпируются. Диурез не нарушен. Стул не нарушен. Очаговой неврологической симптоматики нет. Фотореакция сохранена, лицо симметричное, язык по средней линии, глотание не нарушено, речь не изменена. Здоров.       16 января.       В 09:00 по местному времени была проведена операция по д-ру Харли Сойеру; под «маковым» наркозом органы донора были извлечены и в последствии вшиты в новое, заранее подготовленное тело «Догдэй». Были учтены и исправлены ошибки при работе над экспериментом 1186 «Бобби Беархаг». В тело был внедрен генератор Золотого Дыма. Операция длилась 13,5 часов, без смен. Итог успешен, осложнений не ожидается.       Показания к операции: постановка эксперимента из серии «Инициатива Больших Тел» по д-ру Харли Сойеру для выяснения возможности создания живых маскотов «Playtime.CO», усовершенствованных в физическом плане относительно человека, а также дальнейшего их применения в качестве рабочей силы на фабрике.       Оперировал: д-р. Харли Сойер.       Ассистировали: В. Джонсон, Э. Мирдер.       В ночь после операции: сердцебиение, дыхание слабые. Поддерживаются извне. Смертельный исход маловероятен.       17 января.       Утром — ситуация не изменилась. Восстановление проходимости дыхательных путей, искусственная вентиляция лёгких, поддержание кровообращения. Постоянное наблюдение за жизненными показателями. Температура тела 35,7°С, АД 97/60, ЧСС 68 уд/мин.       18 января.       Незначительное ухудшение. Температура 35,5°С, АД 89/56, ЧСС 52 уд/мин.       19 января.       Снова ухудшение. Пульс еле прощупывается, похолодание конечностей. Дыхание слабое. Кожа бледная. ЧСС 39 уд/мин.       Ночью с 19 на 20 января в 03:07 по местному времени зафиксировано прекращение эффективного сердцебиения вплоть до полной остановки. Проведён непрямой массаж сердца и экстренная дефибрилляция. Ситуацию удалось стабилизировать. Осложнений нет. Ведётся наблюдение.       20 января.       Контроль электрической активности миокарда и пульса. Эпинефрин — 1 мг в/в струйно, лидокаин 187,5 мг в/в капельно; полный список препаратов приложен (см. прил. 1)       21–29 января.       Изменений нет. Состояние стабильное. Восстановление самостоятельного кровообращения, нормализация и стабилизация показателей кровообращения и дыхания.       30 января.       Значительное улучшение. Начало мероприятий по поддержанию и восстановлению функций мозга. (Мероприятия по поддержанию внецеребрального гомеостаза; поддержание и восстановление внутримозгового гомеостаза)…

***

      …Прошло достаточно продолжительное время. Он не знал, какое было число, какое время года на дворе и который час — но понимал, что уже точно не февраль, и отчетливо помнил, что то был первый раз, когда он нашел самого себя в сознании. Смотря прямо в потолок, всё, что было в поле зрения — лишь яркая лампа, бьющая прямо в глаза, но возможности опустить веки не было. Тело казалось чужеродным и совершенно неуютным, а оттого — попросту не поддавалось отдаваемым командам; он мог чувствовать каждую клеточку, каждый нерв и мышцу, однако те лишь лежали тяжелым грузом то ли на жесткой кровати, то ли на каком-то столе — и те пару секунд, которые он провел, ощущая себя заложником собственного тела, показались разрывающей сердце вечностью; ровно до тех пор, пока то хрупкое дыхание, успевшее установиться за это время, вновь не сбилось — и над глазами вновь повисла темная пелена. Его тут же окружили люди, ответственные за поддержанием жизни эксперимента, и мгновенно стали что-то делать — однако сам он слышал это откуда-то издалека, словно сквозь толщу воды. Кто-то мягко опустил ему веки, и перед тем, как снова впасть в нечто, похожее на сон, он смутно услышал: «…Догдэй…»

***      

      Следующий раз был нескольким лучше предыдущего. Он уже мог свободно дышать, однако тело всё еще оставалось практически неподвижным, не считая разве что глаз и кончиков пальцев — и тогда к нему пришли несколько человек, с ног до головы одетые в защитную одежду. Пусть он этого не знал, то было сделано по причине практически полного отсутствия иммунитета у эксперимента, из-за которого любая незначительная болезнь могла стать серьёзной угрозой; люди же сели рядом, по две стороны от его тела — и принялись разминать верхние конечности эксперимента, дабы к тому вернулась чувствительность и контроль над ними. Долгое время люди просто молчали, качественно выполняя своё задание — ведь иного поручения им отдано и не было, да и на работе платят не за пустые разговоры — однако спустя время с левой стороны послышался голос:       — Как ты…       Он был мужской и относительно молодой — такой, что на слух нельзя было точно определить возраст говорящего — однако с другой стороны, даже не дав тому закончить фразу, вдруг послышалось красноречивое шипение, четко обозначающее «закрой рот». Впрочем, ему это не помешало:       — Как ты себя чувствуешь, тысяча-сто-восемьде…?       — Догдэй. — Раздался справа другой, уже женской голос. — Его зовут Догдэй.       — Я понял. Как ты себя чувствуешь, Догдэй?       «Догдэй», — мысленно повторил он у себя в голове, поняв, что то было его новым именем, но ответить бы не смог в любом случае; в ответ получилось издать лишь какой-то странный сиплый звук, напоминающий то ли першение, то ли своего рода рычание — и люди тут же отдернулись от него руки, не ожидающие того, что эксперимент вообще может хоть как-то указать на то, что слышит их.

