knowing that you love me

он переплетает их пальцы под покровом ночи, когда за плотными шторами не видно не то что мерцающих звезд — огни ночного города не побеспокоят их сон. — почему ты так делаешь? ты даже не просыпаешься, просто скулишь или громко так вздыхаешь, потом прям хватаешь мое предплечье, суешь себе под подбородок и еще пальцы переплетаешь. хен, — недоуменный взгляд, восторг. — как во сне вообще можно переплести пальцы с чужим человеком? мышечная память? — не знаю, кот, — он улыбается. — значит, ты сам их переплетаешь для удобства. мне во сне может только не хватать твоего присутствия рядом, если ты говоришь о мышечной памяти, — чонсон не впечатлен, — поэтому бессознательно тебя хватаю. летом же жарко спать в обнимку. по утрам он будит нежно. когда чонвон слишком наглеет и настойчиво игнорирует любые попытки чонсона разбудить его, он переходит в наступление: целует лицо — ноль реакции; шею — усталые вздохи; но стоит старшему перейти чуть ниже, с головой залезть в тепло одеяла и прохладными руками пройтись по телу, задевая губами все, что можно и нельзя, — чонвон оживает. в такие моменты не удержаться, а потом уже и не знаешь, кто из них больше пытался свести все к тому самому. но хорошо ведь хорошо обоим. — в следующий раз просто скажи, если хочешь утренний отсос, малыш, — он подмигивает, отстраняясь, когда чонвон, окончательно проснувшись благодаря действенному способу, выглядывает из-под одеяла. — я буду будить тебя раньше. он освобождает ванную до того как чонвон встанет. готовит завтрак на двоих. всегда сначала делает тосты чонвону, наливает чай — ему в первую очередь. круглый, в форме сковороды, омлет делится на полумесяцы в тарелках. стоя в коридоре, — на нем распахнута рубашка, галстук поперек плеча, — спрашивает: — подбросить до работы, кошечка? — на пальце вертит ключ с брелоком в виде, в самом деле, кота. улыбается слаще всех на свете, когда чонвон с уверенностью кивает. он помогает завязывать шнурки перед выходом. — эй, я не ребенок, хён. — тихо. дай за тобой поухаживать? да, глупо. да, до невозможности слащаво и совершенно не обязательно. в какой-то степени противно — но не судите, пока сами не влюбитесь. чонвон принимает жест. потому что любит и потому что хочет быть любимым. влюблен и хочет быть объектом воздыхания. хочет внимания. чонвон играет с его волосами на затылке, пока чонсон перед ним на одном колене. чонвон думает, что без раздумий закричит заветное «да», как только предоставится возможность. когда он встанет перед ним по на одно колено по иному поводу — тому самому. — я всё выключил, чонвон, запомни, чтобы потом мне напомнить, что паниковать не надо, — серьезно инструктирует. — так точно, — чонвон смеется. — утюг я тоже выключил, — берет ладонь чонвона в свою, перекладывая ключи в другую. по лестничной площадке они спускаются вместе, за руки. — у нас нет утюга. — правильно, потому что ты достаточно горячий, чтобы одежда разглаживалась на тебе сама. — хён! он всегда приезжает вовремя, какие бы отвратительные пробки на дорогах ни собирались. целует нежно в кончик носа, умудряясь на границе с похабным крепко держать за бедро. — ты правда такой пиздецки горячий в этом офисном костюме, чонвон, — он говорит без капли стеснения, глазами прожигает две верхние пуговицы, что следовало бы застегнуть. будто не стоят сейчас на офисной парковке перед входом в здание, а мимо не проносятся люди. — как-нибудь нам стоит задержаться после работы. что лучше: секс в туалете офиса или в машине? — боже мой! — чонвон отпихивает его щеку ладошкой, корчит лицо. — тебя в офис не пустят, джей! извращенцев не пускают! — и спешно добавляет, — в спальню тоже. они хихикают. не могут перестать целоваться на прощание — изо дня в день. — хорошего дня, пчелка, — он смотрит вслед до последнего, пока чонвон не скрывается за дверьми. отправляет воздушные поцелуи вслед. он пишет