Волк и его металлист

Он познакомился с ней на улице Бродвей, где пытался выцепить для их маленькой газетки красочные фотографии продюсеров из MTV — или проводников в демонический мир металла, как он обозначил бы их в своей статье. Ксенофилиус Лавгуд равнодушно относился к металлу, как и ко всей музыке, которая не соответствовала хиппи-идеалам, но зато читатели их газеты, составляющие в большинстве своём людей за шестьдесят, с большим удовольствием читали о связи дьявола, электрических музыкальных инструментов и пузатых мужчин, которые спонсируют это непотребство своими толстыми кошельками. Где-то там находился и неудачник, которому впоследствии Ксено подбросит хорошенький проект, но что было куда важнее — там была она. Она выходила из главного офиса Бродвей в вязаном пончо и с маленькой укулеле под мышкой. По лицу было очевидно, что чего бы она не стремилась достичь в этом здании, её планы посыпались крахом. Ксено щёлкнул её на камеру — потом пошёл за ней. Они никогда не вешали на свою связь ярлык отношений, особенно не задумываясь об этом: у неё было много ухажёров, со многими из которых она ходила на свидания, а Ксено было достаточно прогулок и разговоров на темы, на которые большинство людей крутили пальцы у виска. Она считала его смешным, забавным и милым, и это было так далеко от истины, словно она обозвала чёрный цвет белым, но Ксено нравилось быть в её глазах таким. Наличие других мужчин в её жизни его ни смущало, ни интересовало: как и она, он был убеждён в краткосрочности жизни и невероятной глупости тратить её на одного человека. Глупо привязываться. Глупо любить. У него нет близких друзей — только знакомые. Нет отношений — просто свидания. Даже когда появилась Луна, она была просто ребёнком, с которым было приятно проводить время — а когда один из них от неё уставал, то просто передавал второму родителю. Идеальные отношения. А потом случился диагноз. СПИД — смертный приговор, и это всё, что о нём известно. Он не передаётся через тактильный контакт, но к больным не притрагиваются. Им невозможно заразиться через слюну, но больных не целуют. От него нельзя излечиться, сбежать, чудом выздороветь, поэтому больницы Нью-Йорка полнятся одинокими умирающими мужчинами, которые боятся смотреть медсёстрам в глаза. Это болезнь геев, говорят власти, простым людям нечего её бояться. Пандора Розье была прямым доказательством обратного. Страннее всего для Ксено было то, что это не должно было ничего значить: смерть тот исход, который ждёт их всех — неважно, наступит он десятилетием раньше или позже. Рано или поздно они все обратятся в траву, так что переживать? Но услышав о неутешительном прогнозе Пандоры, Ксено ощутил странное чувство. Беспокойное, неприятное. Он не знал, как его назвать. Если и подозревал, не хотел произносить догадки вслух. Она предложила обручиться, и он согласился, но после получения сертификата совсем перестал с ней видеться — приятная лёгкость в общении пропала, поэтому теперь всё их общение ограничивалось передачей Луны из рук в руки. Её дни с мамой сокращались, с отцом — увеличивались. Ксено знал, что когда-нибудь они закончатся совсем. И неприятное чувство от этого усиливалось. Оно раздражало его. Раздражало тем, что возникало каждый раз, когда Пандора закашливалась. Когда слабела, когда упоминала больницы, лекарства, и что-то больно ныло в груди. Это хотелось исправить. Исправить можно было только устранением болезни. Болезнь могли устранить только оборотни. За весну Ксенофилиус Лавгуд посетил каждую стаю в Нью-Йорке. Он вылавливал оборотней в подворотнях, барах, клубах, вычёркивал их одного за другим — отчего-то им всем