Sex, Drugs, etc.

***

Ночная магистраль тянулась в жарком мареве, фонари смазывались в одну светящуюся змейку. В багажнике у них лежал прототип — крошечный, почти игрушечный ракетный двигатель. И сейчас они ехали на его первое испытание. Ветер бился в открытые окна, перебирал волосы. Под ногами у Рубика стояла пластиковая бутылка — из-под лимонада, с вскрытой крышкой. Внутри — не вода. Запах почти не чувствовался, если не принюхиваться, но Рубик всё равно держал её ближе к себе, на полу, прикрыв от глаз. Всё не получалось выпить или выкинуть. Он понимал, что Эйдан всё видит. Просто тот не задавал вопросов. А лишь отводил взгляд, когда всё становилось слишком очевидно. По радио играла «Sex, Drugs, etc.», и Рубик, даже сидя в машине, продолжал гонять в голове расчёты. В груди щекотало тревожное волнение, что-то среднее между надеждой и предчувствием катастрофы. На площадке должен был присутствовать инвестор. Просто наблюдатель, на бумаге. Но когда он смотрит — у всего появляется цена. Рубик работал над этим двигателем полгода, вытачивая каждый параметр как ювелир. Его задача была почти невозможной: сделать двигатель настолько компактным, чтобы он мог поместиться в одну его руку, — но мощным, живучим, способным на рывок. Топливо было самой большой головной болью. Объём — ничтожный, а требования — бешеные: взрывная мощность при минимальной массе. Он подбирал состав, словно варил алхимический эликсир. Но вся суть — не в долететь на топливе. Оно нужно лишь для старта, для выстрела вверх. Дальше — гравитационный манёвр: использовать притяжение планет, чтобы ускориться без единой капли горючего. Парадоксально, но для рывка в пустоту они будут полагаться на то, что обычно тянет вниз.  Он украдкой взглянул на Эйдана. Тот держал руль одной рукой, в полусне, с лицом, как закрытая дверь. Ни волнения, ни дрожи. Даже любопытства. Рядом с коробкой передач стояла пара банок энергетика. Одна — пустая, другая — наполовину допитая. Рубик устало закатил глаза. Его любимый вкус Эйдан уже допил, осталась та, которую никто не любил. Эйдан был в шортах. Конечно. Как будто всё это не важно — ни ночь, ни двигатель в багажнике, ни сама возможность. Кожа на коленях тёмная от загара, там и тут веснушки. Всё у него выходит как-то... легко. Невыносимо легко. Даже сидеть — и то у него получается так, как будто он вырос в лесу, спал на траве, пил из лужи и привык к этому. Всё в нём — от тела. Хотелось его покусать за это. — Спит, что ли? — фыркнул Рубик сквозь зубы. Это раздражало. Почти до боли. В машине — полгода работы, впереди важное испытание. В его груди — взрывается сверхновая. А рядом сидит человек, будто они едут за картошкой. Эйдан думал, что всё это просто ещё один каприз. Что гениальный Рубик опять взвинчен, как всегда. Может, даже снисходительно поглядывал на него — с тем вечным выражением «ты опять перегибаешь». Рубик почти видел, как он думает: «Ему надо выговориться, вспыхнуть, потом пройдёт». Как будто всё это — временно. Как обычно.  Рубик отвернулся к окну. Он ненавидел, что рядом сидит не он сам. Не тот, кто понял бы замысел, оценил бы масштаб, затаил бы дыхание вместе с ним. Но всё равно хотелось схватить его за плечо, встряхнуть, заорать: — Ты вообще понимаешь, что происходит?! Он бы врезал, но это опасно на скорости сто десять. Так что он, конечно, этого не сделал. Он просто пнул бутылку под ногами. И полностью отрыл окно, с мыслью не открыть бы вообще дверь. Воздух ворвался внутрь — тёплый, влажный, с запахом морской соли и хвои. Сердце билось глухо и быстро, будто не двигатель в багажнике должен был взорваться, а он сам. Что-то пульсировало под кожей, как стрекающие медузы. То ли от духоты, то ли от осознания, что сегодня — праздник тщеславия, и святой отец будет резать ленточку. Или, может, дело в Эйдане. Он молчит так, будто в нём работает счётчик Гейгера. Халат потно прилип к коже. Хотелось вскрыться. В буквальном смысле.  На часах — 3:00. Впереди — два часа дороги. А что если?.. Что если остановиться прямо сейчас? Остановить всё, пока ещё не поздно. Пока предвкушение сильнее результата. Пока в груди всё не выгорело. Пока он не пересёкся с инвестором, чёрт бы его... Уже, наверное, сидит там — как статуя, с благословением на губах. Он всегда любил смотреть сверху, молча, пока ты сам начинаешь оправдываться, раздеваться, сгорать. Хоть это и не экзамен. Но с него всё началось. Дорога была абсолютно пуста — вряд ли по ней проедет кто-то в ближайшие часы. Это была не особо популярная трасса, особенно ночью. В салоне было душно, как в исповедальне после блуда. Мысль об остановке засела, как непрочитанное сообщение от бывшей — хочешь игнорировать, но не выходит. Всё внутри зудело — так, что хотелось вывернуть себя наизнанку, достать кишки и хорошенько их почесать. Пока не станет легче. Или не вырубишься от боли. Его трясло. Он был на грани — той самой, после которой либо прорыв, либо позорный твит в 3 ночи. Ему нужно было вырваться. Немедленно. — Останови машину, — почти в приказном тоне Рубик дёрнул тишину между ними. Эйдан едва повёл плечом, не сразу понял. — Что? — Эйдан рвано повернул к нему голову. — Ты в порядке вообще?.. Блядь, Рубик, ну серьёзно? Мы почти доехали, заправка — через пару минут. —Голос сорвался. В нём было что-то от укушенной собаки — смесь тревоги и боли, спрятанной под злостью. — Ты... Не можешь потерпеть..? — Он почти добавил «до туалета», но проглотил слова, вдруг поймав в голосе Рубика что-то… другое. Что-то, от чего стало нехорошо. — Ты сейчас попытался быть остроумным, да? Или ты правда подумал, что я хочу ссать? Ты это ведь хотел сказать, а?.. Рубик медленно наклонился, поднял бутылку с пола. Посмотрел на неё, будто видел впервые. Пластик поддался под пальцами. Он открыл крышку, собираясь сделать глоток. Он не должен был это говорить. Он должен был вытерпеть, укусить язык и продолжать. Но от одной мысли о Винсанте, этом чёртовом инвесторе, внутри всё закрутилось — будто он снова в том кабинете, снова один на один с богом, сдавшим экзамен за него. Он сорвался. — Нет, останови здесь. Мне херово, если ты не заметил, — бросил он. — Меня мутит от всего этого. Эйдан втянул губу, прикусил изнутри. Пальцы сжались — хрустнули суставы. Кивнул — едва, будто сдерживал то, что рвалось наружу. Лицо застыло. Слишком ровное, слишком собранное — как у тех, кто уже не верит, что слова что-то решают.   