сообщения. my almost husband: не забудь перекусить, чонвон! в сумке обед ;) me: мам. my almost husband: чонвон-а. если еще раз пропустишь обеденный перерыв — со следующей недели возьму ночные смены и буду кормить тебя днем самостоятельно. me: что-то ничего плохого я в этом не вижу my almost husband: а спать-то ты будешь один me: :( ладно я ем 🫡 ты лучший повар в моей жизни my almost husband: а были еще? ;) он назло ставит дурацкие подмигивающие смайлики в сообщениях. он заставляет чонвона смущаться. он звонит в свои перерывы. выслушивает новые сплетни с работы и негодует вместе с чонвоном. звучит заинтересованным — и чонвону никогда не зазорно делиться с ним всем. всем-всем на свете, включая какие-нибудь второсортные интрижки коллег: — серьезно, чонвон? сколько еще они по углам будут зажиматься, а? как школьники какие-то. как ни услышу, все одна хуйня. у вас там офис или бордель? он всегда слушает и реагирует на все так, будто сам — непосредственный участник. перенимает на себя роли, смотрит на ситуацию со всех сторон, ищет интересные решения, а если нет и не требуется — поддерживает, как есть. — да, хен. честное слово, уже невозможно терпеть. остальные либо не слышат, либо делают вид, что не слышат, потому что это реально пиздец как громко. — а начальник что? — говорит, не поверит, пока сам не услышит. противный хуй, все ему докажи. — могу приезжать в перерывах, котенок. составим им конкуренцию. его настрой меняется с раздраженного на игривый слишком быстро. он присылает фото из уборной. чонвон пугается, слишком резко прячет телефон. чонсон заставляет чонвона в свои рабочие часы тихо ругаться и оглядываться на коллег в страхе, что кто-то мог находиться слишком близко, чтобы увидеть. me: хен. мне тут еще четыре часа торчать я не выдержу и не присылай мне такие фотки так внезапно my almost husband: не присылать? оки me: нет присылать просто предупреждай я хоть куда-нибудь выйду заранее дурак он отправляет глупые смайлики. пишет, что скучает. добавляет в общий плейлист новые песни. он ждет с работы и как маленький радостно моргает фарами, стоит только чонвону показаться из-за дверей здания. он готовит самые вкусные блюда по рецепту своей мамы и моет посуду после ужина, пока чонвон стоит рядом и вытирает насухо, раскладывая все по местам. они оба молчат под тихую музыку на телефоне чонвона, ощущая себя дома. он выглядит, как довольный кот, когда поел и наконец может потребовать ласки от младшего в ответ. ластится под руки и складывает голову на колени чонвона. тот вырисовывает на плечах фигуры, слова. — I... — выжидающе тянет. — ага. — love... чонвон продолжает водить рукой без стеснения, сомневаясь, можно ли на самом деле понять, какие буквы выводят на твоем плече одними только кончиками пальцев. — you... I love you? — ты же просто догадался, да? — ты слишком очевиден в своем расположении. — а ты, хен? — с вызовом. — я? да, — слишком уверенно — вызов принят. чонвон повержен. — хочу быть еще очевиднее. чтобы любому прохожему на улице было понятно, что я влюблен в тебя. «влюблен» всегда казалось им интимнее, чем «люблю». потому что любить можно тепло, искренне, но спокойно. влюбленность — без конца попытки завоевать, показать свое расположение и изо дня в день любить горячо, пылко. чонвону хотелось бы быть влюбленным в чонсона до конца своих дней. он говорит такие вещи всегда буднично. не отрывается от просмотра телевизора. чонвон благодарен, что старший не поворачивается, чтобы словить его румянец на щеках и учащенный пульс. он целует в щеки после душа, меняет режим на светильнике на более теплый перед сном «чтобы твои кошачьи глазки отдыхали». он вдавливает приятной тяжестью в матрас, не стесняясь, и скулит чонвону за ухо. он громкий, любит кусаться, шептать возбуждающие вещи в чонвоново замутненное сознание. нежно держит в сильных руках, и чонвон, цепляясь за него ногами, переплетая пальцы и