***

      Время шло — и вместе с ним шли различные процедуры из цикла послеоперационной реабилитации, сменяясь одна другой, словно времена суток, вместе с ежедневными замерами жизненных показателей и разговорами, чтобы эксперимент не забывал человеческую речь. Всё это, безусловно, приносило свои плоды: уже вскоре, пусть и не без посторонней помощи, Догдэй смог подняться и сесть в «кровати», оперившись спиной об стенку, у которой она стояла; в руки же ему дали игрушку для развития мелкой моторики, которую он неуклюже держал на уровне глаз и с интересом рассматривал, пытаясь привыкнуть к своим новым рукам, а в частности — к пальцам. Догдэй помнил, что давным-давно, когда волосы у него еще были светлые, а не рыжие, отец рассказывал, что в детстве он тоже играл с такими игрушками; «именно поэтому ты раньше всех в классе научился читать, лучик! — говорил он, — ведь зоны мозга, отвечающие за речь и мелкую моторику, находятся рядом и очень тесно связаны друг с другом!»       «Ведь меня тогда звали не так, как сейчас…»       Всем было без разницы, как его звали раньше — того имени словно никогда и не существовало. Он продолжал восстанавливаться, учился заново обращаться со своим телом, изучил его полностью — то было тело Догдэя. Он не знал, как выглядело его лицо, и мог опираться исключительно на сенсорные ощущения, но это даже и не имело значения: стоит предполагать, что если у тебя по всему телу оранжевая шерсть, лапы вместо ног, безвольно свисающий сзади хвост и длинные рыжие уши по бокам головы, то и морда — назвать её лицом отныне было бы приукрашением — соответствует всему остальному. Он мог научиться стоять на двух задних лапах, мог научиться разговаривать и выполнять базовые действия, присущие любому нормальному человеку — с чем блестяще справился, словно заядлый отличник, которому по зубам любая задачка — но «нормальным» человеком он больше не являлся. Он вообще больше не являлся человеком; лишь насмешкой, брошенной в сторону старых коллег, что не верили в абсолют гениальности Доктора.       «Они еще увидят, в ком посмели сомневаться!»