Рубик это заметил. И потому сказал громче, почти с вызовом: — От тебя. Особенно. Он улыбнулся — не губами, а глазами. Как будто пальцами задел старую рану и почувствовал под кожей тёплую, знакомую дрожь. — Прекрасно, — тихо ответил Эйдан. Он провёл языком по внутренней стороне зубов, будто смаковал укол. Его пальцы на руле медленно сжались, костяшки побелели. — Тебе плохо — ты пьёшь. Тебе страшно — ты лезешь на рожон. Всё как обычно. — Лучше, чем сидеть вечно с этим лицом «я всё держу под контролем». Удивительно, что ты до сих пор не сгорел к чёртям от собственного напряжения. — Рубик чуть подался вперёд, с каким-то холодным азартом в глазах. Его плечи выпрямились, будто спор наполнял его — как топливо двигатель. — Я, по крайней мере, не пью сивуху из пластика в три ночи в дороге, — отрезал Эйдан, бросив на него короткий взгляд. — Особенно когда в багажнике проект, над которым мы горбатились полгода. Его голос дрогнул на слове «проект», и он сразу скривил губы — будто устыдился этой дрожи. — Мы? Может, ты хотел сказать «я таскал ящики», а я — работал головой? Ведь это я здесь гениальный и неповторимый учёный, а ты — грязно-рабочий. Пёсик на «принеси-подай». Эйдан резко дёрнул руль. Не сильно — но достаточно, чтобы машину качнуло, и часть жидкости выплеснулась на Рубика. Тот со вздохом протёр лицо. Потом, не отрывая взгляда от Эйдана, перевернул бутылку и резко встряхнул её — как будто вытряхивал не спирт, а яд. Алкоголь брызнул на ботинки, панель, дверь, лобовое стекло — и, особенно, на Эйдана. Тот вздрогнул, когда холодные капли попали на бедро — он был в шортах — и резко дёрнулся, как от пощёчины. Рука на мгновение оторвалась от руля, но тут же вернулась. Он не сказал ничего — челюсть сжалась, скулы заиграли. Ему бы заорать — но он заглотнул крик, как кость. Салон моментально наполнился резким запахом спирта. — Смотри. Доволен? Останавливай. Машина резко замедлилась. Шины чуть взвизгнули на асфальте. Тишина. — Серьёзно?.. — Эйдан даже не повернулся, только уставился вперёд, пальцы мертво сжали руль. — Ты хочешь устроить бойкот в стиле «на зло маме отморожу уши»? Рубик усмехнулся. Коротко. Почти себе. — Маме. Тебе. Винсенту. Какая разница. Всё равно что в пустоту кричать. Машина остановилась под дрожащим уличным фонарём — как насекомое, врезавшееся в стекло, оставив грязный отпечаток. Золотистый свет растёкся по заплеванному лобовому, осветил заляпанную приборную панель, капли на обивке двери, мокрое пятно на халате Рубика и испачканное бедро Эйдана. В салоне стоял липкий запах дешёвого спиртного, обволакивающий, как пар в замкнутой ванной. Музыка продолжала играть — «Sex, Drugs, etc.» тянулась из динамиков, как слипшаяся плёнка старого роуд-муви. Расслабленная, с приглушённым битом, будто всё происходящее — не сцена срыва, а просто ещё одна остановка на пути в никуда. Слова про «low key vibe» звучали почти как насмешка, перекрывая запах спиртного и липкое напряжение в воздухе. Казалось, кто-то включил саундтрек к чужой жизни — и промахнулся с жанром. Эйдан щёлкнул аварийкой — жест короткий, почти машинальный, как будто это был не ответ, а рефлекс. Он не повернулся, не сказал ни слова, просто замер, вцепившись в руль, будто в поручень в резко затормозившем автобусе. Свет фонаря дрожал на его коже, стекал по шее и плечу, выхватывал напряжённую линию скулы. Эйдан, смотрел вперёд, в ночь, как в туннель, надеясь, что там, дальше, будет хоть какая-то развязка. Он выдохнул резко, как от дыма. Повернулся. Запах ударил в нос — противный, резкий, слишком знакомый. — Ты серьёзно?.. Ты решил облить этой дрянью всё — и себя, и меня? — голос сорвался, как сцепление на повороте — Ты, блядь, серьёзно?.. Его скосило — как от пощёчины. Взгляд скользнул по Рубику: глаза — стеклянные, губы влажные, пальцы ещё дрожат от рывка. Всё в нём говорило «слишком поздно». А фонарь за окном продолжал пульсировать, превращая этот момент в нечто почти киношное. Слишком яркое, чтобы быть настоящим. — Ты же знаешь, как я… — он осёкся, цокнул языком. — Плевать, забудь. Пауза растянулась, тяжёлая, как пятно на полу — ни вытереть, ни не замечать. — Ты как... — Эйдан сорвался. — Как будто хочешь, чтобы я тебя ненавидел. Или… чтобы я ушёл. Рубик усмехнулся. Тихо. Почти ласково. Склонённая голова, как перед приговором. — Удивительно, что ты всё ещё тут. — Потому что я идиот, наверное, — Он сжал челюсть. — И потому что ты, сука, так и не объяснил, что с тобой. А я не умею угадывать. Рубик держит бутылку в руках, взгляд остриженный, почти небрежный, но в этой небрежности — резкое желание напомнить Эйдану, что всё находится под его контролем. Он подталкивает его, нарушая личное пространство, и замечает, как Эйдан напрягается. Эйдан не отвечает, но Рубик, несмотря на его молчание, чувствует, как всё вокруг начинает сжиматься. Его голос становится резким. — Думаешь, это худшее, на что я способен? — Рубик подался вперёд, лицо близко, как если бы он специально выждал момент, чтобы выдавить из Эйдана хоть что-то. Он усмехнулся, глаза ледяные, голос тихий, но с подспудной агрессией. — Я могу вывернуть тебя наизнанку. Мне просто интереснее смотреть, как ты держишься. Он коротко, но с хищным любопытством оглядел Эйдана, давая понять, что это не пустое утверждение. Он сдвигается с места — коленом задевает подлокотник, халатом цепляет ручник. Машина вздрагивает, как будто ей больно. Рубик перелезает — медленно, неуклюже — и залезает на колени Эйдана, по-дурацки, как будто забыл, где заканчивается сцена и начинается настоящая драка. Эйдан отшатнулся было, но некуда. Его плечи упёрлись в спинку сиденья, пальцы сжались на руле, как будто тот мог дать опору. Горло сдавило — будто ком подкатил. Но он всё равно не двигается, не убирает руку от руля. Он не уверен, что готов что-то из этого сделать, но он точно не собирается уступать. Не сейчас. Не здесь. Не ему. Рубик, чувствуя это напряжение, будто тонул в нём с головой, уже ничего не контролировал — ни себя, ни сцену. Пьеса без сценария, а занавес уже захлопнулся. Сиди теперь, гений. Болезненно упираясь одним коленом в бёдро Эйдана, а другим пристраиваясь — между ног. Рубик наваливается на Эйдана, но, стоя на коленях, оказывается чуть выше — упирается макушкой в потолок.  