кусая губы, отчаянно умоляет его не выходить до последнего. — хочу тебя в себе. всего, хён. пожалуйста. он заботливый и даже чересчур мягкий. это плавит сердце еще больше в момент, когда оба уязвимы. он вытирает с живота чонвона его же, между ног чонвона — себя, и укрывает их обоих одеялом. — я люблю тебя, чонвон-а. ты — мое самое большое везение. он всегда большая ложка. всегда шепчет комплименты перед сном, посылая по телу мурашки. заправляет за ухо влажные прядки и тепло сопит в шею, засыпая первым. чонвону верится, что он — любовь всей его жизни. однажды он перестает делать тосты. на завтрак жарит глазунью. на работу отвозит в тишине, переключает станцию радио, которую настроил чонвон. перед работой целует в щеку, кидает «пока». он давит на газ, стоит чонвону захлопнуть дверь. теперь чонвон предпочитает добираться на работу на трамвае. всё, как и раньше, только не совсем. это случается не сразу, постепенно. проходит неделя за неделей, и сосущее под ложечкой тяжело пропускать мимо. он игнорирует звонки. — прости, кот. был занят, не пошел на обед, — на фоне привычный рабочий шум. — ты хоть поешь? — посмотрим, правда. если успею. он отключается, кидая сбитое прощание, и в течение дня на телефоне ни уведомления. он забирает вечером в то же время, что и всегда, но светом фар моргать перестает. плейлист не обновлялся три недели никем, кроме чонвона. младший подключает телефон к машине, чтобы включить их музыку, а чонсон тихо стонет. — чонвон, давай не сегодня? голова болит, на работе заебался. шума не хочу. он гладит чонвона по коленке, целует в лоб, когда видит расстроенное лицо. от него — своеобразное утешение, что только приносит больше разочарования: раньше было не так. чонвон помнит. за ужином он не молчит. рассказывает, как прошел день. теперь очередь чонвона поддерживать негодование любимого. он привык отвечать на его вовлеченность своей — научился, перенял, называйте как хотите. от чонсона невозможно не впитать светлые стороны и хорошие привычки. они смеются. впервые за три месяца он кажется чонвону прежним. впервые за три месяца не хочется выворачивать желудок в унитаз от постоянного чувства тревоги. — чонсон, что случилось? он расслабляется на диване в гостиной под рукой чонвона, когда тот водит на его руке волны, но все-таки громко вздыхает. волны, потому что младшему так же волнительно — неприятно и до скребущих в душе кошек противно. хочется знать все сразу и наверняка, но и одновременно нисколечко не. — что случилось? — он говорит уставшим голосом. таким уставшим, что чонвону сразу стыдно. стыдно тыкать и ныть, словно повисший на руке родителя капризный ребенок. но он продолжает, напоминая себе, что заявлять близкому человеку о чувствах — правильно. — в последнее время всё не так. — что не так, кот? то, что я устаю сильнее обычного? — говорит спокойно, но чонвон за последние месяцы выучил — выпрямляется на диване, хоть и звучит ровно, все равно уставший до невозможности, может психануть и прямо сейчас уйти спать. — сил нет, чонвон. ноябрь самый хуевый месяц. ты же знаешь, что я живу буквально в соответствии с продолжительностью солнечного дня. мне сейчас в целом тяжело. — раньше, хен, — чонвон виновато отводит взгляд и ковыряет ногтями обивку дивана. — все началось раньше, чем месяц назад. он подвержен «сезонным депрессиям», чонвон знает. но раньше, давно, они всегда выбирались вместе. раньше он никогда не просил чонвона «немного помолчать» на прогулке. раньше всегда хватался за протянутую руку — держались друг за друга вместе на плаву. — не обижайся. не придумывай себе то, чего нет, кот, — он говорит, словно озвучивает приговор. — все хорошо. «не придумывай, чего нет. все хорошо» — это ты про чувство нужности? про внимание? про время, проведенное вместе? чонвон не хочет отвечать на агрессию агрессией, нельзя, но обида внутри гложет сейчас ярче всех чувств, вместе