было так сложно сделать этот укус. Они заливали ему что-то про то, что это должно быть решением волка, они не могут контролировать, кого обращают в полнолуния. Лишь волк, отрицающий всё волчье и жаждущий заполучить Ремуса Люпина, согласился помочь. Сдать бывшего соседа Ксено согласился легко: он не был ни милым, ни добрым, ни забавным, как его называла Пандора, он просто был собой — делал то, что казалось верным ему. Сейчас верным казалось спасти Пандору от смерти. Фенрир был последней надеждой. Ксено собрал для него всё: информацию о Ремусе, о Сириусе, о их сильных и слабых сторонах. Нашёл самого идеального человека для Сириуса на случай, если придётся действовать через него — англичанин, что шло на руку Фенриру, байкер, что шло на руку Сириуса, гей, что шло на руку самому Ксено, ведь невозможно найти гея в Нью-Йорке в восемьдесят пятом году, у которого кто-нибудь не умер бы от СПИДа, а сфабриковать резонанс парочкой статей про оборотней-разносчиков СПИДа, чтобы перетянуть его на свою сторону, было лёгким делом. Маркус купился с той же лёгкостью, с какой старушки купятся на россказни о сатанистах-металлистах, ведь каждый жаждет верить в то, что не несёт ответственность за свои поступки. Да, это было несложно. Совсем несложно. Теперь Ксено, тихонько отползая в траве в сторонку, наблюдал за последствиями своего труда. Два волка, которые до захода солнца были друзьями, теперь обходили друг друга по периметру и низко прижимали уши. Светло-серый волк наступал на бурого с утробным рычанием, остервенело щёлкая зубами. Если бы кто-то и вступился за него, ни к чему хорошему это бы не привело: серый волк давал понять, что к нему лучше не приближаться. Да и все были слишком шокированы происходящим, чтобы вмешиваться. Бурый волк не хотел драться. Он рычал скорее предупреждающее, нежели с угрозой, показывал сигналы к перемирию. Он не понимал — у него не было своего человека. И когда серый волк ринулся на него, валя на землю, почти ничем не сумел ему противостоять. — Как же он это делает, — Фенрир пробормотал почти заворожённо, наблюдая за схваткой — пока что сила держалась на стороне волка Шона, но, глядя на то, как остервенело бросался на него волк Ремуса, это было явно ненадолго. — Он меньше, неопытнее, однозначно слабее, но при этом превосходит по упрямству каждого грёбаного волка в этом городе. «Он выше по степени эволюции, — подумал Ксено. — Одомашненный волк. Выше только пёс». Он покосился в сторону Сириуса: тот, багрово-красный и поникший, уже почти не нуждался в удерживании Маркусом. Ему явно хотелось провалиться под землю — удивительно, как сильно Ксено в эту секунду его понимал. Люди обращаются против всех ради любимых, и впервую очередь против самих себя. Не зря говорят, что самые глупые поступки совершаются из любви. — Это был не оборотень, — Ксено вдруг тихо сказал. Маркус оглянулся. — Что? — Пола заразил не оборотень. Я это выдумал. Маркус странно замигал. В этот момент волк Ремуса окончательно подмял волка Шона под себя и вгрызся в горло. Он сомкнул челюсти и держался до тех пор, пока от волка Шона не послышался еле слышный скулёж — после этого мгновенно отпустил бьющееся в судороге тело. Окинул взглядом онемевшую стаю, особенно долго застывав человеческими глазами на Элис, и медленно подошёл к Фенриру. Фенрир вытянул ладонь. Сперва волк отпрянул от неё, оскалился — но вскоре тяжело задышал и сник. Тихо рыкнул, когда оборотень опустился перед ним на корточки, но позволил его грубым пальцам пройтись по шерсти. — Вот так, — самодовольно проговорил Фенрир, пока волк, мелко вздрагивая от его касаний, укладывался на землю. — Подчинись мне, Ремус