De Weg naar Yamato

| I walk this Earth all by myself: I'm doing drugs but they don't help

𓇚

Это имя шепталось сквозь тюльпаны. Сквозь алые, как сердечные порывы, детски-растерянные и хрупкие. Сквозь белые — воскресные молитвы, выдохи идеализма. Сквозь жёлтые, у которых больше не осталось солнца. Сквозь розовые — как привкус клубничного молока из детства. Сквозь оранжевые, странно трепещущие — как её мать в плохие дни. Сквозьфиолетовые, чьи лепестки дрожали на ветру, как зрачки в холодных подвалах. Имя звенело в Амстердаме, среди цветов, среди каналов, среди забытого тепла. Женщина произнесла его — почти с ненавистью. Почти как молитву. Почти как заклинание. В голосе — будто что-то горело: — Ямато... Ямато.

𓇚

[Rode tulp — emotionaliteit. Witte tulp — heiligheid. Gele tulp — een poging om de zon te zijn. Roze tulp — jeugd. Oranje tulp — waanzin. Paarse tulp — geheimen]

𓇚

Молоденький режиссёр, ещё не привыкший к собственной фамилии на афишах, стоял посреди пыльного безумия, именуемого «вечеринкой». Там, где неон и марихуана сливались в одно, где много весёлых лиц, но ни одного настоящего, где много пьяных и буйных, и ни одного счастливого. Там, где толпа ржала, блевала и танцевала на обломках собственного достоинства. И в этом весёлом аду была одна аномалия. Бельгийка. Красавица. Волосы — как шампанское с молоком: золотистые, но белые, до жути белые. Он видел в ней свою Марию Магдалину. Муза. Филипп пялился на неё, как пялятся на спасение. Он выискивал за ней её имя. Он видел, как она смеялась, как скользила между мужчинами, как шептала: «займи двадцатку», и как эта двадцатка никогда не возвращалась. Имя у неё было простое — почти банальное. Сара. Но с тем, как она его произносила, можно было поверить, что его ваял сам Бог на перерыве между Сикстинской капеллой и первым разводом. Филиппу, бедному дурачку, улыбнулась удача. Или проклятье. Она переиграла сама себя — выселили. Сценарий, достойный «Dogme 95»: туалет, вечер, рвота, он держит её волосы — первый акт любви. Она плакала. Не театрально, не для фото, — по-настоящему. А он, как герой из кино, предложил ей остаться у него. И Сара, в момент между судорогами и слезами, выдала: Да.

𓇚

Начинается триллер: режиссёр и муза живут вместе. Он — мечтает о любви, кино и вечности. Она — о вечеринках, свободе и новых носках от незнакомцев. Он — семьянин в мечтах. Она — кошка, что приходит домой только поспать и всё разбить. Филипп пил, потому что не мог её догнать. Сара пила, потому что он всё ещё дышит рядом. Она не любила его. Ей просто было удобно. Он — как рюкзак: всегда за спиной и никуда не денется. Пока она выжигает себя на танцполах, он сочиняет фильмы, в которых она никогда не сыграет. А потом — сюжетный поворот: две полоски. Он был счастлив. Считает, что теперь она станет лучше, мягче, глубже. Она же пыталась избавиться. Грубо, отчаянно, глупо. Била себя, таскала тяжести, билась о стены. Один раз — даже пыталась пить таблетки. Но плод, вопреки её стараниям, остался. И, разумеется, Сара не изменилась. Она была как пластиковая кукла с глянцем и без содержимого. Вся её суть — в поверхностности. Ни цели, ни идеи. Только поиск кайфа. Детей она не хотела. Особенно девочек. Особенно от Филиппа. Но родилась она. 13 декабря. С золотыми волосиками и белыми корнями. Не кричала. Лёгкие слабые — как у матери эмпатия. Сара смотрела на неё с одной единственной мыслью: Лучше бы не выжила. Палата — в тюльпанах. Как в дурном символизме. Красные — за любовь, которой не было. Белые — за чистоту, которую она не чувствовала. Жёлтые — за солнце, которого не достать. Она подумывала о мальчике. Или, ладно уж, девочку — но через пару лет, от кого-то богаче, на Мальдивах, чтобы с квартирой. А не вот это вот всё. Может быть, иногда она задумывалась, какого было бы родить сына Филиппа, но когда-то в будущем и так, чтобы получить пожизненное обеспечение от него. А тут и не сын, и не вовремя. Сара любила Азию. Ну, как любила — любила азиатский мужчин. Япония, Корея, Вьетнам. Там, думала она, весело. А знать — не знала ничего. Но мечтала. Потому что мечтать — легче, чем жить.