Эйдан вжался в сиденье, как будто мог исчезнуть. Пульс отдался в висках, в груди — глухо, сбивчиво. Тепло от тела Рубика — как ожог. Слишком близко. Слишком...  Такое редкое зрелище: Рубик ведь обычно на голову ниже. Руль упирается ему в спину. Поза — нелепая, как сцена из дешёвой комедии.  — Знаю, тебе хочется врезать мне, но не из злости — а потому что ты хочешь ощутить, как это будет, когда ты сможешь меня контролировать. Ты ведь хочешь, чтобы я почувствовал твою силу, так? Эйдан вздрогнул, как от хлёсткой правды. Что?  На секунду сжал кулак. И сразу отпустил — почти с отвращением к себе. — Слезь, — сказал Эйдан. Голос тихий, как подточенное лезвие. — Сейчас же. — Почему? Страшно? Он говорит это слишком близко. На грани поцелуя, на грани драки. Он улыбается. Сидит у него на коленях, но будто залез под кожу. Лезет туда, где больно, где ещё не сказано, куда не следует. И делает это нагло — как будто не слышит, что не отвечают. И это причиняет злость куда острее, чем запах спиртного. И в этот момент — Эйдан сжимает ворот его халата, будто вот-вот... Но Рубик не замирает. Внезапным, хищным движением — как змея — выскальзывает из одежды. Он бросает последний взгляд — и в нём нет страха. Только вызов. Только радость хищника, сорвавшегося с цепи. Халат остаётся в чужих руках, а он сам — уже тянется к ручке двери. Неуклюже её открывает, толкается — и вместе с этим движением вываливается наружу. Асфальт дерёт кожу на спине, как наждаком, оставляя полосы боли — но он только смеётся, будто это крылья прорезались. Будто не почувствовал ни удара, ни боли. С лицом восторженным, почти ликующим, он поднимается и смотрит на Эйдана, который остался сидеть внутри, с халатом в руках.  Выражение на лице у него — бомба замедленного действия.  И Рубик смеётся.   Тонко, на грани истерики.  Эмоции на лице Эйдана проносятся калейдоскопом. Это не может не вызывать почти детский восторг.   Наконец-то! Реакция! Да ещё какая! Он стоит посреди дороги почти голый, только в одних боксерах. Какое счастье, что он сегодня в них. Иначе бы снова началась эта лекция — о приличии, о границах. Как будто они у него есть.  Порой он это забывает. Считает, что не обязательно. Ему в принципе до таких вещей часто дела нет. — Слушай, — Рубик бросает через плечо, — а давай прямо здесь и запустим. Нахер стартовую площадку. Зачем вообще ехать куда то! Пусть всё рванёт между двумя кюветами и пустой банкой из-под Dr Pepper. Это идеальное место!  Всё нахрен.  Если всему суждено провалиться — пусть здесь и сейчас. Он двинулся в сторону багажника.  Последний взгляд, брошенный через плечо, был странно отрешённым. В нём читалось что-то неуловимо знакомое. И это бесило. Эйдан не отводил глаз. Он сидел с халатом в руках, чувствуя, как от него поднимается мерзкий запах дешёвого алкоголя. Брезгливо, почти машинально, он смял ткань, будто хотел выжать из неё сам этот момент. В пальцах зазудело. Хотелось что-то бросить. Выгнать. Просто захлопнуть дверь, повернуть ключ зажигания и уехать. Блядь. Опять этот взгляд — отстранённый, пустой. Как будто его здесь не было. Как будто это не он держит на руках остатки чужой истерики. Он шевельнулся, прижимая халат к груди — не из заботы, а будто хотел спрятать, заглушить липкую дрожь под рёбрами. Пальцы ещё сжимались, как после удара. Такое чувство, будто его использовали как ступеньку — вытерли ноги и полезли дальше. И почему-то именно это разозлило сильнее всего. Не выходка, не разлитый алкоголь по салону. А от того, что даже в такой момент — он для него никто. Просто картинка за кадром. Даже если он держит, мать его, на руках.  Ночной воздух дрожит, тёплый, вязкий — как тишина перед детонацией. Рубик стоит один. Посреди дороги. Вся сцена — как застывший стоп-кадр. И вдруг — хлопок двери за спиной. — О, прекрасно. Финальный акт без главного героя.  Публика ушла. Режиссёр Эйдан вышел из чата. Он не оборачивается. Просто стоит, слушая, как темнота расширяется за спиной.  Ушёл. Не пошёл за мной. Правильно. Так и надо. Пустота разливается внутри — не как одиночество, нет.  Скорее как... пространство. Место для шага. Он делает его. Один. Второй. Свой. И в этот момент — — воздух срывается с плеча. Ладонь. Рывок. Приказ без слов. Слишком крепко, чтобы это была забота. Слишком бережно, чтобы это была злость. Он разворачивается — или его разворачивают — и прижимают к машине. Силой. Резко. Словно Эйдан решил примерить роль копа. Или палача.  Он же хотел этого. Реакции. Захвата. Огня. Но когда он чувствует его пальцы — дыхание сбивается, потому что всё это уже не игра. Игра закончилась. Остались только они. – Так всё! Хватит! Ты с этой своей истерикой меня уже в конец достал!  С этими словами Эйдан перехватывает Рубику запястья, будто ловит дикое животное. Распахивает дверь и швыряет его на заднее сиденье. Машина скрипит, словно не одобряя. Рубик не успевает даже глотнуть воздуха — его тело отзывается дрожью, не от страха, нет — от чего-то куда более унизительного: возбуждённого, сладкого подчинения. Эйдан рыщет глазами по салону, как бы между прочим, в поисках хоть чего-то, чем можно было бы связать это беспокойное существо в боксёрах — и сам уже чувствовал себя так, будто вот-вот нарушит десяток законов. Хотя на деле он просто пытается уже хоть как-то из последних сил уладить ситуацию. В голову приходит нелепая мысль — может, ремень безопасности?  Наваливаясь всем телом, не давая ему выскользнуть, Эйдан тянется за ремнём и связывает ими руки Рубика. Так крепко, до красноты. И слышит как Рубик тихо шипит от боли — резкой, обидной, почти как от ожога. И игнорирует это, он это заслужил.   