(Не)думать, (не)чувствовать

Это было странно говорить даже мысленно, но Митя был благодарен безнравственным поступкам своего начальника. Нет, Моргунов без сомнений был тварью редкостной. Настолько, что из-за некоторых его незаконных действий в похоронное бюро нагрянула с вопросами полиция. И вот тут-то началось самое интересное. Хотя едва ли переглядки через полза́ла можно назвать «интересными». Но для Мити, который предпочитал вообще с людьми контактировать поменьше, они были именно такими. Невнятного болотистого цвета глаза старшего следователя в тускло-красной куртке то и дело проходились по всем трём работникам бюро, неизменно спотыкаясь на Косенко и начиная осмотр заново. Митя знал, что сильно выделяется на фоне своих коллег как минимум своим юным возрастом и хрупкой по сравнению с ними внешностью, но он впервые отмечал именно такую реакцию. Как-то подозрительно сурово нахмурившись, полицейский вернул всё своё внимание Моргунову и продолжил свой допрос, готовый превратиться в полноценный допрос с самым настоящим пристрастием. Второй следователь, красивая девушка-блондинка, недовольно глянула на сослуживца и вопросительно пробежалась ровным взглядом по троице. Ничего не поняла, но озадачилась и как-то слишком мрачно согласилась на кофе, предложенный Митей. Когда он вернулся с двумя стаканчиками, следователей уже не было, а помещение оказалось опечатано снаружи красными наклейками полиции. Выбираться на улицу под цепкими взглядами коллег было неловко, но делать это под странным взглядом того первого следователя было бы наверняка вообще смерти подобно. Хорошо, что тот успел уйти раньше. … Второй встречи Митя не ожидал. Вообще не ожидал, потому что по всем правилам суровой и жестокой жизни её не должно было случиться. Однако, видимо, у судьбы были на него какие-то другие планы. Либо же просто сотрудники убойного отдела полиции невольно притягивались законами самой вселенной и, вероятно, отчасти логики к сотрудникам похоронного бюро. Так сказать, «зачем нам посредники». Они встретились в баре. Где Митя даже не собирался выпивать, но новый знакомый — его зовут Евгений, а не просто «следователь Рудин», прекрасно — настоял и безапелляционно заказал им по стопке. А потом ещё. И ещё. С этим человеком, казалось, было невозможно спорить. Митя и не собирался. Только совсем немного успел посомневаться, когда его в той же напористой и не оставляющей надежд на альтернативы манере пригласили продолжить пьянку и уйти в разнос. Он по привычке и отказался бы, возможно, — но не успел. Старший мужчина выглядел каким-то истерично разбитым, до боли нуждающимся в этой попытке расслабиться. Желательно, не в одиночку, а в компании друга. Митя надеялся, что после их совместных полубезумных дёрганий под какую-то музыку, которую он даже примерно не знал, друзьями они называться вполне могли бы. Общие безумные поступки ведь сплочают людей, верно? В кино обычно так и случается. На самом деле, это было так непривычно: не думать и просто сразу делать, как только неоформленный порыв придёт в голову… Из бара они выходили почти в обнимку, с плывущим сознанием, пьяными улыбками и немного севшими голосовыми связками. Уличный холод костомукшинской зимы совершенно не ощущался даже с распахнутой курткой, хоть и должен был. Падающий с неба снег причудливо подсвечивался и сверкал в свете фонарей и проезжающих изредка мимо машин — завороженность этой картиной не перебивал даже алкоголь. Наоборот, будто усиливал. Какая-то часть сознания хотела упасть спиной в сугроб и любоваться ночным небом с белой крошкой снежинок вблизи и звёзд вдали. Плестись куда-то со смехом и будто морским шумом прибоя в голове, да ещё при этом и в компании едва знакомого человека и совершенно ни о чём не думать — бесценно. Хотя психолог Мити наверняка запретила бы ему пить вообще и совершать такие поступки, но сейчас ему было так на неё плевать. На всё плевать, в самом деле. Кроме… Ощутимо тёплая рука Жени чувствовалась на плечах так приятно, что это вышибало остатки мыслей. Митя не задавал вопросов, только вслушивался в хрипловатое неразборчивое бормотание друга над ухом и шёл в бесконечное «куда-то», путаясь и не различая улицы родной Костомукши. Он устал от своего гудящего одиночества, от тупой работы, от однообразного быта. А тут было что-то новое и, надо же, даже позитивное. Что-то новое и неизменно