***

      — Здравствуй, Догдэй. Мой первый удачный «Улыбающийся Зверёк».       Даже не подняв головы в сторону источника звука, он уже знал, кто стоит там, за стеклом: доктор Сойер, который был, как обычно, сдержан и непроницаем, в своем неизменном белом халате и с прядями едва заметной первой седины. У эксперимента же были дела поважнее: уже на протяжении часа он в холодящем кровь ужасе безотрывно смотрел в «безопасное зеркало» — зеркальную пленку, наклеенную на кусок плотного пластика, которую ему столь добродушно предоставили сотрудники, позаботившись о том, как бы тот не поранился — и искренне не мог поверить, что лицо, которое он видит в зеркале, действительно принадлежит ему, а не кому-то другому; что это именно его лицо, что всё это — не страшный сон и не бред при горячке — ведь такого просто не может быть, ведь такого не бывает, ведь…       Осознание нагрянуло, словно гром среди ясного неба. Ведь он помнил свое настоящее лицо, помнил бледную кожу, большие карие глаза и спадающие на них прядки светлых, практически золотых волос, помнил аккуратненький нос и тонкие губы — где же всё это сейчас? — Сейчас их заменяла одна сплошная маска улыбающейся собачки с преувеличенно большими глазами и ртом, Щенка-Денька, как его звали в приюте. «А ведь у меня была его плюшевая версия… — думал он тогда, в ужасе обхватывая ладонями подобие пластиковых щёк, покрытых искусственной шерстью, — я, помнится, обменял его у Жасмин… на мишку… мишку Даниэля! — он вдруг даже подскочил от осознания ситуации, резко опустив руки от лица, — Даниэль, Даниэль, Даниэль… ведь он остался в приюте! Он меня не узнает… О Боже… а где я сам?» — и заозирался по сторонам, ненароком бросив взгляд в сторону доктора Харли Сойера, всё так же стоящего за стеклом. Тот явно начинал выходить из себя:       — Догдэй! Посмотри на меня, сейчас же! — изрекал он на повышенных тонах, если это вообще можно было назвать просто «повышенными тонами», — как ты смеешь меня игнорировать?!       — Простите, — хрипло ответил эксперимент. К тому времени он уже научился говорить односложными высказываниями — благо, другого от него на данный момент времени и не требовалось.       — Почему ты не отзываешься, когда тебя зовут по имени? Догдэй — прекрасное имя.       Он опустил глаза в пол.       — Догдэй. В чем дело? Посмотри на меня.       Еще будучи юным мальчиком, он четко зарубил себе на носу: «всегда слушайся взрослых». Точно так же эксперимент поступил и сейчас, пусть этого абсолютно не хотелось:       — Отлично. Молодец.       Похвала прозвучала едко и совершенно неискренне, однако и такой крупицы хватило, чтобы привлечь внимание «пса»:       — Запомни, Энтони, — от упоминания своего настоящего имени Догдэя снова передернуло, и он еле сдержался, чтобы не подорваться еще ближе к стеклу, разделяющего их с доктором; ведь он обратился к нему, как положено, ведь он хотел сказать что-то важное! Будь Догдэй настоящей собакой, хвостом сейчас он бы начал бить себя по бокам от возбуждения, однако следующие слова Доктора быстро поумерили его пыл:       — Его больше не существует.       — Что? — Хрипло выдохнул эксперимент, не понимающий, в чем дело.       — Энтони больше не существует, Догдэй.       И мир тотчас замер. Слова повисли в воздухе, острые, как осколки стекла, разрешающие действительность; дыхание перехватило, и очередная холодная волна изумления окатила его с ног до головы, оставляя в груди мокрый, горький осадок.       — Ты, как лучший из лучших, был выбран для участия в эксперименте — и это великая честь для такого сироты, как ты. Вместо того, чтобы провести заурядную жизнь обычного человека, ничем не выделяющегося среди остальных, точно таких же серых, как он, тебе выпал шанс привнести в этот мир что-то особое, что-то новое и ценное — это прекрасно, не так ли? Я знаю, отчасти ты осведомлён в том, про что я сейчас говорю — и должен согласиться, что возможность создание новой формы жизни, превосходящей человеческую практически по всем критериям, действительно поразительна. Это сложный процесс, требующий долгой разработки и сотни тысяч вычислительных процессов, непрестанного наблюдения как за испытуемым, так и за его окружением. Ведь ты видел тот мультик на кассетах, «Улыбающиеся зверята»? Ты не был первым экспериментом из этой линейки. Первой была Мишка-обнимашка, «Бобби Беархаг» — и она не справилась с данной ей задачей. Она даже не слышала нас — что уж там говорить про возможность встать на ноги или четкую речь? — в отличие от тебя, Догдэй. Посмотри на себя. Ты прошёл такой долгий, такой тяжёлый путь послеоперационной реабилитации, ты столького добился за эти два с половиной месяца — и ради чего, если вдруг отказываешься принимать свою натуру? Было проведено много тестов и анализов, начиная физиологическими признаками и заканчивая психическим состоянием — и ты доказал, что достоин. Доказал, что лучший, что подходишь, что справишься с ролью — это ли не прекрасно, мой дорогой? Ты должен гордиться собой, точно так же, как и мы гордимся тобой. Быть «Догдэем» — это честь. Подумай об этом на досуге.

***

      И он подумал.       «Быть Догдэем — это честь»       Теперь он виделся с людьми намного чаще, однако отныне цель их встреч была иной: с тех пор, как он научился держать баланс и внятно разговаривать, они не просто приходили к нему, а уже брали с собой и вели куда-то в другие комнаты, чтобы тот учился ходить не только по своей камере. Большую часть времени с ним занимались психологи и воспитатели, обучая всему, что нужно знать работающему с детьми не-человеку. Не-Догдэй — ребёнок умный, смышленый и любознательный; при жизни он всегда был круглым отличником с идеальной успеваемостью — и таким же оставался даже сейчас, не теряя положительных аспектов своей былой личности.       «Быть Догдэем — это честь»       Вместе с людьми они очень часто и продолжительно смотрели мультфильмы на кассетах, по которому Догдэй запоминал характер и повадки своей анимированной версии — а затем мастерски им подражал, на руку чему сыграло время, проведённое в театральном кружке:       — Догдэй говорит: проснись и пой! Настаёт новый день для новых свершений! Верно?       — Верно. Превосходно, Денёк.       «Быть Догдэем — это честь»