И на миг, всего на миг, его взгляд скользит по Рубику так, как скользит по пульту запуска — перед тем как нажать. Рубик тяжело дышит. Смотрит снизу вверх. В глазах всё ещё пляшет смех, но уже сквозь дым: теперь это смех того, кто слишком близко подошёл к огню. Проклятье, как же хорошо, что он хотя бы в трусах. Рубик на заднем сиденье, в трусах, со связанными руками, смотрелся как живая иллюстрация к рекламе презервативов с нулевым бюджетом. Поздний эфир, кабельное, где-то между линией для взрослых и передачей о морских чудовищах. Абсурдно. Грешно. И совершенно невозможно отвести взгляд. Он смеётся. Улыбка — открытая, издевательская, извращённая — не сходит с лица. Эйдан нависает. Чувствует: сквозь трусы с дурацким принтом Дарта Вейдера в ногу упирается член. Почти та же поза, что и на переднем сидении, — только теперь роли расставлены иначе. Рубик лежит с заведёнными за голову и связанными руками, вызывающе выгнутый. Эйдан упирается коленом в сиденье между его ног, прижимает его бедро к креслу — фиксирует. Положение шаткое, но Эйдан справлялся с ним мастерски, ещё никогда он не был так собран, как сейчас.  Рваный выдох. И тут Рубик — снова: — И что, так и будешь стоять как истукан? Смотри — твой тоже встал. Намёк мерзкий. Точный. Бьёт по уязвимому. — И? Что теперь будем делать? А? — Если хочешь, конечно, можешь связать меня посильнее. Или — о, даже лучше! — у меня в сумке были ленты из кевлара, они выдерживают нагрузку… — Ох, да заткнись ты уже. И с этими словами Эйдан поддевает резинку трусов и сжимает в руке вставший член Рубика.  Рубик замирает. Тело напрягается. А потом — голос, сдавленный, на грани стона: — Ты только… аккуратнее. Не оторви уж. В приступе своей злости. Движение — и Рубик снова замирает, чуть постанывая и ёрзая. Будто хочет уйти от прикосновения. Не потому что неприятно — наоборот. Слишком щекотно. До дрожи. До потери контроля. Потому что, несмотря на всю ярость, на всё, что между ними повисло, Эйдан прикасался не грубо, а почти невесомо. И это сводило с ума сильнее, чем резкий захват, чем унижение, чем ремень на запястьях. Это было хуже. Теплее. Нежнее. Опаснее. Но он не отводит взгляда. Смотрит в глаза Эйдану. А тот — в ответ — не отрывается от его лица. Словно хочет выжечь себе на сетчатке каждый миллиметр этого состояния. Эти уши, раскрасневшиеся до идиотского румянца. Этот рот, пытающийся изрыгнуть колкость, но звучит это нелепо и беспомощно. Эти брови, сведённые в нахмуренной злости. И эти глаза, в которых горит: не смей останавливаться. Эйдан захлопывает дверь — и та с лёгким щелчком уходит в замок, машина сама включает блокировку. На задних сиденьях — тонированные окна, и когда дверь захлопнулась, в салоне стало ощутимо темнее.  Но проблему они решают быстро — Эйдан тянется к лампочке на потолке. Тусклый свет разливается по салону, вырывая их из полумрака. Теперь их крайне неловкая, до смешного театральная ситуация становится видна обоим, как на сцене. — А ты рубашку снимать не будешь? — бросает Рубик с подозрительной насмешкой. — Хех, ты ж тогда сдохнешь от зависти, разве нет? — ухмыляется Эйдан и тянется к шортам. Сбрасывает их лениво, как шкуру, и, не давая Рубику опомниться, просовывает руки за его спину, заставляя того прогнуться, сдёргивает с него боксёры до конца. — Эй! Подожди, что? А прелюдия? У нас что, всё так просто? — Рубик почти смеётся, но в голосе — нервный писк, паника, злость, возбуждение, всё вместе. — С тебя хватит. Ты уже устроил тут прелюдию на час: театр одного актёра. Моё терпение, между прочим, тоже не вечное, — бросает Эйдан и тянется к карману за сиденьем — туда обычно скидывают газеты и прочий хлам. Порывшись, он достаёт маленький флакончик лубриканта — с тем самым видом, с каким обычно варят кофе. Спокойно, без спешки. Будто всё происходящее — часть какой-то скучной рутины. Рубик приподнимает бровь, бросает взгляд на "добычу", потом на Эйдана — и язвит: — Почему у тебя в машине лубрикант? Эйдан пожимает плечами, будто вопрос не заслуживает ответа: — Потому что мы живём в нарративе, где без этого было бы слишком реалистично. — Господи, — цокает Рубик, — ты правда собираешься влезть в меня и нарушить четвёртую стену? — Господь тут ни при чём, — спокойно отвечает Эйдан, щёлкая крышкой. — Просто я не фанат драматической травмы заднего прохода. Это, знаешь ли, Chekhov’s Lube. Завёл в кадре — используй. Рубик усмехается. Наверное, впервые за ночь — молча. Эйдан берёт его ногу под колено, закидывает себе на плечо. Выдавливает гель на пальцы. Касается — медленно, сдавленно, будто на ощупь запоминает рельеф мышц. Один палец. Потом второй. Не толкает, а надавливает — точно, как будто калибрует. Параллельно — поцелуи, укусы по внутренней стороне бедра. Рубик дёргается, когда губы задевают кожу рядом с бедренным нервом. Тело откликается быстрее, чем он успевает это осознать. Он не может ни остановить, ни убежать. Мозг сбивается. Мысли не держатся. Даже боль от ссадин на спине — как импульс усилителя: каждый раз, когда он ёрзает, когда кожзам задевает царапины на спине, волна обжигающего тока проходит по позвоночнику. Эйдан держит его крепко. И даже боль — теперь часть удовольствия. Соль в ране. Щелочь по слизистой. Он привык, что всё быстро и грубо. Резко — чтобы можно было отстраниться, раствориться, наблюдать за собой со стороны. Саморазрушение как техника безопасности. Отсутствие как защита. Но с Эйданом это не работает. Он бережен. И от этого тошно. Потому что Рубик не может исчезнуть. Его ощущают. Его хотят оставить целым. И он этого не выносит. Нежность будто поддевает его изнутри. Заставляет чувствовать каждую, мать её, секунду. Не растворяться — а быть. Здесь. Внутри тела. В этом ритме. В этих пальцах. Плечи дрожат. Спина — как наждаком по живому. Скрип сидения, жар внизу живота, тянущий, грязный. Всё это вместе: липко, жарко, мерзко. Удовольствие прилипает, как рвота в горле. Не выходит — распирает. И Эйдан знает. Делает это нарочно. Медленно. Специально. Потому что видел, как Рубик сходит с ума от лёгких касаний. От темпа, растянутого, как пытка. Он не берёт. Ему это не нужно, куда интереснее, совсем обратное. И в этом — ужас. Потому что тело, сука, благодарит. А Рубику хочется умереть. И Рубик вдруг дёргается — как будто его ткнули иглой в нерв. Внутренний рывок. Вздрагивает всем телом — коротко, судорожно, будто его вштырило током. Резкий, неровный вдох. Звук, больше похожий на икоту, чем на стон. — А-а… ёб твою мать, — вырывается