безопасное, защищающее, доброе в этом низком голосе, в тёплой руке, перекинутой через плечи, и в невнятно-болотных глазах, полных какой-то свежей, кровящей ещё боли и лихорадки. Женя очень долго и нелепо вспоминал код от своего подъезда (удивительно ещё, что не перепутал в итоге) и потом пытался с комично сосредоточенным лицом попасть по мелким кнопкам домофона. Митя рядом пофыркивал от смеха, из-за чего Рудин временами пытался его безуспешно и совершенно несильно оттолкнуть, тут же собственными руками прижимая обратно ближе, не давая даже шанса упасть, поскользнувшись на тонком льду. Пьяный угар едва-едва начал выветриваться от холода, но даже так Митя не думал идти домой. Сейчас было поздно, было весело и было легко. Впервые за такое долгое время — легко. А дома — тесные комнаты, узкие коридоры и бесконечные мелкие напоминания об умершей недавно сестре. Ну это всё к чёрту. Ему хотелось хоть немного не думать и отдохнуть. Забыть весь мир, заполнить его чем угодно, только бы не тишиной, не временем, в которое его тревожность и переживания сведут его в могилу. Да и не полицейского же Мите бояться, верно? Убить или обокрасть вроде не должен. Значит, всё хорошо. Даже если это не оправдается… Что ж, невелика потеря. Грустить о Мите вряд ли кто-то станет, стоило бы это признать. Семьи — теперь — нет, друзей нет и никогда не было, а на работе без него легко обойдутся. Дверь долгожданно запищала, поддаваясь наконец на матершинные уговоры Рудина, и тот безапелляционно втащил Косенко в тесное, едва освещённое помещение подъезда. Ступеньки смешались в единое серо-полосатое бугристое марево из уголков, потому что Митя совершенно не помнил, как по ним поднимался. Помнил только тёплые пальцы Жени, которые так сильно цеплялись за его ладонь и тянули куда-то вперёд и вверх. В голове продолжал медленно стихать алкогольный шум, но легко беспричинно смеяться всё ещё хотелось, и это так окрыляло, что Митя даже не думал считать этажи и пролёты. Может, их было два. Может, шесть. Он даже не знал, сколько тут пролётов могло быть вообще, он не смотрел на этажи, пока был снаружи. Ключи из рук Рудина падали дважды, и оба раза провожались смачным матерком, но в итоге и эта дверь распахнулась, вея слабым теплом и ещё более слабым запахом кофе. Почему-то перед собственной открытой квартирой Женя замер. Он смерил Митю неожиданно мрачным — хотя всё ещё определённо не до конца трезвым — взглядом и почему-то не стал силой втаскивать новоявленного товарища за собой в прихожую. Вошёл один, но дверь закрывать не стал. Молча давал выбор. Мгновение нерешительности и ожидания осталось позади вместе с закрытой за собой дверью. Митя осторожно притворил её, по привычке не смея хлопать, потому что Оле не нравились резкие громкие звуки. Пора бы уже бросать старые привычки. Никому они больше не нужны. Осознав это, Митя с озлобленностью и раздражением снова приоткрыл дверь, надавив на ручку, и с размаху громко захлопнул её. От этого немного полегчало где-то в груди. Чужая квартира была едва ли живее, чем его собственная. Но эта была всё же заметно просторнее, светлее и чуть уютнее — это вызывало призрачную улыбку. Однако преобладание пустых полок, с которых будто впопыхах сгребли содержимое и потом не вернули на место, напрягало. Косенко мысленно отметил, что уже почти протрезвел, — снова начал слишком много думать и анализировать. Непреодолимо захотелось вернуться обратно в пьяную проволоку, где высшие и такие вредящие когнитивные функции были блаженно отключены. Впрочем, обнаружившийся на кухне Евгений этим заниматься, походу, и планировал. Продемонстрировав только что открытую бутылку чего-то явно алкогольного, он немногословно кивнул: — Градус из нас почти выветрился от холода. Составишь компанию на продолжение банкета? Он спрашивал Митю. Не вытаскивал, не толкал, не решал за него. Спрашивал. Это подкупало, потому что первичная его необщительная броня за сегодня уже основательно пошла трещинами. Терять нечего. — Если ты приглашаешь, — неуместно робко, хоть и с тенью улыбки, выдохнул Митя, неловко пристраиваясь на свободной табуретке поближе к выходу. Он дома у какого-то почти незнакомца, даром что полицейского, доверчиво соглашается выпить что-то тяжелее шампанского и ничуть не чувствует вины или желания уйти. Происходящее казалось попросту сюрреалистичным. И Митя снова