***

      Тело эксперимента, разумеется, пусть и было создано по образу и подобию человеческого, очень сильно от него отличалось, причем преимущественно — внутренним строением. Само его лицо представляло собой маску с прорезями для рта и глаз — пусть на их месте и были пустые глазницы, на самом деле, чуть глубже, скрытые падающей тенью от той самой маски, «внутри» пушистой головы располагались сами глаза, незаметные обычному человеку, не осведомленному о подобном строении «пса»; та же участь не обошла стороной и рот, скрытый за широкой пластиковой улыбкой — собой он представлял подобие человеческого, но оснащенного острыми резцами, на манер хищных зверей — чтобы было удобнее откусывать твердую пищу, которая, впрочем, для экспериментов была редкостью. Однако самое главное отличие заключалось в генераторе, встроенном в тело Щенка-Денька: особое устройство, принцип работы которого был основан на нагреве и испарении особой жидкости, содержащей в своем составе кофеин, таурин, сахар, различные стимуляторы едва ли не самое главное — сладкий ванильный ароматизатор, ставший некой визитной карточкой как самого Догдэя, так и его Золотого Дыма.       В Плейкейр пёс должен был занять пост некого помощника воспитателя, что помогал бы людям в работе с детьми: будил бы их по утрам, отводил малышей на завтрак и следил бы за более старшими, чтобы те не нарушали правил приюта, всегда бы всех поддерживал добрым словом и рукой помощи; на его плечи была взвалена достаточно тяжелая ноша, и чтобы как-то её облегчить, ему был дан генератор Золотого Дыма, позволяющий распылять его по небольшому радиусу вокруг себя; тот же, в свою очередь, должен был взбодрять детей, а оттого применялся бы преимущественно по утрам — но это не исключало возможности его использования и в обычное время, например, чтобы поднять «боевой дух» детишек, если те вдруг сгрустнут. Дозировки компонентов раствора были просчитаны учёными с точностью до грамма, чтобы ни в коем случае не навредить детям — но Догдэй и сам поклялся работать исключительно на благо приюта, на благо Плейкейр и Плейтайм.КО — ведь они им гордятся.       «Будь хорошим — и всё будет хорошо.»       Он просто не мог вновь всех подвести, заставив разочароваться в себе окончательно. Он был выбран среди многих — и докажет, что действительно достоин этой роли. Докажет, что лучший из лучших.       «Любят только хороших людей.»

***

      Протокол опроса врача-психиатра при исследовании состояния эксперимента.       Относительно: №1187, «Догдэй»       Жалобы: нет       Анемнез: раннее развитие без особенностей. В школу пошел по возрасту. Учился хорошо. Окончил 5 классов.       ЧМТ, обмороки, судороги: нет       Страхи, тревоги, панические атаки, суицидальные мысли: нет       Настроение: ровное       Нарушение сна: нет       Навязчивые мысли, действия: отсутствуют       Психическое состояние: сознание ясное, ориентировка сохранена, восприятие сохранено, мышление в норме, грамматический строй речи сохранен, целенаправленность сохранена, переключение достаточное, интеллект сохранен, суждения в норме, абстракции сохранены. Эмоциональная сфера: эмоционально устойчив, произвольная деятельность: сохранена.       Заключение: с правилами поведения, обязанностями воспитателя ознакомлен. Полностью готов к транспортировке в «Плейкейр».       Рекомендации: нет.       Дата обследования: 7 мая 1988г.       Подписано: Д-р. Харли Сойер.

***

      Утро в Плейкейр начиналось по-особенному — даже несмотря на что, что быть такого в принципе не могло!       Стоило лишь представить лица детей, навстречу к которым вдруг вышел персонаж из любимого, до дыр засмотренного мультика! Он был живой, не плюшевый, не набитый синтепоном! Хорошенький, добрый и оптимистичный лидер Улыбающихся Зверят, всегда умеющий подобрать нужное слово поддержки и знающий, как решить любой конфликт — Щенок-Денёк — улыбался настолько широко и настолько счастливо, что, казалось, светился этой радостью изнутри; можно было отчетливо представить, как его глаза щурятся, а хвост радостно виляет из стороны в сторону… однако маска оставалась непреклонна, а хвост так и висел поленом, но детей это ничуть не смущало — надо же, живая игрушка! — так что те, в особенности, младшие группы, всей гурьбой подбежали к солнечному псу и столпились у его ног, в ответ на что он тут же широко распахнул руки для объятий — и крепко обнял их всех, прижимая к себе с искренней улыбкой. Он бы соврал, сказав, что не соскучился по этим детишкам за время своего отсутствия — поскольку помимо всех остальных там были ещё и его старые друзья, которые стали ему достаточно близки в то время, которое он провел в приюте ещё человеком. В те времена он знал по именам практически всех — и сейчас это знание крупно ему помогло.