у него, слишком громко, как будто его поймали за хвост. Тело предаёт первым. Сжимается, вздрагивает, как будто хочет спрятаться внутрь себя. Щёки горят, как после пощёчины. Пульс в горле — яростный, мстительный. Он запрокидывает голову, будто ловит воздух — но рот дрожит, и в глазах паника. Как если бы кто-то случайно обнажил провод, и пошёл ток. Потому что пошёл. — Это не то, что ты думаешь, — вылетает в попытке схватиться за логос, за броню. Голос сбивается, лезет в фальцет, трещит, как сломанный радиоприёмник. — Просто... это рефлекс. Сакральный отдел спинного мозга, понимаешь? — он глотает воздух, пересушенный, бесполезный. — Там проходят нервы... тазовая иннервация... Слова запинаются о язык, как ботинки о корень в лесу. Он сам путается в них. Говорит, чтобы не чувствовать. Чтобы не слышать, как тело шепчет «ещё». Будто хочет перескочить через собственное тело, вытолкнуть из него удовольствие, которое в нём поселили. — Это как... как когда ударяешь по коленке, и нога дёргается. Автоматическая реакция. Просто стимуляция. Ничего... — он глотает воздух, — ничего личного. Но личное уже случилось. Оно вползло внутрь. Потому что Эйдан не давит, не вторгается — он находит. И это — не милосердие. Это расчёт. Пытка с улыбкой. Изощрённая жестокость ласки, от которой невозможно сбежать. Потому что мягкое — самое острое. Потому что нет защиты от нежности. Потому что именно так ломают людей. А он хочет, чтобы Рубику было хорошо. Настолько хорошо, что стыдно. Невыносимо. До рвоты от наслаждения. В каждое движение вплавлен вопрос: «А если тебя не бросят, что тогда?» И тело отвечает — дрожью, жаром, болью. Благодарностью. Которую Рубик не просил. Которую не выносит. Потому что, чёрт возьми, он чувствует. И это хуже, чем боль. Потому что боль — его, а удовольствие — уже чужое.  — К тому же, — продолжает Рубик, всё громче, — у мужчин в простате больше нервных окончаний, чем в… чём угодно вообще. По плотности иннервации. По-моему, даже больше, чем в головке. Это вообще не сексуальность, это… это топография. Эйдан молчит. Смотрит, как на говорящий чайник. Смотрит — и чуть улыбается. Как кот, уронивший вазу и теперь разглядывающий осколки. — Я серьёзно, — шипит Рубик, вжимаясь в сиденье. — Это был чисто нейронный импульс. Если бы ты ткнул электродом, было бы то же самое. Только без… вот этого всего. — Не смей, — Рубик отворачивается, вжимается в плечи, словно подставку отдернул. — Ни взгляда, ни слова, ни анализа, — сипит Рубик, уставившись в потолок, будто тот может его спасти. — И тем более никаких… выводов. Он снова дёргается. Эйдан двигает пальцами едва-едва, по миллиметру. И это — почему-то хуже, чем всё остальное. — Это не стоны, это вегетатика! — внезапно выкрикивает он. — Парасимпатическая активация. Неврологический рефлекс. У млекопитающих. У всех! Он мотает головой. — Это не… это не ты, это… нервус пудендус! Эйдан хрюкает. Тихо. Почти неслышно. Этого достаточно. — Уволен! — сквозь зубы шипит Рубик. — Уволен, изгнан, предан анафеме, тебя сожрут, как Икара, только без полёта! Он изгибается. Ремень натягивается, грудь рвётся на вдохе. В шее пульсирует. Тело лихорадит, дрожит. Пальцы Эйдана всё ещё внутри — и они там, будто знают лучше него, чего он хочет. — Я не виноват, что у людей анатомически эректильная ткань расположена и там тоже! — Рубик говорит это с такой яростью, как будто Эйдан лично её туда засунул. — Мм. Наука, — говорит Эйдан, почти благоговейно. — Да пошёл ты! — срывается Рубик. — Ты не понимаешь! У меня гиперчувствительность. Аутоиммунные процессы! Низкий порог болевого ответа! И высокая концентрация дофамина при фрустрации! Он судорожно выдыхает. Его всего трясёт. — Иди к чёрту, — сипит он наконец. — Я тебя… я тебя задушу. Или поцелую. Или — о боже… Он снова стонет. И впервые — не оправдывается. Эйдан не отвечает. Только чуть наклоняется — ближе, теплее, почти касаясь лбом его виска. Его рука, всё ещё внутри, остаётся в покое, не двигается, только чувствуется тёплой опорой. А вторая — медленно, предельно осторожно — ложится Рубику на живот. Не властно. Не резко. А как кладут руку на что-то хрупкое. Как будто это не тело, а яйцо птицы в гнезде. Ладонь — тёплая, тяжёлая, будто груз, под который тело само выгибается, чтобы выдержать. Рубик вздрагивает, дёргается под этой теплотой, будто обжёгся изнутри. Ссадины на спине откликаются — вспышкой боли, сухим зудом, будто напоминая: ты здесь. Он морщит лоб, будто злится, но не от злости. А от невозможности вынести — это. Эту мягкость. Это нежное вторжение. Он чувствует: Эйдан смотрит, но не хищно, не исподлобья. Просто смотрит, как смотрят на молнию — если она ударила в землю в трёх шагах от тебя. И от этой тишины между ними звенит затылок. — Тише, — едва слышно шепчет Эйдан. Пальцы двигаются. Не впиваются, не мнут — гладят. Слишком легко. Слишком точно. Не возбуждающе — заслуженно. Как будто тело у него попросило ласки, а Эйдан — просто её отдал. Рубик всхлипывает, пытаясь сбежать от себя, но не от руки. Попытка сместиться — и снова спина скользит по кожзаму. Он почти шипит от ощущения, как будто кто-то нажал на ожог. Но не отстраняется. И всё это время пальцы Эйдана — внутри. Осторожные, почти бездвижные. Он будто ждал, пока Рубик привыкнет. Но вместо привычки приходит страх. Рука скользит ниже. Давление на живот едва ощутимое, почти символическое. Как будто он говорит: "Ты мой. Но я не тороплюсь." И Рубик дрожит — не от боли, от нежности, которую не выдерживает. Когда ладонь касается члена, он уже не издаёт звуков. Только выгибается — не к, а от прикосновения, как от утопления. Спина снова тянет — кожа разогрета, чувствительна, будто всё тело стало одним нервом. Эйдан держит его легко, без намерения, будто показывает: я могу, но не обязан. И делает несколько коротких движений — с двух сторон. Изнутри. Снаружи. Рубик вскрикивает — больше от паники, чем от удовольствия. И тогда Эйдан отнимает всё. Вынимает пальцы. Убирает руку. Никаких слов. Рубик поворачивается к нему — и в этот раз на лице не злость, не возмущение, а испуг. Мокрые глаза, полураскрытые губы. Он почти молчит, но вся поза кричит: «Не оставляй.» Он видит это лицо — не вызывающее, не