Передачка

Немыслимая духота: окна в палате открывают, дай бог, хотя бы два раза в день и всего через несколько десятков минут закрывают, затем палата снова превращается в теплицу. Оставлять открытыми окна нельзя — вдруг надумаешь выпрыгнуть? и что, что там решётки? Поэтому остаётся только тухнуть здесь. Сейчас самый разгар весны, кажется, будто уже началось лето. В такую прекраснейшую весеннюю погоду, когда именно на улице ещё не настолько жарко и дует приятный ветерок, хочется, если и не убиться об стену, то бродить по улице, пока ноги не заболят и лечь где-нибудь в кустах под бесконечным небом. Молодой человек неподвижно лежит на больничной койке. Такое чувство, будто ещё немного — и он растает, как мороженое, и потечёт с койки на пол. Однако, вопреки всей жаре, его взгляд, сверлящий дырку в потолке, настолько холоден, что по потолку вот-вот пойдёт лёд. Ему страшно осточертело всё это, но главврач ясно дал понять: пока не начнёт нормально общаться с психологами и, самое главное, есть пищу, «пока не достали зонд» — о выписке можно и не мечтать. Он вообще оказался в этой больнице не по своей воле；после очередной неудачной попытки распрощаться со своей жизнью юношу из обычной больницы сразу передали в психоневрологическую；он был ужасно раздражён тем, что этим людям есть дело до него, когда ему эта так называемая помощь не нужна, поэтому он попытался даже написать заявление об отказе от лечения, но заведующая отказалась его подписывать и передавать выше, видите ли, дело серьёзное — попытка самоубийства — а они в ответе за неудавшегося суицидника. Так прошло уже несколько недель, он не считал, всё слилось в один длинный, потный, отвратительный день. На другой койке мирно задремал сосед по палате, кажется, тоже с чем-то депрессивным подался сюда, Дазай не спрашивал. А вот его постоянно спрашивают, с чем же он таким интересным загремел сюда, что порядком раздражает. «Раздражает», если то вообще можно назвать раздражением, потому что на какие-либо эмоции сил не было. Как не было и сна ни в одном глазу, отчего он немного завидовал своему соседу, ибо хотелось от больничной реальности забыться хотя бы во сне, даже какие-то таблетки, которые здесь выдают, не помогали заснуть；честно сказать, ему бы хотелось наглотаться снотворного и не проснуться никогда. Мимо палаты без дверей туда сюда снуют санитарки — с молодыми санитарками он даже смел флиртовать — и медсёстры. Тишина. В отделении вообще всегда стоит относительная тишина, иногда только из совсем дальней палаты, где лежат пожилые люди с деменцией или чем похуже, кто-то вскрикивает；Дазай перестал это замечать, наверное, уже на третий день. Он вообще в последние дни зачастил пялиться в идеально белый потолок, хотя первое время ещё общался с другими пациентами, иногда даже поднимая такой галдёж, что начинала ругаться медсестра, сидевшая на посту. Сейчас же он перестал даже выходить покурить, да и вообще обращать внимание на что-либо. Как он и не обратил внимание на то, что вошла санитарка, так и не обращал бы дальше, если бы она не позвала его: — Дазай, — он машинально сел на кровати, услышав свою фамилию, и обратил на неё свой усталый взгляд, — передачку тебе принесли. Глаза на секунду расширились: передачка? ему? Он подумал, не ошиблась ли санитарка, потому что некому передавать Дазаю передачку. Он так долго пытался сообразить, что санитарка сунула ему в руки книгу и добавила, что там ещё что-то сладкое передали, Дазай прослушал, и ушла. Сосед по палате из-за шума проснулся от дремоты и наблюдал за тем, как Дазай совсем потерянный сидел с книгой в руках и не шевелился, пустым взглядом осматривая обложку；он не стал ничего говорить, продолжая сонными глазами наблюдать. Дазай открыл книгу твёрдого переплёта и на внутренней стороне его встречает надпись карандашом— тот, кто её написал очень слабо давил на карандаш — аккуратным, можно даже сказать, каллиграфическим почерком: «Моему дражайшему человеку. Выздоравливай, друг!» Дазай захлопнул книгу, почувствовав жжение в груди. Он знал только одного человека, который передал бы ему книгу и написал бы такое и… с таким почерком. Этот почерк, впрочем-то, на самом деле, ничем не выделяющийся, он узнает из миллионов других, настолько он отпечатался в памяти. По телу пробежал озноб. Дазай снова открыл книгу и излишне бережно провёл пальцами по надписи, как бы убеждаясь, не кажется ли ему это. Неприятные ощущения медленно покинули его тело, оставляя после себя какую-то даже горькую усмешку — «Дурной. И ведь знает же, что я такое не читаю». Забравшись с ногами на кровать, он со скукой пролистнул предисловие. А сосед всё наблюдал, пока снова не провалился в дрёму, и даже интерес, кто такой заставил эти карие глаза блестеть, не смог преодолеть его сон.