чересчур много думал. Водка — это же была водка, да? он позорно плохо разбирался в спиртом для своих лет, — обещала это быстро исправить, опалив только успевшее отойти от барной выпивки горло огнём и на секунду перехватив дыхание. В голову снова постепенно и желанно вторгся белый шум помех. Митя прикрыл глаза, ловя это ощущение пустотного кайфа вместе с вновь затапливающим тело теплом. — Пить без тостов и нормальной закуски, конечно, последнее дело, — отстранённо поморщился Рудин. — Чёрная пьянка получается. А у нас же ведь никто не умер. Митя больно сглотнул и заговорил, неожиданно даже для себя, глядя немигающим взглядом в ровный светлый потолок над головой полицейского: — У меня умер. Сестра, две недели назад. Скоро хоронить буду. Хоть он этого не видел, но Евгений на мгновение уставился на него чуть сощуренными от недоверчивого удивления глазами, а потом тут же замотал головой. — Слушай, ты прости, я ж не знал… — Всё в порядке, — заверил его поспешно Митя, хотя совсем не был в этом уверен. — Я в норме. Но откровенность за откровенность. — Он снова попытался улыбнуться, хоть и вышло наверняка из рук вон плохо. Теперь Рудин задумался. Однако при этом он прошёлся по Косенко таким взглядом… Митя не знал, каким именно, — сказывался недостаток общения, он плохо различал чужие эмоции — но он точно знал, что до этого никто так на него не смотрел. Сразу болезненно, тепло и как-то… Он не знал, как. — По сравнению с твоими проблемами мои — ничто. Жена ушла к бывшему, забрала сына, скандал устроила. Точнее как… — Евгений поморщился, покачал головой, уперевшись невидящим взглядом в пустоту стены где-то за Митей. — Наверное, я устроил. Она, так-то, права была. Наверное. Но этот её бывший… Митя уже приготовился слушать чужие душеизлияния, которые, как водится, под градусом обещали быть долгими. Однако Рудин замолчал. Из-за отблесков лампы в его глазах казалось, что они светились изнутри призрачным и едва живым, подрагивающим льдистым огнём. То ли ум, то ли безумие. Это завораживало, это хотелось рассмотреть поближе, чтобы различить. Молчать было не менее приятно, чем говорить. Митя чувствовал себя тут как дома, если не лучше, и наверняка в любой другой момент времени его бы это напугало, но не сейчас. Сейчас было особенным. — Так что там с её бывшим? — переспросил он, просто чтобы снова услышать этот голос — неважно, о чём именно говорящий. Просто звучание. Женя будто вышел из прострации и на пару секунд растерялся. На мгновение на его лице проявилась такая беспомощная растерянность, что Митя затаил дыхание, будто мог одним своим вздохом его разрушить. Иллюзия пропала в следующую же секунду, скрывшись за хмурым выражением и опустившимися уголками губ. — Да неважно. Просто мудаком он был много лет назад, и я не верю, что он изменился. Люди не меняются. — Люди не меняются к лучшему, — почему-то поправил его Митя, ища плывущим взглядом бутылку, в которой оставалось всё меньше и меньше содержимого. — Так выпьем же за это. — За что? — по-доброму хмыкнул Рудин, мгновенно вскинув брови. В его глазах Митя видел то же желание сказать и сделать что угодно, чтобы забыть о собственных причинах для горести. — За мудаков? Много им чести. — Не знаю. Впервые пью не один, впервые произношу тост, имей уважение. Женя хрипло рассмеялся, и Митя так охотно подхватил его смех, будто ждал этого больше всего на свете. Границы стирались неотвратимо. — Тогда как скажешь, будущий беспросветный алкоголик, — беззлобно поддел его Рудин и со скрипом двинулся на стуле ближе, чтобы долить в оба гранёных стакана, не доверяя собственному равновесию и рукам. Они теперь почти соприкасались плечами и постоянно сталкивались коленями под столом. От этого становилось тепло, и Митя ощущал почти нездоровое желание улыбаться каждую такую секунду, пока они не закончились. Наверное, градус в этом пойле и правда был нехилый, если его так быстро и сильно разнесло. Подняв взгляд на Рудина, он понял, что не его одного. От въедливого, проникающего взгляда таких странных глаз Митю заклинило. Он пытался дёрнуться, но руки его не слушались, а ноги только ближе жались к ногам Рудина под столом. Косенко мог только моргать и сглатывать, потому что обожжённый спиртом рот скапливал слюну слишком активно. А Женя скосил на мгновение глаза на его дёрнувшийся кадык, потом — снова вернулся к глазам. Только будто