издевающееся. Испуганное. Такое, от которого хочется сделать два невозможных шага: убежать — и остаться навсегда. Это не тот Рубик, что швыряется остротами. Это тот, что не успел выстроить защиту. Не спрятал боль. Не притворился. Просто остался — как есть. И в Эйдане что-то медленно рушится. Не с грохотом — с болью. Как будто внутри него тихо гаснет лампа, чтобы вспыхнуть ещё ярче. Он тянется к карману наощупь, не отводя взгляда, будто боится: исчезнет, если моргнёт. Достаёт призерватив, надевает — не как броню, как обещание. Не для близости. Для защиты. Не для себя. Для него. Он возвращается ближе, замирает рядом — не касаясь, не дыша. Только ладонь — снова на животе. Тёплая. Тяжёлая. Заземляющая. Как будто держит его здесь, в этом теле, в этом моменте, где всё ещё можно остаться живым. Он слышит дыхание Рубика — неглубокое, хриплое, как после долгого бега. Как будто бежал всё детство. Всю жизнь. И только сейчас остановился — не по своей воле, а потому что кто-то поймал. Эйдан ждёт. Просто ждёт. Не как хищник. Не как любовник. Как тот, кто бережёт свечу в темноте, когда ветер сносит дом. И в этом молчании, на грани движения, он ощущает что-то большее, чем страх и желание. Почти истину. Почти потерю. Он чувствует, как его собственное тело дрожит. От нежности. От невыносимости быть рядом, когда другой открыт до такой степени, что его хочется завернуть, обнять, положить в кармашек, съесть. Не ради себя — ради него. Он шепчет про себя, не вслух: пожалуйста, не умирай сейчас от страха. Пожалуйста, разреши мне остаться. И Рубик шевелится. Не глазами. Не пальцами. Всем телом — чуть, как если бы в нём проснулся кто-то другой. Рубик ощущает касание тягучее давящее — уже почти внутри, почти. Он разгорячён, дыхание рваное, но не от страха. Он знает, что произойдёт. Он ждал. Он подставился под это. Он почти молится... почти. — Только не вздумай сказать «я вхожу», — шепчет он, не открывая глаз. — Я тебе не двери, не входная группа. Попробуешь сказать такую хуйню — я тебе врежу. — У тебя, между прочим, руки связаны, — тихо отвечает Эйдан. Он не двигается. Всё ещё ждёт. — А ноги-то нет, — фыркает Рубик. И сам двигается. Сам насаживается — телом, резким, болезненно жадным движением. Мягкий хрип рвётся из горла. Он входит в это сам. Так, как будто это единственное, чем он ещё может владеть. Он не хочет быть ведомым. Не хочет быть жертвой. Он не позволит. Его лицо искажено: то ли от удовольствия, то ли от злости. Или, может, от дикого, непереносимого торжества. Он сделал это первым. Он сам. Он снова первый. И пусть его тело дрожит, пусть спина саднит от ссадин, а связанное запястье режет ремень — он смотрит вверх, как король, свергнутый, но всё ещё с короной. Он сделал это первым. Он выбрал. Он подставился.  Чтобы Эйдан знал: даже когда он снизу, он сверху.  Даже когда безоружен — он опасен. Эйдан держится за него осторожно. Слишком осторожно. Будто боится снова испугать. Руки его — на бёдрах Рубика, тёплые, обжигающе настоящие. Он не торопится, и это злит. — Ты серьёзно? — выдыхает Рубик. — После всего этого ты собрался играть в нежность? Он хотел, чтобы это прозвучало насмешливо, с вызовом. Но голос срывается — как рваная плёнка. Не выдерживает собственной горечи. Эйдан смотрит на него долго, как на карту, которую не может прочесть. А потом всё-таки двигается. Осторожно, как будто извиняется. Медленно, как будто запоминает. И Рубик больше не может прятаться. Его тело отвечает раньше него: содрогается, замирает, распахивается навстречу. Он ненавидит это. Любит. Хочет разрушить. — Быстрее, — шипит он. — Ты что, на обеденный перерыв вышел? Эйдан послушен, как всегда — когда это касается боли. Он вбивается в него глубже, сильнее. И с каждым толчком в Рубике что-то раскалывается. Привычка контролировать. Привычка спасать себя первым. Он хотел быть первым, но сейчас он просто — есть. Снизу. Связанный. Глотая дрожь и хрип. Не проигравший — но сдавшийся. Не покорённый — но открытый. А Эйдан смотрит на него так, будто всё понял. Не потому что умный. Потому что любит. И это — хуже, чем боль. Хуже, чем стыд. Это — правда. Эйдан вжимается в него глубже — и не потому что Рубик просит. Потому что больше нельзя иначе. Здесь уже нет сдержанности. Нет ни игры, ни такта. Только движение, тяжёлое и невыносимое. Будто каждый толчок — это попытка не упасть в бездну. Или наоборот — нырнуть в неё с головой. Рубик сдавленно смеётся — и тут же закашливается. Его голос хриплый, поломанный, как обгоревшая плёнка. — Ну что, доволен? — выдыхает он. — Получил своего короля на коленях? Эйдан молчит. Только в лице его что-то дёргается — и он двигается резче, будто хочет вытолкать из себя это признание, прогнать его. И Рубик вдруг понимает, что не может больше этого держать в себе. — Я не король, — шепчет он. — Я мудак. Я самозванец. Я просто... я просто хотел, чтобы хоть кто-то остался. Он говорит это, и с каждым словом будто рвёт с себя кожу. Не сексуально. Не красиво. Просто по-настоящему. — Я хотел, чтобы ты боялся меня. Чтобы восхищался. Чтобы... Чтобы я хоть на что-то годился. Чтобы хоть кто-то, чёрт побери, не ушёл. Эйдан вдруг замирает — на секунду, две — как будто его это пробило. Но потом продолжает, медленно, осторожно, как будто пытается встроить в Рубика новый ритм. Как будто хочет дать телу сказать то, что язык не может. И это получается. Рубик дрожит. Его дыхание сбивается. Связанные руки сжаты в кулаки. Всё внутри трещит — не от боли, а от невозможности больше врать. — Чёрт… — вырывается у него. — Чёрт… Чёрт… Он почти на краю — ещё чуть-чуть, и… но вдруг чувствует: Эйдан исчезает. Не телом — вниманием. Тепло в нём больше не для него, а против него. Поначалу — лёгкая задержка в движении. Потом — чужое дыхание, чуть не в такт. Как будто Эйдан понял, что он вот-вот сорвётся. И намеренно не дал. Он не остановился, потому что не смог. Он остановился, потому что не захотел. Потому что Рубик сказал лишнее. Потому что заслужил. И это, чёрт возьми, больнее пощёчины. Это накрывает внезапно, как короткое замыкание. Без крика, без театра. Только рваное дыхание и слёзы, которых он не замечает. Он готов взорваться — но вместо разрядки приходит пустота. Эйдан