***

      И время вновь полетело в своём привычном темпе. Догдэй быстро запал детям в душу: пусть старшие все еще относились к нему с некой настороженностью, младшие ребята просто души не чаяли в своём новом друге, пушистом, заботливом и оптимистичном — а как же сладко от него пахло ванилью! Рядом с ним словно в одночасье пропадали все проблемы и тревоги, а мир становился чуточку лучше, стоило лишь уткнуться носом в его мягкую шерстку и расслабиться в добрых руках солнечного лидера. К детям Догдэй всегда относился с особой заботой и вниманием. Он мог найти подход к любому: с одним — поиграть в резиночку, со вторым — почитать книжку, а с третьим — просто поговорить по душам. На него легла большая ответственность, а вместе с ней — большая любовь со стороны окружающих. Он видел счастье в их глазах, видел те проблески радости, стоило ему лишь войти в комнату, видел сонные, но счастливые улыбки, когда утром приходил будить ребят на завтрак — и его душа была готова воспарить, а сам он — бесконечно прыгать на месте и кружиться вокруг своей оси, смеясь и улыбаясь до боли в щеках, пока не упадёт совершенно без сил; его любят! Его любят, дети любят его! Его хвалили воспитатели, хвалил Доктор, хвалили другие рабочие — и Догдэй был готов с головой отдаваться свой новой работе, целиком и полностью. Он чувствовал себя нужным, полезным, хорошим — и ежедневно получал столько внимания к себе, столько радостных взглядов и искренних улыбок, что, казалось — разве мог бы он и мечтать о большем?

***

      Спустя какое-то время после инцидента Теодор вернулся в приют. Ему всё же смогли помочь — удары током оказались тяжёлыми, но не смертельными — и, оглядываясь вокруг, он не мог поверить, что за время его отсутствия все изменилось настолько сильно. Каждый уголок этого места, казалось, был пропитан сладким запахом ванили, а то тут, то там можно было увидеть яркое рыжее пятно, энергично метающееся из стороны в сторону. Этот странный пёс всегда находился в движении, не сидя на месте ни секунды — и оттого тихий Теодор, который изначально не стремился к общению — а после инцидента это нежелание увеличилось вдвое — даже не пытался выйти на какой-либо контакт с ним, даже более того — предпочитал избегать, разузнав потом у знакомых, что нового «друга» зовут Догдэй.       Тем не менее, пусть Тео и старался всячески сторониться Щенка-Денька, однажды судьба все же свела их вместе — то была случайная встреча на улице, когда они проходили друг мимо друга, и мальчик опустил глаза в пол, показывая, что не намерен ни с кем общаться — особенно, с кем-то таким шумным и ярким, как пёс — но вдруг все же услышал откуда-то свыше голос, как обычно бодрый и приветливый:       — Теодор! Где ты был? Рад снова видеть тебя! Ну что, как жизнь, как гитара…?       «Видеть меня… снова?»       Вжав голову в плечи, названный ускорил шаг и молча прошел мимо, даже не посмотрев в сторону эксперимента, оставшегося позади. Тот же ожидал… не такой реакции. Совершенно не такой…       А впрочем, Догдэй всегда улыбался, несмотря ни на что. Пусть это и было крайне неприятно — ведь они только-только начали близко общаться с Тео, а теперь вернуть общение с ним едва ли казалось возможным… — он решил не зацикливаться на этом и просто снова углубиться в свою любимую работу. В приюте много детей, и кто-то точно позаботится о бедном Теодоре, на теле которого все еще были видны следы инцидента. Как бы ему не хотелось сделать этого самому, Догдэй, видя, что и так тихий мальчик окончательно закрылся в себе, решил не приносить ему дискомфорта своей компанией — и никогда не трогал, когда тот молча сидел на качелях, думая о чем-то своём.       