взятых. чонвон ее подавляет. он целует нежно, совсем как раньше, но вдавливает в матрас аккуратнее, меньше кусается, будто боясь оставить на чонвоне лишние следы. будто знает, что скоро придется чонвона отдавать. выходит из него и заканчивает в своей руке, вытирает. он все еще большая ложка. когда они приезжают к родителям чонвона перед рождеством, кажется, будто все как раньше: он с мамой чонвона готовит обед, помогает папе настраивать компьютер и не забывает целовать чонвона в щеки. дарит желанный подарок. они вместе выгуливают родительского пса. — вот поэтому я больше люблю кошек, чонвон. — что? за щенком не угнаться: бегает из стороны в сторону, пугается легкой сеточки из редкого снега под лапами, копает носом замерзшую землю. чонсон устал, выдохся в попытке удержать пса возле себя. тяжело дышит и указывает жестом в сторону мельтешащего джек-рассела. — кошек вот так, — пауза, он упирается ладонями в колени, — ловить не приходится. — хен, это значит, ты и меня больше всех любишь? я же кот. он в ответ улыбается, отводя взгляд. засмущался? выпрямляется и как-то слишком внезапно решает снова попытаться догнать собачонку, оставляя младшего без ответа позади. у чонвона органы перемешиваются в склизкую кашу — внезапно всё внутри сочится ядом, действенным только по отношению к нему самому. боже мой. нет. не засмущался. ему нечего ответить, потому что пак чонсон никогда не лжет. когда приезжают в канун нового года домой, он выдыхает. говорит, что уйдет на вечеринку к друзьям, просит не скучать. вертит в руках ключи с брелоком в виде кота с отвалившимся ухом. в новый год чонвон впервые плачет не по неизвестной причине. в груди болит все так же, как и последние пять долгих месяцев, но когда не следуешь собственным принципам о том, что «если человеку правда не наплевать — ты это почувствуешь», а рядом действительно впервые в важный момент нет того, кому, кажется, всё-таки наплевать, как-то внезапно осознаешь, что случилось. чонвон не дурак, но отрицать действительность было хорошим способом от нее уйти. чонвон плачет до утра, комкая в руках уже влажное от слез одеяло со стороны чонсона. выливает свое сердце на чужую подушку в свой любимый праздник. его снова тошнит. необоснованное чувство страха приобрело очертания, но легче от этого не стало. так ли быстро проходят чувства? проходят ли вообще? окончательно? не когда вспоминаешь человека с легким «а вот если бы...», а полностью прощаешь, отпускаешь, а в голове даже мысли не возникает о том, что хотелось бы чтобы всё было иначе. бывает такое? если нет, то чонвон не хочет расставаться. потому что если после чонсона в его голове хоть раз появится мысль о былом, чонвон скорее что-нибудь с собой сделает. не для драмы, а просто потому что даже думать невыносимо, что человек, который был твоим всем, в один миг может стать никем. когда делили самое сокровенное, а внезапно стали незнакомцами с огромным ворохом прошлого за спиной. хочется проблеваться. он не написал даже «с новым годом». me: хён, пожалуйста, приди домой к утру хотя бы? мне очень нужно тебя увидеть мне плохо чонсон, мне плохо утром он злится, когда видит, что чонвон в порядке. физически в порядке. хлопает дверьми и игнорирует вопросы. — не донимай меня, я умоляю, блять. я сорвался к тебе в пять утра на другой конец города. я думал, что-то случилось! — он кидает кружку в раковину, и чонвон завидует: ему интересно, как от нее не откалывается ни кусочка. потому что с чонвонова сердца горой на пол сыпятся осколки. — ты меня, блять, напугал, чонвон. он останавливается в проходе и замолкает, оборачиваясь на семенящего за ним чонвона. указательный палец направлен в его сторону. — мне пришлось все бросить и брать такси. такси первого января в пять утра. ты знаешь, какие там цены? ты вообще понимаешь, что я теперь на уебка похож? конечно, ребята сказали, что все окей, но я что-то сомневаюсь, что