бы ещё на секунду задержался где-то на середине этого пути. Там, где у Мити были раскрасневшиеся от холода и опьянения губы. Митя едва ли до конца понимал, что происходит, но шум в голове был слишком громким, и поэтому он шально улыбнулся и качнулся вперёд, чтобы быть ещё ближе к чужому теплу. В чужие губы он, конечно, не попал, но он и не слишком целился. До головокружения чувствительные губы проехались по бритой линии челюсти, но продолжалось это совсем недолго. Недолго — потому что Женя очень быстро сориентировался, будто ждал, и в следующе мгновение Митя уже чувствовал на своей шее крепкую и тёплую — чёрт, почему же такую тёплую, даже если они только что с улицы? — ладонь, которая решительно прижималась к коже всей своей поверхностью. А губы и вовсе окутал лихорадочный жар чужого рта, от которого замёрзший изнутри Косенко задрожал мелко-мелко, сладко-сладко. Это было как шок, как разряд, и он хотел ещё-ещё-ещё. Рудин не заставлял себя ждать. Его рука сбоку на шее Мити не только бережно направляла и контролировала движения его головы, но и спустя время начала ласково — до боли ласково — поглаживать круговыми движениями большого пальца, отчего Митя почувствовал себя перекрученной пружиной и последними остатками мыслей взмолился о пощаде, о прекращении этой пытки заботой. Он не привык к такому. Пару раз заглянувшие люди из соцопеки никогда не были особо добрыми или щедрыми на прикосновения вообще, это считалось ненужным, а Оля сама казалась такой хрупкой и стеклянной, как ваза, что лишний раз подходить к ней было страшно. Казалась больше иллюзией или миражом, чем человеком. Да и не ценила она это так, как Митя. Наверняка не загибалась тихонько в душе от одних только мыслей о простом человеческом поглаживании по волосам или плечам. А здесь и сейчас Митя получал всё, о чём только мог думать, о чём были все его мысли от детства до пубертата, во время и после него. Простая, незатейливая ласка ломала в нём что-то, и Митя порывисто подавался ближе, настаивая, доламывая и кроша в пыль это «что-то» внутри себя самого. Больше у него не было никого, больше он никому даром не нужен — так неужели этот едва знакомый мужчина с болезненным взглядом побитого пса на дне ненормальных льдистых глаз может сделать ему хуже? Точно нет. Кажется, они примерно одинаково разбиты в этой точке времени. Так почему бы не?.. «Не» что? Почему бы не сдаться, не потеряться, не забыться? Сбежать от реальности хотя бы несколько минут… Звучит как запретная мечта, исполнение которой виделось невозможным, а сейчас оно вдруг так близко, так доступно, спрятано в этом расстоянии между их тел… Осколками сознания перед глазами — картинки. Митя пропустил то, как он дошёл до этого, просто следующий кадр — он уже прижимается спиной к стене, притиснутый сильным телом до лёгкой боли в рёбрах. И это так идеально, потому что это жарко, тесно, давяще, и только боль от злых укусов позволяет не отключиться окончательно от этой смеси чувств. Боль удерживает на земле, вызывает такое же злобное желание сопротивляться — и Митя сопротивляется. От Рудина сильно пахнет горькими неприятными сигаретами, и Косенко уже чувствует, как этот запах впитывается в его одежду, путается в волосах, пристаёт к коже. Вряд ли сильнее, чем запах перегара, но всё же. Ему казалось, что сам он должен пахнуть смертью, пластиком и слабыми ванильными духами сестры, которые так и не смог выбросить, не поднялась рука. Что угодно лучше, чем этот дух тлена и разложения выцветающей человеческой памяти. Оттого, что Рудин, пусть невольно, но избавил его от этого всего, хотелось разрыдаться. От благодарности и счастья избавления. Однако было не время и не место. У Жени сильные жилистые руки, которыми он может приподнять невысокого Митю или подхватить его, когда ноги уже совсем не держат. Он заставляет запрокинуть голову жёсткой хваткой под челюстью, но довольно урчит, когда Митя дёргается и упирается в его грудь ладонями. А парень сам не знает, чего хочет: то ли в самом деле держать мужчину на этом условном расстоянии, то ли просто добиться большего контакта со всем, с чем может. Потому что Рудин горячий, раскалённый даже, сквозь эту ткань тёплой зимней одежды, а Косенко хронически мёрзнет всю свою жизнь. После смерти сестры ему и вовсе казалось, что вся грудная клетка заковалась в единый монолитный ледник. Но вот сейчас, под