Впрочем, вкупе с особенностями Теодора, это распространялось только на него — с остальными детьми правила были полностью противоположными: в обязанности солнечного пса, как настоящего лидера, входило следить за тем, чтобы в Плейкейр не происходило никаких неприятный ситуаций — и что может быть хуже, чем одинокий ребёнок, тихо сидящий на лавочке в отдалении от остальных?       Так было и в тот самый день. Догдэй, как обычно, прогуливался по территории приюта, осматриваясь вокруг: как же славно играли детишки! Это был выходной, а оттого им не нужно было тратить время за домашними заданиями, складывать скучные числа и учить правописание слов — вместо этого они предпочитали проводить время на «свежем» воздухе и всем вместе прыгать на одной большой скакалке, широко улыбаясь и заливисто хохоча, если кто-то вдруг ошибется; в этом плане они были похожи собой. Эта картина была так сладка и приятна глазу, что если бы он мог, то обязательно улыбнулся бы еще шире, чем улыбался сейчас — однако шире было попросту некуда! Псу даже не хотелось вмешиваться в эту идиллию, а оттого он просто наблюдал со стороны — и где-то там, среди остальных детишек, то и дело мелькали белокурые хвостики крошки Жасмин Ли. В этот раз она изъявила желание играть вместе с другими ребятами из своей группы, но в том, что касалось подвижных игр, была не слишком хороша — и вскоре, задев ножками скакалку, упала на траву. Она не ударилась, скорее лишь испугалась; и Догдэй уже хотел было подорваться с места, когда увидел, как опасно задрожал её подбородок, ведь прекрасно помнил, чем всё это могло закончиться, и успокоить малышку лучше было сейчас, пока об этом не узнал весь приют — но затем увидел, как с места уже поднялась другая девочка, рыжая и кудрявая; вместе со своей компанией, состоящей исключительно из старших девчонок, они сидели под деревом, обсуждая все на свете и параллельно следя за младшими как раз на случай таких ситуаций. Она тут же подошла к Жасмин и присела на корточки рядом с ней, а затем сказала пару слов, поглаживая ту по руке — и спустя пару минут кроха бросилась ей на шею, крепко обняв. Похлопывая малышку по спине, девочка отвела её к остальным, посадив в тенёчек от дерева, где уже лежала плюшевая игрушка Бобби Обнимишки — и, трепетно взяв ту в руки, Жасмин случайно встретилась глазами с Догдэем. Стоило их взглядам пересечься, она тут же цепко схватилась за руку рыжей девочки, прижимая к себе Бобби, и с опаской покосилась на пса — а затем и вовсе отвернулась, не желая даже смотреть в его сторону. Она никогда не любила собак — тем более, с неестественно широкой улыбкой и ростом около двух метров.       Догдэй просто пошел дальше. То, что он увидел, определенно его порадовало — как хорошо, что Жасмин становится спокойнее! — но и в то же время… ситуация была аналогична той, что произошла с Теодором. Нельзя было сказать, что они крепко дружили с крохой Ли, но всё же что-то их связывало — да и не-Догдэй, чего уж греха таить, в свое время жутко гордился тем, что сумел успокоить её от истерики, справиться с которой были не в состоянии даже опытные воспитатели. Ведь именно он «подарил» ей ту желанную игрушку! А что теперь? Теперь она его даже видеть не хочет — чего уж там говорить о какой-либо «дружбе»?