Люпин. Отдай их всех мне. Волк медленно перевернулся на бок. Потом на спину, оказывая полное повиновение. В его глазах сверкала злоба, ненависть — и тем не менее, когда Фенрир подставил ладонь к его пасти, он её лизнул. Сириус отвернулся — кажется, ему поплохело. — Хороший пёс, — насмешливо сказал Фенрир и спрятал пистолет за поясом. Поднявшись, окинул стаю взглядом: — Я не стану вас убивать, — его тон звучал так, словно он делал невероятное одолжение. — Я сделаю с вами то же, что сделала пригретая на вашей груди змея со своей собственной стаей. Отныне вы должны распрощаться с вашей волчьей стороной и вспомнить, каково это — быть людьми. Его слова были встречены криками протеста — вопреки инстинктам, ни один волк в стае не был готов преклоняться новому вожаку. — Плевать мы хотели, что ты там от нас хочешь! — гневно воскликнула Изольда. — Ты нам не вожак, чёрт дери! — выкрикнул Гарет. — Шон наш вожак! — Да, Шон наш вожак! — подхватили остальные. — Пошёл к чёрту, англичанин! — Шон наш вожак! Волк Шона зарычал, поднимаясь. Он ничуть не изменился внешне, и всё же что-то в нём надломилось: шерсть потускнела, в походке больше не чувствовалось прежней могущественности. Простой волк на грани пожилого возраста. Он бросился на Фенрира, и тот отреагировал мгновенно: резким движением выхватив пистолет, нажал на курок. Раздался оглушительный выстрел. Волк Шона упал навзничь. — Теперь Шона нет, — спокойно сказал Фенрир. Он прошёлся тяжёлой походкой мимо оцепеневшей стаи. Мимо зажмурившегося Сириуса, который съёжился в ком на земле, и бледного Маркуса, который молча смотрел перед собой. Остановился возле Ксено — тот посмотрел на него в упор. — Это всё спасибо тебе, — вполголоса сказал Фенрир, и губы дёрнулись в ухмылке. — Даже не знаю, как тебя отблагодарить. — Ты обещал, что обратишь её, — упрямо прошептал Ксено. — Ты обещал. — И я обращу, — резко сказал Фенрир. — На следующее полнолуние. Он продолжил смотреть на мальчишку, который всю свою жизнь был уверен, что может быть сильнее чувств, и протянул ему кожаный ошейник. Ксено машинально принял его — в больших пустых глазах отобразилась незнакомая ему раньше эмоция. Страх. — Надень на него, — Фенрир небрежно кивнул на волка. — Он пойдёт с нами. И Ксено пошёл, с трудом передвигая одеревенелые ноги. — Я убью тебя, — просипел Сириус, когда он проходил мимо. — Слышишь, Ксено? Ты… я убью тебя… — Довези его до дома, Маркус, — быстро сказал Фенрир. — Он здесь больше не нужен. — С хера ли не нужен? — выдохнул Сириус. — Что ты собрался делать с Ремом?! Кажется, он начал сопротивляться и кричать — Ксено уже не слышал. Он старался абстрагироваться от происходящего: от столпившихся оборотней, пронизывающих его взглядом, от хнычущих детей, большинство которых никогда не смогут забыть этот день, от вгрызшегося в собственную ладонь Гарета, который из последних сил старался не разрыдаться в голос, от залитых слезами глаз Изольды и от Элис, которая в ужасе глядела на серого волка и не могла отвести лица. Но когда Ксено сел рядом с ним, окроплённая кровью трава всё равно бросилась в глаза — летняя трава, нетоптанная людьми до сегодняшнего дня, и алые капли на её зелёных кончиках. «Я не могу быть другом человеку, который наносит урон природе», — когда-то сказал он Сириусу, и это было не плохо и не хорошо, а просто так, как оно есть. Как он считал нужным. Теперь он стал этим человеком сам. Ошейник защёлкнулся на пушистом горле. Волк не сводил внимательного взгляда с лица Ксено. — Прости меня, — прошептал Ксено. И это было так же ему несвойственно, как весь сегодняшний день. Как каждая секунда его жизни с того рокового диагноза.