напором Рудина Митя чувствовал себя так, словно оттаивал. Ладони, шею, лицо, особенно губы — кололо так, как колет под кожей, если озябшие зимой пальцы сунуть в хорошо нагретую воду. Была и боль, но и именно поэтому её хотелось больше — такая боль следовала после самого жуткого обморожения и значила, что скоро всё тело отогреется, надо только потерпеть эту колючую ломоту совсем недолго. Из-за этого Митя не может сдержать позорно высокий стон, когда неведомым образом они уже оказываются возле какой-то кровати, — чужая квартира путает, — куда он падает спиной, а сверху наваливается Рудин — и мгновенно заполняет собой всё возможное пространство вокруг. От нахлынувших тепла, жара, ощущений Митю кроет не хуже, чем наркомана от первой дозы, и он жмётся ближе, забывает человеческие слова и логику собственного тела, просто обвивается весь целиком вокруг Жени, тянется к нему так, как только это позволяет анатомия. И плевать, что первый раз, что мужик, что почти незнакомец — на всё плевать, потому что желания не знают понятия «правильно», а весь диапазон желаний Мити сейчас сузился до одного простого и незатейливого — «согреться и забыться». Большего ему не надо. На остальное плевать. Как там было в поговорке? «После нас — хоть потоп»? О да-а-а… Женя что-то неразборчиво говорит — Митя не слышит, слишком занятый попытками искусать и вылизать его ухо, так удачно оказавшееся под зубами, губами и языком. Поэтому, когда Рудин пытается оттянуть его от себя, стараясь не навредить, Митя самозабвенно сопротивляется его попыткам. Однако что он может против тренированного полицейского? Все секунды обиды, возмущения и ожидания с лихвой окупаются, когда Косенко понимает, зачем Женя это делал. Он хотел раздеться сам и раздеть Митю, потому что тот был не в состоянии это сделать. Тот снова активно поддавался, лез под руки, касался открытых участков кожи, которые теперь казались ещё более горячими и невероятными. Митя кипел от полуосознанного стремления то ли влезть к товарищу полицейскому между рёбер, слева, чтобы ближе к бешено колотящемуся сердцу, гоняющему так быстро эту горячую кровь, то ли он хотел оторвать от него себе кусок на память, чтобы хранить вечность и никогда никому не отдавать. Хотя получится ли потом в принципе хоть что-то вспомнить — уже хороший вопрос. Хороший вопрос, чтобы подумать о нём уже после того, как Митя справится с тактильным шоком и полнейшей сенсорной перегрузкой со всех сторон. Он, одинокий мальчик, потерявший в этом мире всё, которым брезговали окружающие, а он отвечал им полной взаимностью в этом вопросе, — сейчас он получал всё и сразу. Звук, запах, вкус, прикосновения, давление, одновременно и много, так много, что слишком и в ту же секунду недостаточно. Слишком недостаточно. Да, именно так. Он не понимал, что из происходящего в реальности, а что внутри его разума, что он взаправду делает, а что сохраняет только в мыслях. В мыслях он задыхался, умирал, надсадно выл и нестерпимо желал, совершенно не понимая, чего же конкретно. Но лучше всего прямо сейчас и больше, ещё больше… Следующая вспышка — Митю уже выгибает дугой от новых простейших касаний, которые кажутся ему манной небесной. Рудин дрочит грубо, но не быстро, а словно с нарочным замедлением, зажав два члена своей широкой рукой, — у Мити теперь эта картинка дочерна выжженной на внутренней стороне век останется на ближайшую вечность. Его прошибают горячие волны эйфории одна за одной от каждого движения чужой ладони, голова запрокидывается назад сама собой, но он удерживается из последних сил — не хочет потерять невероятный вид на возбуждённого, лишённого своей вечной тоски Женю. Мите кажется, что дело не только в жене и сыне, что что-то сломано в Рудине намного глубже и сильнее, — но сейчас, в этот момент, даже это смыто оглушающим потоком похоти и желания. Изломанная линия бровей, плотно сжатые губы, полуприкрытые глаза — если такой образ строгого полицейского Митя не запомнит на всю жизнь, то точно удавится. Он не может сказать, что Рудин красивый, или некрасивый, или какой угодно ещё внешне, для Косенко сейчас имеют значение только эти ощущения и эмоции, шарашащие через тело вспышками, разрядами, взрывами насквозь. Он физически не может следить за временем, пока с беззвучно раскрытым от чувств ртом ловит воздух крохотными порциями, и в какой-то момент его просто