***

      В отличии от малышей, любивших коротать час за подвижными играми, старшие ребята чаще всего сбивались в компашки по интересам и проводили время именно так, неспешно прогуливаясь по территории приюта или сидя в каких-то местах для отдыха — будь то деревья или полянки искусственной травы. Сказать по правде, все они были похожи между собой: любили сплетни и обсуждения последних новостей Плейкейр, собирать относительно красивые наряды из того, что выдает приют, делать друг другу прически и сбегать по ночам в комнаты к друзьям; играть во взрослые, недетские игры — под этим словосочетанием значился волейбол, в который умело играть не так уж и много народу, — посиделки допоздна со стаканами вишневого сока, столь сильно похожего на вино, в шутку драться друг с другом, пока воспитатели не видят — редко можно было заметить, чтобы кто-то отличался от других. В приютских условиях, где все росли в одной среде, было сложно кардинально отличаться от сверстников — и это, на самом деле, было лишь к лучшему — но Догдэй в это категорически не верил; сам то он рос за пределами приюта, в семье, в своей небольшой личной комнатке со славными светлыми обоями и книжными полками! — Если дети попадали в приют в более позднем возрасте, то волей-неволей отличались от остальных.       Вдруг, Догдэй резко остановился, вглядываясь вдаль; на лавочке, расположенной в другом конце приюта, одиноко сидел один подросток, и пёс бы не придал этому особого значения, если бы тот чем-то занимался — ведь вдруг он просто как Теодор, не любящий общение? — однако этот бледный парень голодным взглядом прожигал сверстников, стоящих неподалеку и коллективно смеющихся над какой-то шуткой, оттого он понял: что что-то тут нечисто. Быстрым шагом лидер направился к нему, чтобы составить компанию и просто поговорить.       Завидев приближение солнечного пса, парень стряхнул длинную челку на глаза, тем самым как бы прячась за ней, не слишком желая разговаривать сейчас с кем-то — но Догдэй уже подошел к нему и привычно присел на корточки, дабы быть на одном уровне и не разговаривать с детьми «сверху вниз»:       — Привет! Ноар, верно?       Парень поднял взгляд на лидера, не убирая с глаз обьемной челки. Он носил мешковатые, потрепанного вида штаны на низкой посадке, самостоятельно сшитые из отдельных лоскутов темной джинсовой ткани, которая едва ли клочьями свисала вниз, и такую же объёмную футболку с самостоятельно вышитым белым принтом прямо поверх черной водолазки. Раньше он периодически видел его на территории приюта: чаще всего Ноар просто сидел в общей гостиной Дома-Милого-Дома, тихо занимаясь своими делами, либо же мог пару раз переброситься словами с ребятами из средней группы — однако на этом всё и кончалось; среди сверстников же он попросту был «белой вороной».       — Да. А что?       — Почему ты сидишь здесь один? — наивно спросил Догдэй, глядя на собеседника, — ты ведь хочешь общаться с ними, это видно! Присоединяйся к остальным!       — А они не захотят со мной общаться. — Парень спокойно пожал плечами, и еще до того, как пёс успел ответить, дополнил, — я на них не похож.       Это заставило Догдэя впасть в ступор:       — И что с того?       Обычно Ноар не любил рассказывать о себе, да и в целом был достаточно закрытым человеком, однако солнечный лидер казался таким доброжелательным, что тот лишь сделал глубокий вдох и продолжил:       — Таких, как я, не принимают в компании. Еще до того, как я попал в приют, всё ровно так и было — и в школе, и в других коллективах. Мне нет смысла пытаться как-то сдружиться с ними.       — Подожди секунду… каких, как ты?       Он многозначительно тряхнул чёлкой, намекая на свой внешний вид, и Догдэя осенило:       — А, да-да-да. Я понял, ага.       — Вот, собственно, так, — он снова пожал плечами, — но меня всё более чем устраивает. Я не собираюсь меняться ради чьего-то одобрения. Мне и одному хорошо. Лучше так, чем быть частью стада…       Лидер снова вгляделся в лицо собеседника — и понял, что кое в чем он всё же лукавил. Пёс знал его лишь со слов окружающих и никогда не общался лично, однако насколько Ноар упёрт, известно было всем — и сейчас это лишь подвердилось в нежелании соответствовать «стаду», под которым значились остальные приютские подростки. Тем не менее, в то, что ему было хорошо одному, Догдэю просто не верилось — ведь он видел, какими глазами тот смотрел на остальных!       — Вот и правильно. Я буду общаться с тобой!       Ноар подавил ухмылку — ещё бы он не захотел общаться! «Это буквально его работа… как воспитателя»       — Что, серьёзно?       — Да! Выделяться — это хорошо. Очень важно не терять своей индивидуальности!       Вот теперь он улыбнулся открыто — было очень смешно слышать что-то подобное от двухметрового плюшевого пса!       — Думаю, ты прав.       — Конечно прав! — воскликнул пёс, раскинув руки в стороны, — знаешь, что? Пойдём со мной! Я практически закончил обход, не хочешь присоединиться?       — Присоединиться? Я не против, — задумчиво ответил парень, поднимаясь со скамейки, и в следующее же мгновение произошло то, чего он не ожидал от слова совсем:       — Прекрасно! — И Догдэй крепко обнял его, прижимая к себе своими большими мягкими лапами.       Поначалу Ноар сопротивлялся, поскольку это произошло настолько быстро и неожиданно, что он даже не успел среагировать — но от пса настолько интенсивно и настолько сладко пахло чем-то ванильным, что волей-неволей парень сделал глубокий вдох — и всё сомнения тут же резко отошли на задний план. Мир обрёл острые черты. Цвета стали ярче и гораздо приятнее, разум — прозрачным, словно стёклышко; приходило блаженное осознание истин, ранее сокрытых от мысленного взора. «Он желает мне только всего наилучшего» — подумал Ноар, а затем ещё крепче вжался в Догдэя, зарываясь носом в лоснящуюся золотом шерсть — и сделал очередной вдох, оставляя проблемы позади. Он чувствовал уверенность, чувствовал что был способен на что угодно, чувствовал, как энергия наполняет его тело — и широко-широко улыбнулся, запрокив голову, чтобы увидеть лицо солнечного лидера; тот улыбался точно так же, едва ли не светясь от счастья:       — Тебе очень идёт чёлка! Ни за что не убирай её!       — А я и не собирался, — ответил парень, не прекращая улыбаться, — и не буду.       — Вот и потрясающе!       В воздухе витали едва заметные золотистые облачка, кружась волнами и сверкая блёстками; все было хорошо — и впредь обещало быть ещё лучше!