𓇚

Ямато — мужское японское имя. Имя, что она ей дала, имело смысл. Даже слишком. Беременность пришла не как благословение, а как нарушение планов — поздно ночью, в чужой квартире, под шорох простыни. Девочка ей была чужда ещё до рождения. Имя означало нечто, лишённое блеска: «не герой», «не звезда», «не исключение». Просто кто-то. Просто Ямато. Будто бы ребёнок был должен родиться серым, как бетонный подъезд, и не заявить о себе ни криком, ни взглядом. Мать тихо молилась, чтобы так и вышло. Чтобы девочка не выросла в обузу, не стала ей зеркалом. Она не любила эту девочку. И не старалась. Но он — старался. Он, с вечно растрёпанной причёской, с запахом кофейных зёрен и масла, с мозолями на пальцах и вечной музыкой в голове — он смотрел на неё иначе. Он не видел в Ямато ошибки. Он видел в ней свет. Видел её, как только она появилась на свет: крохотную, помятую, сжимавшую кулачки, будто уже готовую бороться за свою долю любви. Он вдыхал её запах, яблочный, детский, тёплый. Он не искал в ней смысла — она сама была смыслом. Он пел ей, даже когда она не понимала слов. Он говорил с ней, даже когда она не могла ответить. Он читал ей истории, в которых дочери спасают отцов, и смеялся, когда она усаживалась ему на колени с книгой вверх ногами. Он строил для неё маленькую вселенную: из дерева, музыки, тепла и голоса. Без неё он не мог работать. Без неё он не мог. Их уголок был не просто домом. Он был святилищем. Там пахло краской, дождём и её волосами. В дождливые дни он играл на гитаре, рассказывая ей, как в Марокко пахнут специи, как в Нидерландах шепчут ветряки. Он показывал ей карту, отдавал свою душу по кусочку — Франция, Мексика, Япония. Она впитывала всё. У неё были глазки, которые помнили. По вечерам он открывал её перед миром. Учебники, старые тетради, карты, закладки. Он объяснял ей, почему история — не просто даты. Почему важно помнить. Почему быть собой — уже достаточно. И она верила. Не потому, что так учили, а потому, что он говорил это — он, человек, чья правда была весомей любой системы. Она училась, потому что с ним — это было не обучение, а игра. А без него — ничего не имело смысла. Без него даже буквы казались чужими. Он был её фильтр от боли, от мира, от вечной потребности быть «особенной». С ним она могла быть просто Ямато. И этого хватало. В её сердце не было героизма, но было чувство — густое, тёплое, не поддающееся описанию. Любовь. Не за что-то. А потому что он был. Потому что она была его дочерью. И она любила быть дочерью. Всем сердцем. В этой палитре тюльпанов была одна врезающаяся в глаз, мазок угля на белом холсте, чёрная черта — её. Та, что смотрела на них не как на свою семью, а как на спектакль, в котором ей забыли дать роль. Мать. Взгляд — острый, как сломанный ноготь. Она смотрела на Филиппа с глухой злостью, с той безмолвной ревностью, что отравляет воду изнутри. Смотрела, как он отдаёт себя дочери, с нежностью, которой она сама никогда не удостоилась. Как он пропускает премьеру ради сказки на ночь, как он забывает сигареты, друзей, свет ночных улиц ради девочки с обычным именем и необычным взглядом. Как же ей хотелось раздавить эту картинку. Утопить её в собственной чёрной желчи. Но вместо этого она — тонула сама. Без звука. Без помощи. Врачи говорили — не раз. Таблетки, срывы, потом наркотики — без попыток маскировать. Муза, ещё недавно озарявшая экраны и комнаты, гасла. Филипп становился всё дальше, комната с гитарой — чужой, дом — не её. Её смех больше не вдохновлял. Режиссёр больше не звонил. Девочка — смотрела мимо. Она перестала быть женщиной, стала вихрем. Пропастью. Грёзами, застрявшими между рассветом и забвением. Один день — она просила, чтобы на её плечах рисовали звёзды, чтобы руки Филиппа стирали с неё всё прошлое, — в другой исчезала. Уходила в себя, в тень. Её не становилось. Ни за кофе, ни за дверью спальни. Её эмоции — как море, забывшее, что такое штиль. Гнев, истерика. Молчание. Стеклянные глаза и руки, дрожащие, когда девочка слишком громко смеялась. Ямато не знала, когда на неё обрушится следующее цунами. И Филипп — тоже. Но однажды всё рухнуло. С треском, с плачем, с ножом. Та ночь не была ночью — она была безвременьем. И в этой чёрной петле её разума маленькая девочка вдруг стала врагом. Монстром. Угрожающе беззащитной. Она закричала — голосом, полным лязга железа: Ты — монстр! Настоящий монстр! И всё. Филипп понял. Всё, что он не хотел признавать, стояло перед ним в полный рост. Муза умерла. Осталась женщина, тонущая в болоте, затягивающем по самую макушку. Он любил. Он пытался. Он хотел спасти. Но рядом с ребёнком — не было больше места для риска. Он принял решение, которое годами казалось невозможным. Психиатр. Диагноз. Помощь. Последняя попытка вернуть хоть тень той жизни, которую они когда-то делили. Хоть дыхание прежней версии её. Она кричала в том кабинете. Будто её арестовывали. Будто её уже вели в смирительной рубашке. А это был всего лишь бежевый кабинет. С тёплым светом. И людьми, которые просто хотели помочь.