***

— Я не думал, что он будет кого-то убивать. — Серьёзно, я не думал. — Я думал, он просто… испугает их. Чёрт, там было столько мелкотни. — Да не прихлопнет Фенрир твоего парня, не кипишуй. Ему это самому не… — Маркус, — Сириус сделал сдержанный вдох, впервые за всю дорогу домой открыв рот. — Сделай одолжение и отъебись, пока я не перевернул этот байк. И Маркус замолчал. Они добрались до маленькой квартирки в Бруклине за полночь — Сириус чувствовал себя как во сне. Одна его часть кричала о том, что надо было остаться, вцепиться в глотку этому Фенриру голыми зубами, вмазать этому мерзавцу Ксено, отобрать у них Ремуса — другая половина замерла, не в силах переварить произошедшее. Ясным оставалось одно: он сбежал. Он предал Ремуса, а затем поджал хвост и трусливо сбежал. Сел на мотоцикл человека, который насмехался над ним все эти дни. Ему хотелось с разбега влететь головой о стену и выбить из себя все мозги. Расплыться лужей и утечь в водосток. Пойти к Фенриру с ножом, как семь лет назад Ремус ломанулся к Мальсиберу, и плевать что будет дальше, плевать — только бы исправить хоть что-то. Он был унижен, оплёван, но, что хуже всего — он был предателем. Ремус из-за него был неясно где, с ним творилось неясно что, а картина, как этот мерзавец затягивает на нём ошейник, до сих пор вызывала приступ тошноты. Он был ничем не лучше Ксено, а в чём-то даже хуже: по крайней мере, тот действовал ради семьи. А он? Ради чего он действовал? Сириус остановился у крыльца квартиры, с тоской задрав голову на многочисленные этажи высотки. Маркус нерешительно встал позади него. — Ты всё ещё можешь у меня работать, если что, — помявшись, сказал он. — Ты… правда понравился мне. В этом я не врал. Ему захотелось рассмеяться. Нет — захохотать в голос. Взявшись за ручку двери и измученно оглянувшись на Маркуса, Сириус сдержанно процедил сквозь зубы: — Не приходи сюда больше никогда. Клянусь, я тебя придушу голыми руками — никакой волк не понадобится. И он зашёл внутрь, оглушительно хлопнув дверью. На громкий звук вышел Рег. — Ксено съели по дороге? — съязвил он, торопливо оттирая руки от чего-то полотенцем, и осёкся, когда Сириус посмотрел на него совершенно сломленным, забитым и бледным взглядом. Вслед за Регулусом выбежала Луна. На её шее болтались бусы, а ногти были очень криво выкрашены в розовый лак — художник из братца был так себе. — Смотри! — она выпалила Сириусу, растопыривая пальцы. Не получив никакой реакции, подбежала и крепко обхватила за ноги. Он машинально опустил ладонь на спутанные белые волосёнки — затем медленно опустился по дверному косяку на пол, оказываясь с Луной одного роста, и попытался убрать ей нечёсанные пряди со лба. Луна обвила его ручонками — Сириус крепко её сжал. — Что случилось, Сириус? — севшим голосом спросил Рег. Тот не ответил. Сердце колошматилось так, что девочка, должно быть, чувствовала это. Нечеловеческий ритм подступающей истерики. — Сириус, отвечай, — Регулус потрепал его за плечо. — Где Ксено? А Рем? Только не говори мне, что прирезал их в лесу. Его губы скривились в неудачной попытке обратить всё в шутку. Не получив реакции, он отлепил Луну от брата, схватил его за плечи и встряхнул: — Куда ты дел моих друзей?! — Друзей? — Сириус выдал слабый смешок. — Чёрт возьми, Рег… Он тихо засмеялся, откатываясь от Регулуса. Прервав смех так же неожиданно, как начал, выдохнул и неуклюже поднялся. Потом схватил с тумбочки телефон, быстро ушёл в спальню и захлопнул дверь. Телефонный шнур натянулся под щелью, рискуя оборваться — плевать. Он