сгибает пополам внезапно перехлестнувший через голову оргазм. Такой выворачивающий всю его сущность и тусклую душу наизнанку, что, кажется, у него голос садится от этого нечеловечески надсадного хриплого вскрика, которое выпускает его горло. Митя так выпадает из мира, из этой чёртовой реальности, что едва приходит в себя от настойчивого похлопывания по щеке. — Ну и развезло же тебя, парень, — рокочущим дуновением жаркого дыхания проходится над ухом, а похлопывания размываются и превращаются в мягкие поглаживания по скулам, линии челюсти, шее, пока не замирают на плече. — Порядок всё? — Д-да, всё… На самом деле, Митя не уверен. Его лишь частично отпустил алкогольный градус, голова тяжёлая-тяжёлая и неподконтрольная, а сознание находится всё ещё лишь на полпути к возвращению в тело. Ласка и тёплые прикосновения никак не помогают ускорить этот процесс, а лишь делают всё хуже, туманя и без того отчаянно расплывающееся зрение. Крепкие руки сжимаются на угловатых плечах сильнее, и Митя только замечает, что где-то по пути успел растерять половину одежды. Это осознание всё же добавляет резкости окружающими миру, и нега тает, благодаря чему он наконец может разобрать лицо Рудина совсем близко от своего. — Не окажешь ответную услугу? — усмехается тот, вопросительно вскидывая брови и кивая куда-то вниз. Митя не глупый, он всё понимает даже без этого кивка, поэтому и сглатывает. Собственное тело ощущается как-то иначе, незнакомо и ново, но несмотря на это он кивает в ответ и смаргивает с глаз остатки блаженной пелены. Он должен сделать что-то в ответ. Наверное, Женя видит его сомнения и слишком низко опущенный подбородок и поэтому отвлекает уже привычным методом: впивается подавляюще сильно в приоткрытые губы, обводя их языком и вынуждая отвечать не менее вовлечённо. Перед глазами снова начинает колыхаться пьяная поволока лёгкого возбуждения, когда Митя отрывается от него сам и смотрит своими бездонными и чёрными, как вечные омуты, широкими зрачками. В голове начинает формироваться желанный план. Прежде чем Рудин успевает сказать ещё хоть что-то, Косенко решительно и неожиданно мощно толкает его в грудь, чтобы мужчина упал на кровать полностью. Тот смотрит с лёгким, таким юношеским любопытством в полуприкрытых глазах и внимательно следит за любым действием немногословного парня так, будто от них зависит как минимум судьба всего мира. Это тянет за какие-то странные струны Митиной души и лишь возбуждает ещё сильнее, до дрожащих пальцев, хотя тело ещё от прошлого оргазма не отошло. А сам он тем временем устраивается на чужих бёдрах сверху, так свободно, будто каждый вечер чем-то подобным занимается. Он уже не осознаёт происходящее в полной мере, а только движется согласно инстинктам и расплескавшимся по черепной коробке изнутри пошлым желаниям. Поэтому одна рука уверенно накрывает чужой пах и движется в такт, а вторая поднимается выше, сначала ныряя по одежду вдоль по поджавшемуся мускулистому животу к груди полицейского. Рудина всё вполне устраивает, если судить по закатившимся глазам и откинутой назад голове. А Митя вдруг не может оторвать взгляд от его открытой шеи и выступающего острого кадыка. Прикипает и чувствует, как собственное горло предательски пересыхает. Как заколдованная или живущая отдельной жизнью, его свободная рука в следующую секунду выпутывается из кома разогретой одежды. Женя под ним напряжённый и сосредоточенный на себе, ни о чём не подозревающий — в то время, пока в Мите разжигается что-то тёмное и пугающее. Сначала пальцы ложатся на шею полицейского совсем легко и ненавязчиво. Кожа там горячая-горячая, мощно пульсирующая в такт гулкому и стремительному сердцебиению от грудной клетки. Тук-тук, тук-тук, тук-тук… Стучит ритмично по ладони справа, где артерия, где жизнь. Сводит с ума. Митя облизывает губы хаотично и голодно и наконец находит в себе силы поднять взгляд всего на секунду, от горла к лицу. Рудин смотрит в ответ своими помутневшими болотными глазами, у него дрожат ресницы, а руки вцепляются Мите в бёдра почти до боли. Предупреждающе, быть может, или угрожающе, не понять. Косенко лишь в силах замереть на время, механически проводя кончиками пальцев по шее, пересчитывая полукольца хрящей трахеи, ощупывая каждый миллиметр неровной кожи с пробивающейся щетиной, каждый даже самый мелкий шрам, накопленный за годы жизни и службы. А