замирает, всё ещё внутри, растягивая момент. Он уже не двигается — весь в напряжении, как натянутый трос. Его дыхание срывается, пальцы судорожно сжимаются на бёдрах Рубика, будто боится утонуть, если отпустит. И вот — толчок. Он дрожит, что-то горячее расплескивается — и в этот момент Рубик будто выпадает из собственного тела. Он — сосуд. Инструмент. Не субъект. Рубик не двигается. Только сердце бьётся в горле, в паху, в стояке, который не получил ни искры облегчения. Он почти в бешенстве — от неполноты, от чужой разрядки, от того, что остался незатронутым, недо, не… не. Он не ожидал, что всё кончится так: чужим теплом внутри и тишиной вокруг. Не от жалости. От воспитанного, намеренного «нет». Эйдан, казалось, вообще не замечает этого напряжения, не ощущает своей власти. Он всё ещё в нём, но теперь даже этот контакт не был для Рубика спасением. Он чувствует — Эйдан в его теле, но не в нём, как часть его существования, часть, которая всё равно остаётся чуждой. Чувствует, как Эйдан завоевывает его, но вот эта последняя грань — он так и не дотянулся до неё. — Извини, — выдыхает Эйдан, уткнувшись лбом в его плечо. — Я… не удержался. — Бля, ты серьёзно?.. — Рубик открывает глаза. Всё ещё твёрдый, всё ещё в дрожи. — Ты... Он разражается смехом. Потому что если скажет «почему ты не дал мне», станет по-настоящему страшно. Он ржёт, как перерезанный провод: искрил — и потух. Всё напряжение — в пустоту. Всё в нём — недо. Смотрит на Эйдана. Его тело, его дыхание, его руки. Эйдан держит его, но вот это тепло — оно не для него. Его глаза, напряжённые, полные усталости и какой-то неосознаваемой, почти непроницаемой пустоты. Рубик ощущает, как разрыв между ними становится ещё ярче. Как будто Эйдан в нём, но всё равно чужд, и даже если Рубик это захочет — он не получит этого тепла. И тут за окном машины вспыхивает красно-синий свет. Хриплая сирена взвизгивает — не в голос, а как предупреждение. Щелчок предохранителя. Они оба замирают. — Ты пристегнут? — спрашивает Рубик после паузы. Голос у него срывается. Не от страха. От неудобной эрекции. — Чего? — Шучу. Пиздец, Эйдан. Нас сейчас вытащат отсюда с задранными штанами и запишут в реестр нарушителей общественного порядка, а я... — Он смотрит вниз, на себя. — ...а я стою как факел свободы, блядь. Эйдан издаёт короткий, сдавленный звук — будто не может решить, застонать ему или извиниться. Его губы дрожат, нос морщит — как у человека, вдыхающего слишком холодный воздух. Он чуть откидывает голову, прикрывает глаза на миг и медленно начинает выходить. Осторожно, как будто вынимает руку из горячей воды, стараясь не расплескать. Веки у него подрагивают. Он сдерживает выдох. Но выходит не весь. Рубик сперва не замечает. Он будто отлипает от мира — как пластырь с кожей. Сердце стучит в горле, в ушах звон, затылок ноет от напряжения, спина пульсирует от ссадин. Всё тело всё ещё в согнутом рефлексе — как после удара током. Он дёргается, будто его только что отбросило от стены. А потом внутри остаётся нечто. Тёплое. Скользкое. Он замирает. Поворачивает глаза, но не голову. Глотает. Лицо его странно пустеет — брови остаются приподняты, но взгляд гаснет. Он шевелится — и чувствует: в нём что-то двигается. Что-то мягкое, не по своей воле цепляющееся за слизистую. Презерватив. Остался внутри. Мышцы сжимаются рефлекторно, как от холода. Или унижения. Он морщится, будто его затошнило где-то глубже живота. Не больно — тупо. Смехотворно. Будто поскользнулся в общественном душе. Тело всё ещё держит форму контакта — как вмятина от головы в подушке. Но в нём уже никого нет. Только тёплое пятно. Пустота после касания. Он дышит часто, как человек, пытающийся отдышаться после приступа смеха, но не смеялся. Просто сбился с ритма. Пот по вискам остывает липкой пленкой. Это… Он смотрит на потолок машины, как будто там ответ. Это он… оставил его в нём? Просто вышел — и забыл? Как будто это даже не человек, а использованный сосуд. Как капельница, которую выдернули из вены, не перекрыв поток. Воздух кажется плотнее. Салон пахнет телом, потом, лубрикантом, презервативами, паникой и слегка — машинным маслом. Свет за стеклом мигает, как лампочка в ванной, которую никто не хочет чинить. Пульсирующая напоминалка: реальность не остановилась. Рубик тяжело дышит. Вялый стояк глупо ноет — словно выброшенный на берег кит, забытый приливом. Его лицо в испарине, губы прикушены, в уголке — крошечная капля крови. Лоб в заломах. Дыхание — короткое, с обрывами, как будто он говорит сам с собой и не успевает за своими мыслями. Запястья всё ещё стянуты — ремень врезается в кожу, краснеющей под ним. Он пытается дернуть — и тут же оставляет эту мысль. Бессмысленно. Он моргает, пытается сфокусироваться. Слюна пересохла. Голос выходит с хрипом: — Эйдан. Тот не отвечает сразу. Торопливо натягивает шорты, как будто если натянуть их быстрее, всё вернётся на круги своя. Руки дрожат. Всё лицо пылает, как у подростка, которого застали в раздевалке с чужими трусами в руках. Он мямлит что-то под нос. — Скажи честно, — хрипит Рубик. — Ты бы сам на себя вызвал полицию? Ведь ты у нас весь из себя такой праааавельный, да? — Замолчи, — буркает Эйдан. Он не смотрит на него. Руки дергаются, поправляя ткань, которая и так уже сидит ровно. — Просто… просто замолчи. — Я не против штрафа за непристойность. Я даже плачу за это. На некоторых сайтах. — Твоё лицо — это непристойность, — бурчит Эйдан, чуть тише. — Хочешь, я его закрою? Рубик усмехается — как человек, который снова собрал себя из обломков. Усмешка медленная, скользкая, но в ней — железо. Свет от фар полицейской машины выхватывает его черты — как кадр из дурацкого криминального шоу. Рубик как будто в гриме: пот, заломы, глаза пустые, но губы живые. — У тебя сильные руки, рыцарь. Не мог бы ты освободить своего пленника… пока я не взорвался тут от драматизма? Эйдан не сразу реагирует. Полуголый, дышит, будто только что пробежал три круга. Потом — замечает, как ремень безопасности всё ещё врезается в запястья Рубика. — Блядь, — выдыхает Эйдан, чуть наклоняясь, чтобы увидеть, как сзади приближается свет. — Сиди тихо. Он тянется вперёд, стиснув зубы, засовывает руку между сиденьем