трясущимися пальцами прокручивал диск телефона снова и снова, набирая номер человека, с которым его разъединяла пропасть в четырнадцать часов разницы — Сириус вечно забывал, в какую сторону, к этому было так сложно привыкнуть, в Нью-Йорке ко всему было так сложно привыкнуть — поэтому он был почти готов не получить ответ. Но получил. — Бродяга? — тёплый голос в трубке и жужжание телевизора на фоне давало понять, что у Джеймса самый разгар дня. Сириус вообразил его — всклокоченного, жующего сэндвич, одетого в какую-нибудь лёгкую футболку и чудовищных шортах, от которых он с содроганием умолял лучшего друга не превращаться в типичного скучного семьянина с пивным животом — и не смог выдавить и слова. — Бродяга? Э-эй, — Джеймс снова позвал его таким будничным тоном, что из глаз мгновенно закапали слёзы. — Ты куда пропал, Бродяга? Сто лет жду звонка, понимаю, твой братец там достигает каких-то очешуенных высот, но… Бродяга, ты тут? — Да, — Сириус сипло выдавил, растирая глаза ладонью. — Да, Сохатый, я… я тут. Голос предательски дрогнул на подростковом прозвище. Боже. Как он соскучился. Почему они не могли остаться детьми навечно? Сидеть в своём скучном городке, пинать мяч на заднем дворе и жрать фиш-энд-чипс под мыльные оперы, которые так любила смотреть миссис Поттер… Как давно это было. Так давно и при этом как будто вчера. — Сириус, ты чего, — голос Джеймса резко посерьёзнел. — Ты… ты плачешь? — Нет, — пробормотал Сириус — словно всё ещё имело смысл отрицать очевидное. — Тебя Рег расстроил? Или твой гомик? — Он не гомик. — О чёрт, извини. Я хотел сказать гей. Вечно путаю эти слова. Сириус издал хлюпающий смешок — вышло почти истерически. — Серьёзно, Рем не… — дыхание спёрло, и он сделал дрожащий вдох. Грёбаные слёзы не переставали литься — Сириус едва успевал вытирать их. — Он нормальный. Обычный. Он не как я, он… Он нормальный. В трубке стало тихо. — Так и знал, что этот ублюдок тебя обидел, — наконец, досадливо сказал Джеймс. — Вы поссорились, и он наговорил тебе гадостей, так? Не волнуйся, это поправимо, дай ему трубку, и я ему втолкую, кто здесь гей, а кто не гей… — Боже, Джеймс, — Сириус отчаянно перебил его. Он хотел было объяснить, рассказать всё по порядку, дело ведь уже давно было не в том, что Ремус его не любил, но было поздно — плотину прорвало. Тонкие всхлипы толчками вырывались из горла. — Он умер, — с трудом выдавил Сириус, растирая слёзы рукавом куртки. — Он умер из-за меня. — Я всё испортил, Джеймс. Я всё испортил, как всегда. Ксено предатель и я… я тоже… Боже, Джеймс, я сраный диагноз идиота, я просто ходячий диагноз… — Кто умер? — голос в трубке заметно взволновался. — Ремус умер? Что там Ксено забыл?! Сириус! Чёрт, у тебя там два часа ночи… — Он забрал Ремуса, — Сириус промямлил дрожащим голосом. — Он убил вожака и забрал Ремуса, и я… я не знаю, что делать. Я продался ему за мотоцикл, Джеймс. Боже, я продался ему за сраный мотоцикл, Рем меня ненавидит и я не знаю, что мне делать, что мне делать, что мне делать… Он с силой ударился затылком о стену, жмурясь до боли в глазах. Всхлипы переходили в рыдания — болезненные, сбивчивые и совершенно детские. Рег, должно быть, не слышал подобного с возраста Луны — не слышал до сегодняшней ночи. Джеймс долго молчал. Когда рыдания слегка утихли, его голос снова обеспокоенно зашелестел в трубке: — Сириус. Сириус, мне приехать? Не в силах ответить, Сириус кивнул. Джеймс этого увидеть не мог. — Я вылечу ночным рейсом, — сказал он. — Пожалуйста, постарайся не делать ничего безумного.