потом Женя вдруг моргает. Медленно, как кошка в ночи, не отрываясь своим больным взглядом от чужого, такого же неадекватного и затуманенного. Одобряя. И Митя легко давит пальцами по обе стороны чуть выше кадыка. Рудин широко распахивает глаза мгновенно, вцепляется уже не в бёдра парня, а в простыни — до побелевших костяшек и оглушающего треска ткани. Митя не останавливается, словно в трансе или под гипнозом. Гипноз имени его демонов и просто одуряюще пульсирующей под его руками чужой жизни. Он прикладывает больше силы, ощущая эту власть, которая завораживает и приковывает к себе насмерть. Насмерть. Он мог бы задушить Рудина насмерть. Прямо здесь и сейчас. Просто не разжать пальцы вовремя — и всё. Настоящая, сильная и бьющаяся жизнь в его руках. Зависящая только от него одного. Тем временем Рудин под ним выгибается всем своим крепким телом, приподнимается на лопатках почти в дугу, приподнимает и самого Митю, которому снова приходится искать равновесие, но он едва замечает эту помеху. Женины глаза уже отчётливо ничего не видят, а просто слепо закатываются куда-то в потолок, рот раскрывается в попытке ухватить хоть немного воздуха, но всё безуспешно. Он задушенно хрипит, сипит, скребёт по шуршащим простыням ногтями. Но Митя почти не слышит этого, привороженный мощью, оказавшейся в его собственных руках, и ускоренным бешеным сердцебиением, колотящимся в ладонях, и привкусом агонии на кончиках пальцев. Приходит в себя он только в какой-то из тех бесчисленных моментов, которые можно назвать «последним». Хватка разжимается сама собой, и Женя тут же выворачивается в сторону, почувствовав свою свободу, а оглушённый Митя хлопает глазами, глядя в пустоту. Они оба словно всплывают из-под воды: Рудин пытается судорожно отдышаться, захлёбываясь и кашляя, а Косенко будто возвращается в реальности впервые за долгое время и не понимает теперь, где он, что делает и как сюда попал. Митя медленно потирает ладони всей площадью друг о друга. Он словно бы всё ещё чувствует чужой бунтующий против кислородного голодания сумасшедший пульс. Такой, который сдвинул что-то в его сознании и потом так и не вернул на место. Руки ощутимо чешутся, подушечки пальцев зудят. Хочется снова приложить их к чему-то живому и полностью подвластному, только бы почувствовать всё это ещё хоть раз. Митя замечает краем глаза, что кое-как пришедший в себя Рудин тянется за чем-то к прикроватной тумбочке и в итоге достаёт из ящика упаковку салфеток. Его руки тоже дрожат, чуть не роняя её, но в итоге упаковка оказывается вскрыта, а белые салфетки стелются, зажатые его пальцами, вниз и… Косенко с удивлением признаёт, что вообще не заметил, когда именно Женя кончил. Возможно, в первые три секунды асфиксии. А возможно, и за считанные мгновения перед тем, как Митя оставил его шею в покое — ту, по которой наверняка уже наутро расцветёт ошейник насыщенного, тёмно-синюшного болезненного цвета. Такой явный, такой вульгарный и вызывающий знак… «…принадлежности и собственности», — коварно заканчивают демоны в мыслях Косенко, и он дрожит от того, как это звучит. Его голова всё ещё гудит, он всё ещё не до конца в себе, и кровь кипит где-то глубоко под кожей. — Ты в… норме? — чуть запинаясь только и может выдавить он, пока чувствует свою острую бесполезность. «Сам как думаешь, идиот?» — зубоскалит внутренний голос. Но в следующую секунду Рудин снова обваливается всем телом на кровать спиной и смотрит прямо на парня таким пронизывающим взглядом, что Митя чувствует себя бабочкой на булавке в коллекции исследователя. На него вдруг резко начинает давить собственная нагота, преступная на фоне наполовину одетого Жени, и непозволительная щуплая худоба рядом с его… с ним. Мужчина пару раз машет рукой, подзывая ближе к себе, и Косенко только и может, что подчиниться: придвинуться, подползая на коленях по поскрипывающему матрасу — боже, он что, скрипел под ними всё это время? тот самый, где до этого Женя спал со своей женой? — и склониться над самым его лицом, выражающем эту нечитаемую эмоцию. Конечно Рудин подзывает его ближе — ему сейчас определённо не до повышения голоса. Поэтому Митя очень бдительно и напряжённо прислушивается к его свистящему-шипящему шёпоту почти в самое ухо. — Самый острый секс в моей жизни. А теперь спи, я тебя одного в ночь никуда не отпущу. Вот так, безапелляционно, в приказном