кому-нибудь в кайф, блять, приглашать человека, который срывается домой по одному писку! я что, шавка какая-нибудь? чонвон-и заныл — я прибежал? так, что ли? — почему сразу шавка, чонсон? тебе так стыдно за меня перед твоими друзьями? ты вообще не воспринимаешь, что я тебе говорю? — что ты мне говоришь? — что мне хуево было, джей. я прорыдал всю ночь, потому что да — ты прав. ты поступил, как уебок, — чонвон начинает злиться в ответ. — а сейчас приходишь, и твоей ебаной совести хватает, чтобы упрекнуть меня деньгами. они все еще стоят так: чонсон в проходе между кухней и коридором, чонвон — в полутора метрах от него. в комнате душно, болит голова от ночной истерики, у старшего, наверное, тоже, но от ночной пьянки. чонвон знает, что начнет повышать голос с минуты на минуту, но пока это все похоже на переброску ядом, взаимными упреками. в шесть утра после нового года не то чтобы хотелось мешать соседям отдыхать, но. — какими, блять, деньгами? — чонсон срывается первым. кричит. — не ори на меня, пак чонсон, — чонвон на грани слез. — как не орать, если ты буквально на прочность меня испытываешь? какие деньги? ты про то, что я сказал про такси? я тебя не упрекал, блять, ни в чем. я сказал, как есть. ты мог подождать, пока я домой не приеду сам. я посмотрю, тебе не так уж и плохо, если ты умудряешься мне мозг ебать. — ты серьезно? серьезно? — от бессилия и его непробиваемости хочется выть. — не говори мне, что и как правильно чувствовать, блять! мне теперь тебе нельзя сообщения писать, когда мне плохо? тебе настолько поебать? ты уехал к друзьям в семейный праздник. ты, — указывает пальцем в грудь старшему, — бросил меня в день, когда все в мире остаются со своими любимыми, а теперь говоришь, что я поступил неправильно? — я что, знал, что тебе это так важно? ты ничего мне не сказал, чонвон. я предупредил тебя, что пойду. ты согласился! ни слова не было о том, что тебе что-то не нравится. ты мог сказать мне, раз тебя что-то не устраивало. — я должен был тебя остановить? серьезно, чонсон? ты правда не видишь проблемы, — утверждение. руки опускаются. когда на глазах скапливается предательская влага, это от бессилия. пока оба захвачены эмоциями, они не понимают, что стучатся в кирпичную стену, сбивают себе костяшки — лишь ранят друг друга. пока гнев и невысказанное берут верх, они не смогут понять мотивов. не смогут увидеть, почему больно другому. — чонвон, хватит. чонвон? когда его голос резко смягчается и звучит в меру взволнованно, хочется дать волю слезам, растаять под касаниями теплых пальцев и посыпаться песком в его объятиях, прижавшись к родной груди. но глаза лишь нелепо застилает пелена. — пропусти меня в комнату, я не хочу больше разговаривать. — котёнок, погоди... он касается запястья мягко, пропуская в коридор, но все еще пытается задержать около себя. чонвона мутит от мысли, что можно продолжать делать вид, что все как раньше, но не хочется упускать такую возможность. он гладит чонвоново запястье большим пальцем и притягивает нежно. это успокаивает в мгновение ока. обнимает так же тепло и мягко, но крепко, как и всегда до этого. чонвон сдается без боя, расслабляется, утыкается в грудь влажным носом, но руки оставляет при себе, не обнимает в ответ. лишь наслаждается теплом родного тела. — у тебя болит голова, хен? — самому смешно от того, насколько тихо и жалко звучит. когда еще вроде обижаешься, но почему-то вдруг нежность и беспокойство пересиливают, и хочется окружить человека всей заботой мира, несмотря на причиненную тебе боль. чонвон ненавидит это чувство, но еще больше ненавидит мысль о том, что когда-нибудь он сможет чонсона не любить. — может, таблетку? так проходит пару недель: недосказанность витает в воздухе, чонсон делает вид, что ее нет. чонвон просто молчит о ней. чонвон знает, что чонсон злится на себя за то, что не может набраться смелости и бросить его по-человечески. знает, что