𓇚

Биполярное расстройство. Это не диагноз — это маршрут по извилистой дороге без знаков, где каждый поворот может стать обрывом. То подъём к свету, когда небо — пастельное, а сердце — воздушное, как сахарная вата. То падение — в серую воронку, где даже тюльпаны, некогда любимые, расцветают багровыми ранами. Это путешествие на американских горках души: вверх — до эйфории, вниз — до безысходности. То — солнце в зените, то — чёрная метель. Она жила между этими двумя мирами. То — в вихре, танцуя на стеклянной кромке без страха, словно доживает последние минуты славы; то — в тени, где даже воздух казался вязкой массой. Биполярность — это голландская гравюра по живому: с узорами боли, маний, гнева и исчезновения. Где каждый вдох — попытка сбежать, а каждый выдох — прощание. В дни депрессии её реальность искажалась, как отражение в мутной воде. Она видела не цветы, а тени от цветов. Не тюльпаны — а скрученные когти, тянущиеся к ней из-под земли. Казалось, они дышат её страхами. Они шепчут. Они ждут. Розовые тюльпаны были её кошмарами. Они плакали кровью. Они были остры, как лезвия. Они были везде. Никто не знал, как это остановить. Как вырвать её из этого сна, где даже солнце выглядело гримасой. В той же реальности были Ямато и Филипп — но она не чувствовала связи. Её душа была обнажённой проводкой, и любое прикосновение вызывало вспышку боли. Её ненависть к ним была не личной. Она была к миру. К себе. К тюльпанам. К Амстердаму. Она хотела свободы. Любой ценой. И в один момент всё оборвалось. Или, наоборот, стало легче. Когда она ушла — никто не знал точно, ушла ли она физически или просто отпустила. Но больше не было криков. Не было ножей. Только ветер. Вольный, как её шаги в сторону немецкой границы. И ощущение, будто тяжесть всей жизни — сброшена. Она пожелала Ямато смерти. Шёпотом. На прощание.

𓇚

Филипп не гневался. Он был другой. Он был как вода — несущая, но не злящаяся. Он знал: Сара не умерла. Она — где-то. Снова на пути. И, быть может, там её снова рисуют — не как музу, а как человека, с уязвимыми глазами и кожей, впитавшей всё, что с ней случилось. Он взял Ямато за руку. Они поехали далеко. Через континенты. Через города с другим языком. Через запахи, которых не было в их прошлом. Он не говорил о ненависти. Он не называл её «плохой матерью». Он говорил о «‎бипо»‎, о «‎эго», о слабостях, которые бывают у всех. И говорил красиво. Так, будто всё это — эпизод из книги. Так, будто боль — можно отредактировать. Добавить света. Убрать тень. Он переписывал воспоминания. Ямато не помнила. Ни голоса, ни прикосновения. Только размытые лица в тумане, чужие. Но не скучала. Не тосковала. Для неё мать была не отсутствием — а тишиной. И, быть может, это и была самая честная форма прощения. Преодолев множество границ, он доставил их в страну, где родилось её имя, в страну, которую его муза так безмерно любила. Жизнь стала сложнее, когда дело касалось финансов. Он столкнулся с трудностями обеспечения будущего для Ямато, кино и снимки мало чего приносили, особенно когда ты удалённо работаешь. Под давлением своего собственного бездействия Филипп погрузился в грусть. И Ямато почувствовала это, ощущала, что с папой что-то не так. Она стала меньше ожидать его, меньше обращаться за помощью, больше ручки не трогали гитару, поля были исследованы самостоятельно. Была у неё и одна большая тревога: страх, что папа может нанести вред самому себе. Филиппу было трудно, даже если Ямато пребывала в тишине, она тихо-тихо существовала сама по себе. Заранее заблокировав сотрудников своей академии с телефона папы, она проводила дни за домом, никто не обращал на неё внимания, как будто её не существовало. Она не голодала, не грустила. Была лишь она и скейт. Но в один прекрасный день, бронзовые глаза режиссёра снова засияли ярким светом. Он не раздумывая приобрёл билет в Амстердам, в родной город, где ему рассказывали о бывшей музе, попавшей в трудное положение. Он сказал Ямато ждать, что с тех пор всё изменится к лучшему. Она была напугана, но согласилась с каждым его словом. | Дорогой Филипп! Твоя шалава-Сара уже заколебала всех. Сделай что-нибудь, ей богу. Облевала полцентра, не утонула дважды. Что за чёрт возьми? Ей нужна помощь, ссаться под себя на входе у бара, в который давно запретил ей приходить — пиздец! | Помоги ей.