***

      — Доброе утро, мои юные товарищи! Проснитесь и пойте, новый день на дворе для новых свершений!       …Раздраженно фыркнув, Даниэль зажал уши, с головой заползая под одеяло. Каждое утро начиналось, как обычно — но ведь он знал, что могло было быть иначе! Обычным оно стало совсем недавно, с приходом этого пса, и на самом деле, Дэн бы предпочёл, чтобы он здесь не появлялся и вовсе. Если раньше детей всегда будили воспитатели, которым самим это дело не слишком нравилось — они приличия ради заходили в комнаты, что-то говорили, а затем уходили — сейчас их сменил «Щенок-Денёк», который выполнял свои обязанности с таким энтузиазмом, словно от этого зависела его жизнь; распахивая двери и окна, с собой он приносил не только свежий воздух, солнечный свет и шум, но ещё и приторный запах ванили, пробивающийся прямо в мозг и резко выдергивающий из сна — все сироты прекрасно знали, что стоило солнечному лидеру зайти в комнату, уснуть будет чисто физически невозможно.       Если же кто-то из детишек отказывался вставать вместе с остальными, Догдэй имел привычку будить их лично. Так было и в то самое утро: все уже давно встали, и упрямился лишь Даниэль, натягивая одеяло до самой макушки; его раздражала вся эта утренняя суета, шум, гам и быстрые сборы на завтрак — а оттого он намеренно хотел проспать до того момента, когда соседи по комнате уйдут. Однако его планы были нарушены:       — Дэнни? Дэнни, вставай. Утро на дворе, новый день!       Догдэй присел на корточки рядом с кроватью, и сейчас мягко гладил того прямо по одеялу — но его такие лёгкие, невесомые касания лишь больше раздражали, и Даниэль зарылся носом в подушку:       — Нет!       Пёс начал легонько стягивать с бывшего друга одеяло, чтобы тот больше не мог прятаться; Дэн же вцепился в него со всей силы и стал тянуть обратно на голову:       — Ну же, давай. Правила едины для всех, Даниэль, их нужно слушаться! Вставай-вставай, скоро начнётся завтрак. Ты ведь не хочешь его пропустить?       Он снова начал гладить его по спине, на что Дэн дернулся и постарался сбросить с себя чужую руку:       — А что, если хочу? — Огрызнулся он, двигаясь к противоположному от пса боку кровати; ваниль била в нос, раздражая нервную систему и окончательно избавляя его от остатков сна.       — Ты не можешь, — ответил лидер, — не может быть такого, чтобы ребёнок с утра не был голоден. Кушать очень важно, три раза в день! Я же забочусь о твоём здоровье.       Догдэй снова хотел было потянуться к Дэну, чтобы потрепать по голове, как делал это остальными детям, но тот снова отдернулся — а затем, запутавшись в одеяле, не рассчитал оставшееся свободное место на кровати — и упал с неё на пол; пёс, ахнув, тут же протянул ему руку, чтобы помочь подняться, но тот лишь грубо оттолкнул его:       — Да не трогай меня! Я не просил помогать, почему ты пристал именно ко мне?! Хватит! — И, вскочив на ноги, Даниэль прямо в пижаме вылетел из комнаты, громогласно хлопнув дверью.       Догдэй остался стоять посреди пустой детской. Снаружи раздавался детский смех и радостные крики — они все вместе бежали на завтрак, уже собранные и готовые к новому дню — но он знал, что Дэна среди них не было.       «…а я не забуду тебя. Обещаю»       Золотистый перламутр со временем осел на пол, и в воздухе летали лишь пылинки, особенно хорошо заметные в свете от окна. Свет снаружи имитировал восходящее солнце, и в моменте он вспомнил, как впервые зашёл в эту комнату, ещё до того, как его отселили в личную. Обстановка сейчас была точно такой же, как и ранее, давным-давно: в комнату вошёл высокий темноволосый парень и сказал, что он занял его кровать — и немного погодя, они стали общаться, словно два хороших товарища. Пылинки летали, когда он учил друга игре на гитаре — плавно и неторопливо; пылинки летали и тогда, когда юная мисс Ли со всей силы бросала неугодную ей игрушку об стены, пока не получила то, чего желала изначально — и сейчас, стоя в тишине, он сжал руки в кулаки, не желая предаваться воспоминаниям. Его жизнь была хороша и сейчас. Она была лучше, чем когда либо!..       «…тогда почему же так горько?»       Ещё никто никогда не видел, чтобы Догдэй перестал улыбаться. Он просто не мог — однако если бы сейчас кто-то зашёл в пустую комнату, то увидел бы, как уныло поникли его уши, а сам пёс — сгорбился, опустив голову вниз.       «Видимо, нужно будет просто смириться с тем, что дружбы с некоторыми людьми уже не вернуть…»       Его хвост всё таким же безвольным поленом свисал вниз, а пустые глазницы, в которых время от времени бликовали белки скрытых ото всех глаз, едва ли не померкли окончательно; дышать становилось всё тяжелее и тяжелее, в груди поселилось какое-то странное, колющее волнение, сдавливающее легкие, словно обруч, и комком подходящее к горлу — и пёс присел на одну из незаправленных кроватей. Детский смех снаружи стих, и, казалось, на мгновение весь мир замолчал, оставляя за собой лишь странное липкое чувство, копошащееся где-то глубоко-глубоко внутри, под слоями плюша, пластика и набивки.        «…В конце концов, в свое время они дружили вовсе не с Догдэем…»