он ждет, пока чонвон первый не выдержит. знает, к чему все ведет. все ведь очевидно — было очевидно давно. ему хочется все исправить. голос внутри твердит, что смысла нет, но сердце все еще любит — оттого даже собственный разум не мил. когда приходится об этом поговорить... чонвон много плачет. сжимает в руках простыню, сидя напротив него на их общей кровати, где некогда делили самые сладкие ночи и самые теплые поцелуи. чонсон наконец решается. видимо, приходилось долго подбирать слова, но по итогу все заканчивается быстрее, чем предполагал каждый из них. простое «это все?» звучит чуть ли не сразу, и оба как по щелчку рушат свои стены, что выстраивались на протяжении полугода, пока причиняли друг другу невыносимую боль. пока по-детски глупо не хотелось уничтожать все, что так долго выстраивали. пока установившийся комфорт будней казался самым ценным. ценнее, чем собственные чувства. «это всё?» «да» на самом деле, — чонвон осознает только сейчас, пока смотрит в глаза напротив, а в них плещется безграничная боль и сожаления об упущенном, — все закончилось куда раньше, просто не хватало смелости признать. очень долго делали друг другу больно, но ведь никто не виноват. все учатся на ошибках, верно? чонвон вот научился. и больше почему-то никогда в жизни не хочется отдавать свою душу в руки даже самому, казалось бы, искреннему человеку. ведь никто над своим сердцем не властен. как бы чонсону ни хотелось, он не сможет заставить свое влюбиться в чонвона вновь. даже если очень постарается. даже если все, что было у них до этого, — самая искренняя и чистая безграничная любовь. любовь? чонвон все еще любит. любит, когда чонсон гладит ладони, извиняясь, сдерживая в своих объятиях чонвонову истерику. любит, когда спустя несколько дней «можно поцеловать тебя в последний раз на прощанье?». любит, когда чонсон вывозит вещи, продлевая пытку на сладких три недели, почему-то не желая особо торопиться с переездом. любит, когда удаляет посты в социальных сетях, когда-то имевшие слишком много смысла для них обоих. да, немножко глупо, но кто сказал, что любя, чонвон не может обижаться? обида? чонвон обижается. не показывает этого в первый день, когда чонсон обнимает его на кровати, когда оба плачут и случайно засыпают вместе. не показывает, когда чонсон — жестоко с его стороны — просит поцеловаться на прощанье. делает вид, что он в порядке, что всё в порядке, и обижаться не на что. но чонвон обижается, когда, приходя за остатками вещей домой, чонсон пытается как можно меньше выходить на контакт. в некогда их доме. обижается, когда сообщения прекращаются, все связи обрываются. но ведь они больше не влюблены, да? потому что для чонвона место влюбленности вытеснила обида, боль, неприязнь отвергнутого человека. для чонсона — безразличие, отстраненность. они оба все еще любят — из привычки. в силу проведенного вместе времени, воспоминаний. но скоро и это пройдет. в первые дни было невероятно плохо. когда просыпаешься на следующее утро и кажется, что все на самом деле — неприятный сон, который достаточно с себя смахнуть, и тогда все будет, как прежде. но разрушать иллюзию было не так больно, как сталкиваться с последствиями: по утрам встаешь от противного звука собственного будильника, по ночам кутаешься в одиночество одеяла, не деля его ни с кем. постепенно вспоминается, каково делать все самостоятельно, когда не на кого положиться, некого попросить о помощи. одиночество съедает, но остается больше времени на свои собственные мысли: может, они отдавались друг другу слишком сильно? тонули в чувствах, забывая о здравом смысле? начали чересчур пламенно, а в итоге сгорели дотла, того не заметив? от неизбежности происходящего хочется рвать на себе волосы, но бесконечную тревогу заменило чувство пустоты, и чонвон знает, что все это — симптомы того, что однажды все обязательно пройдет. надо только подождать.