𓇚

Ямато осталась в одиночестве. Окружённая мёртвыми тюльпанами, там, где раньше цвели золотистые бутоны, а теперь лишь их пустые стебли вздымались к небу, где отсутствовала даже тень еды, квартира стала местом тяжёлым, как заполнение непонятных документов — она просто не знала, с чего начать. Мир вокруг резко стал слишком взрослым для неё, когда она сидела в тёмной комнате, уставившись на яркий и вибрирующий экран академии Тайсе. Ей приходило в голову множество мыслей. Папа не отвечал на звонки. Сердце буквально хотело остановиться. Ей было отвратительно. Но ведь папа вернётся, не так ли? Это значит, что и она будет счастлива.

𓇚

Однажды, блуждая по сомнительным районам, среди серых лиц и белых стен, где листовки зазывали быстро заработать, шестнадцатилетняя Ямато нашла одну из них. На листовке были указаны странные номера, а описание отсутствовало — она даже не знала, что ей придётся делать, чтобы заработать. И всё же, она решила попробовать. Она боялась обратиться в полицию. У мигранта не было никаких прав. И что с ней сделают? Депортируют? Но ведь папа обещал: он вернётся. Он обещал.

𓇚

Ямато рвалась на ночные смены в казино. Пусть даже это было не совсем то, о чём она мечтала, но когда карты перетасовывали, а пьяные японцы давали ей взгляды, которые не стоило принимать всерьёз, она всё равно чувствовала, как её сердце подбрасывает немного адреналина. Да, они воняли алкоголем и приторно сладким, но это были деньги, которые могли изменить её будущее. Или, по крайней мере, дать ей хотя бы пару часов тишины, пока она не решит, как быть. Карты скользили по её рукам, по стеклянному столу, как старые друзья, только вот она точно не собиралась им доверять. Она фальшиво улыбалась и ловко подменяла карты, подсовывая их куда надо. Валет, девятка, стрит — идеально. Эти карты должны были сыграть свою роль. Делаем вид, что всё в порядке, и вот уже этот жирный бизнесмен проигрывает кучу денег. Ближайшее казино рыдает, но деньги идут к ним. Всё по плану, да? Но вот странное чувство. Ямато чувствовала себя немножко грязной, но это не мешало её пальцам ускоряться. Что бы она ни делала, ей не уйти от этого. Мужчина проиграл с визгом, и её сердце снова пропустило пару ударов. Бумажки в руках — как шершавые маленькие змейки, разрывающие её пальцы. Не важно, сколько она зарабатывает, это не имеет значения. Босс, этот бесконечно амбициозный Рё, снова ставил новые задачи. Бегай быстрее, делай больше, носи с собой чемодан лжи, потому что, если ты чужая и ещё не в Москве, никто не обязан относиться к тебе по-человечески. У неё это было своё малое и грустное царство, где все смеялись над ней: «Интерн — нечисть, просто понаехал, белая лярва». Но как же это ей надоело... Историк с академии тоже пристал.