тоне настоящего полицейского. Разве что шёпотом, а не мягко гудящим голосом довольного человека, каким это должно было прозвучать. Откуда-то Косенко просто знает, как оно должно было быть. Теперь Митя наконец может заметить в его глазах и искорки веселья, и вымотанную поволоку усталости, и какое-то глубокое, низко вибрирующее чувство полного удовлетворения. Такое мощное, такое всепоглощающее и излеченное, что в самом Мите что-то внутри мгновенно отзывается на это, и он безропотно кивает, захлёстнутый этим резонансом выше головы, как высокой и солёной морской волной. Подчинение вознаграждается щедрым приглашением под тёплое, хоть и мятое одеяло, и остывающее после страсти тело крайне благодарно такому подарку, потому что несмотря на хорошее отопление забыть о суровой костомукшинской зиме на улице просто невозможно. Сначала Митя планировал устроиться на самом краешке постели, тем более закутавшись по большей части в свою подобранную с пола одежду, которую пришлось собирать по всей комнате (а рубашка и вовсе не досчиталась двух верхних пуговиц — как раз там, где теперь на ключицах наливались красными пятнами крупные засосы), но ему не позволили. Рудин заворчал что-то неразборчивое и в почти приказном порядке подтянул парня ближе к себе, вжал в собственное горячее тело, да ещё и подоткнул одеяло, чтобы точно нигде ничего не поддувало. Косенко совсем не было жарко в таком положении. Наоборот — было ощущение, словно впервые в жизни по-настоящему согрелся. Нашёл своё место в жизни. Что-то надёжно спрятанное внутри него мурлыкало, и именно это мурлыкание так гармонично резонировало с довольством Жени, прижимавшего так плотно, будто они двое знали друг друга сто лет, а не один неполный день, затянувшуюся чёрную пьянку, заливающую боль, и шальную ночь без стоп-кранов и мыслей. Качаясь на мурлыкающих волнах собственного сознания и не сопротивляясь слипающимся после таких нагрузок векам, Митя соскользнул в сон даже слишком быстро, за едва ли пять минут. Он спал тихо, начисто без снов, без кошмаров, без воспоминаний. Так, как ни разу не получалось за… с тех пор как… с самого далёкого детства. И уж тем более — со смерти сестры, когда он ни одной полной ночи проспать не мог. За две недели. Сейчас — впервые. … Утро встретило головной болью. Давящим по всей окружности сразу на мозг железным ободом со всех сторон. Но таким, что если не двигаться, то даже можно понемногу осторожно думать. Митя помнил абсолютно всё, что произошло. И слышал размеренное, шумное дыхание всё ещё крепко спящего Рудина где-то за своей спиной. Глубокое, успокаивающее и вселяющее какие-то неясные надежды, под которыми не было совершенно никакого рационального основания. Он должен чувствовать себя использованным. Должен чувствовать себя грязным, противным, испорченным и мерзко порочным. Тогда почему же… Почему Митя ощущает себя так, словно после вековой зимы в его груди начинается весна? Почему чувствует себя таким бессовестно и беззаветно живым, даже мысленно готовый к тому, что через пару часов его выгонят со словами «это была мерзкая ошибка и секундное помутнение, так что проваливай»? Почему… стоило всего на минуту осознать себя желанным для кого-то, как он уже хочет жить? Размышления прерывает тяжёлая, тёплая до одури рука, перекинувшаяся через живот парня. Это хорошо? Плохо? Его всё же убьют, как он мимолётно допускал в начале их встречи ещё в баре (по ощущениям, это было словно в прошлой жизни)? Было всё ещё плевать, но уже с каким-то противоположным смысловым знаком. Не безнадёжного отчаяния, а воодушевлённого и даже почти счастливого от глупости пофигизма. А судя по тому, как затем настойчиво его подтащили ближе, прижав спиной к чужой тёплой груди, смерть точно не была правильным ответом на вопрос. Митя не представлял, что произойдёт через пару часов. Не имел ни малейшего понятия и не хотел даже начинать гадать — слишком уж много было вариантов и нюансов. Но одно он знал точно: произошедшего ему было достаточно. Впервые за очень, очень долгое время Митя чувствовал себя по-настоящему живым, и, более того, он был готов и искренне хотел жить дальше, после этого, чем бы оно ни закончилось в итоге. И если в этой его новой жизни Евгений Рудин не возненавидит его и останется хотя бы другом, если не кем-то большим, — что ж, это будет просто прекрасным дополнением его «чистого листа».