𓇚

Семнадцать лет. Ночью, среди бетонных стен и натертого до блеска пола, Ямато почувствовала, как на её плечах давит чужая жизнь. Глупая ошибка — всё ради одной глупой идеи. Слишком много времени, слишком много нервов, и никто не замечает. В подвале, в самой тёмной дыре, она молилась только о том, чтобы смерть пришла быстрее. Или хотя бы не было так больно. Потому что жизнь с этими проклятыми долгами, с чужими правилами, больше не имела смысла. Но вот она выбралась. Секунды на улице без обуви, под дождём, шли как бесконечный кошмар. Но папа сказал, что он вернётся. Он ведь обещал. Время шло, а Ренгоку не собирался сидеть сложа руки. Он всё с той настойчивостью напоминал ей о возвращении в учёбу. Так всё-таки, почему же он так упорно хотел, чтобы она вернулась, несмотря на все её тараканы? Она запросто забаррикадировала двери. Не слышала, не хотела. Всё, что нужно было — это не верить. Но тут он появился, как какой-то странный феерический герой, на которого даже не стоит смотреть. И снова Ямато оказалась в центре чужих ожиданий. Только теперь, как никогда, она почувствовала, что её лицо всё чаще стало каменным. Вырывая ноготь, обливая ножки кипятком, те невинные места тела, где не касались мужчины, твёрдо проводить канцелярским ножом. Маленьким таким, но таким острым. Подготовленным. Рё не нравится, когда жертвы сбегают с места преступлений. Зачем они сбегают? Он же наслаждается. Рё перед начальством не понравилось отвечать за конченную малолетку. Но понравилось сдирать с неё последние надежды. Держа в подвале того многоэтажного дома, где она делила когда-то радости с отцом, своей родной семьёй. Много он знал об её семье, достаточно. И хоть приказов он не получал, чтобы так поступать с малолетней девчонкой, ему было в забаву. Не собирался он её насиловать, ему приносит возбуждение — другое. К сожалению самого Рё, он получал его мало. Потому что девчонка так редко реагировала, достало его это. Что он попробовал нечто другое.

𓇚

Героин. Мощный наркотический опиоид, который вызывает интенсивное ощущение эйфории и сильное наркотическое опьянение, плавит твой мозг и твои чувства, делая из тебя рагу, а не человека. Этот наркотик обладает способностью вызывать сильную физическую и психическую зависимость, приводя к разрушительным последствиям для здоровья. Особенно для малолетних проёбщиц. Убийственное действие героина на человеческий организм проявляется через несколько механизмов.  Во-первых, он сильно подавляет дыхательный центр в мозге, что может привести к остановке дыхания и асфиксии, и Рё хотел этого.  Во-вторых, героин вызывает сильное подавление центральной нервной системы, что может привести к потере сознания и остановке сердца. Частое употребление героина насильно, хрен пойми какими шприцами в твоих ножках, может вызвать серьёзные осложнения, передозировки, инфекции, а также развитие тяжёлых психических и физических заболеваний. Забавно ему было. Этого наркотика хоть жопой жуй. Поэтому среднему звену риверов, таким как Рё, которые лишь играются маленькими казино и маленьким количеством людей, было не сложно сливачить его. О нём мало кто беспокоился, он тоже просто мясо. От которого всегда можно избавиться. У Ямато часто рвались вены на ногах. Ведь уродовать руки такое себе, всё-таки. Даже если не жаль, если она пойдет к патрулю, будет видно, а так, ноги заживают быстрее из-за трения. Оттуда шла кровь, она иногда даже покрикивала. Приятно ему было рвать жизнь её. Истошно она хотела закрыть глаза навсегда. В этом подвале её же дома. Она редко вспоминала уже прошлое, оно было так очернено. Никто не вернулся, никто не поможет. Она, наверное, и не подозревала, что чудо давно гуляло рядом.

𓇚

Просто вот так, под носом у неё. Но это было так неудобно, ведь у неё — слепота. Абсолютная. Он, как всегда, был рядом. И не унимался, да, чёрт побери. Хоть на уши ей наступай. Этот неутомимый сторонник. Знаешь, что не нравится Ямато? Когда её спасают, она вообще не знает, как себя вести. Как потерянный котёнок. Нет, не так — потерянный котёнок, но такой, что даже не пытается мяукать. Мол, я сама справлюсь. «Сама» — говорит, а её спасают уже второй раз. Ренгоку-сенсей просто есть. И, возможно, в этом вся суть. И его свет, который она вдруг заметила, сияет. Он как звезда. Он приходит и уходит, а она остаётся, так или иначе, с ним. Или с собой. Что более странно. Тюльпаны. Фиолетовые, оранжевые, бордовые. Ямато уже не понимает, что значит их запах. И знаете, что самое печальное? Это не только её дом. Это её мир. Но она ещё раз поворачивается, пытаясь осознать, что она не может держать то, что уже ушло. Золотистые цветочки. Вазы заполняются чем-то красивым, но как же это противно, когда понимаешь, что эти цветы — это не из-за тебя. Она теряет себя в процессе. С каждым шагом, с каждым вопросом «а что дальше?», она всё дальше отходит от реальности. Она смотрит на него. Уже совсем иначе.