и дверью. Ремень безопасности туго обвивает кисти Рубика, словно сжимающийся удав. Эйдан пытается стянуть, но ремень как будто прикипел к коже, стал частью Рубика, как наручники. Рубик лежит на заднем сидении, напряжённый, его спина чувствует каждый микроскопический изгиб ткани — царапины от падения на асфальт ещё свежи, мелкие раны зудят, но боль как-то исчезла, будто она стала частью более сильных ощущений. Он сгибает пальцы, чувствует их покрасневшие кончики, которые едва двигаются, пытаясь обрести контроль над телом, которое в тот момент уже было частично потеряно. — Быстрее, — шипит Рубик, тянущий ноги, пытаясь переместить их, но они зажаты между сиденьем и Эйданом. Эйдан наклоняется над ним, чуть нависая между его ног, тянет ремень ещё туже. Он ощущает напряжение в руках Рубика, слышит, как тот судорожно вдыхает. — Замолчи, — сквозь зубы Эйдан. — Ты ещё будешь тут мне мозг выносить? Ремень срывается. Щелчок — как последний шорох умирающего проводка, и Рубик снова чувствует свободу, но тело всё равно помнит ту вязкость, что было до. Он бросает взгляд на Эйдана, его лицо слегка зарумянилось, но взгляд жёсткий, как у человека, который всё ещё контролирует ситуацию. Рубик мгновенно осознаёт, как нестерпимо болят его пальцы, когда Эйдан отводит руки от него, освобождая. Он саднит, как на спине, так и на запястьях, которые ощущаются теперь не как части его тела, а как механизмы, не прошедшие осмотр. — Спасибо, — тянет он. — Я почти поверил, что ты оставишь меня в этой позе до скончания времён. Или хотя бы до оргазма. Эйдан не отвечает. Он резко срывает с себя майку и натягивает её на Рубика, как если бы он просто засовывал всё назад — в коробку, закрывая. Его руки едва касаются груди Рубика, словно боясь, что тот тут же снова взорвётся. — Молчи, — приказывает Эйдан, не глядя. Рука сжата, лицо скрыто в темноте. — Сядь ровно. Не дёргайся. — Я сижу, — бормочет Рубик. — Но молчать — не моё. Фары врезаются в салон, выдирая из темноты всё, что могут: блики на стекле, отблеск кожи, тень взъерошенных волос. Рубик ссутулен в углу заднего сиденья, как забытая кукла — неживой, но ещё тёплый. На нём майка Эйдана, чужая, растянутая, и разбухший стояк, подёрнутый холодом и обидой. Ремень безопасности болтается сбоку — неудавшийся фетиш со связыванием. Он — проклятый Икар, улетевший в орбиту без штанов и славы. Дверь со стороны Эйдана остаётся приоткрытой — он покинул машину наспех, не захлопнув её до конца. Щель, сквозь которую в салон просачивается ночной воздух и кусочек фонарного света. Рубик остаётся один. Он чуть двигается — скорее судорожно, чем сознательно: пальцы сжимают ткань майки на животе, голова неловко наклоняется вбок. Тень вокруг него гуще, чем должна быть. Он слушает, как хлопает дверца патрульной машины. Каблуки — да, каблуки — отстукивают ритм по асфальту. Женщина. Метр за метром — приближается. — Добрый вечер, — её голос не тянет на любезность. Холодный, как пергамент. Но что-то в нём всё же есть. Голос моложе, чем ожидалось, и всё же в нём усталость. Усталость, как шнурки у стоптанных ботинок. Она настроена строго — выпишет штраф и уедет. И ничего больше. Эйдан молчит. Полсекунды. Потом включается его обычная невинность и звучит так, будто он на сцене. Почти как герой. Ни извинений, ни стыда. Просто факт: так вышло. — Да, мэм. Простите. У нас… техническая неполадка. Он говорит это так, будто всё совершенно нормально. Рубик слышит, как слово 'неполадка' висит в воздухе. Оно перекатывается у него в голове, звучит фальшиво, как будто он сам может почувствовать, как это оправдание теряет силы. Он почти уверен, что полицейская не поверит в это. Она наверняка слышала такие оправдания сотни раз, и теперь просто ждёт, когда Эйдан сам признает, что это не так. Всё, что он скажет, не убедит её. Рубик напрягает челюсть, сжимает кулак, и с трудом отводит взгляд от Эйдана. Всё намного сложнее, чем кажется. — Мы только что остановились. Не хотел рисковать — показалось, что с двигателем что-то. Рубик инстинктивно закрывает уши ладонями, будто не желает слышать этот непринуждённый голос Эйдана, который звучит так, как будто только что ничего не произошло. Его руки дрожат, и он, чуть растерянно, начинает поглаживать уши, как если бы этот жест мог отсеять звуки, которые так раздражают его. Но через несколько секунд движение плавно переходит на виски, а затем на макушку — он касается головы, как бы успокаивая себя. Его рациональное сознание быстро накладывает объяснение на этот жест, но внутри всё равно остается ощущение беспокойства. — Мы? Так вы не один? — спрашивает она, с хитрым прищуром, чуть заигрывая. Голос немного мягче, но всё ещё строгий. — С девушкой на заднем сидении развлекались? Рубик вздрагивает, как будто ей не хватает ещё пары шагов, чтобы он сам оказался в её поле зрения. Всё это слишком близко. Слишком явно. Он ощущает её приближение, как давление на грудную клетку — задевает не только физически, но и внутренне, заставляя его чувствовать себя уязвимым.  Эйдан реагирует молниеносно, его голос — быстрый, в нём нервозная беспокойность, и он отвечает слишком поспешно, словно не уверен, что вообще может остановить её вопросы: — Что? Нет! Нет! Вы всё не так поняли. Сегодня жарко просто, вот я и выскочил без майки. Лето в этом году знаете какое выдалось... — А мы. Да я и правда не один. С другом, он на тусовке сегодня перебрал, и машину слегка заблевал. Ндаааааа. Полицейская будто отстраняется на секунду. Рубик всё это слышит. Он ощущает её реакцию, как напряжение в воздухе. Он чувствует, как её жесты становятся мягче, и она вдруг становится менее строгой. — А, поняла, — её голос теперь почти тёплый. Она не обращает внимания на недавнюю неряшливость Эйдана, а наоборот, уходит в совсем другой тон. — Вы тот самый ответственный друг, который развозит всех по домам. Как благородно. Эйдан молчит, не зная, что ответить. Он вряд ли осознаёт, что на самом деле она больше в нём видит этого друга, чем он сам. В глазах Рубика Эйдан сам по себе выглядит так, как будто эти слова не совсем о нём. — Машину нужно убрать с дороги, — говорит она. Тихо. Тёпло. Даже немного сочувственно. — Но на этот раз закрою на это глаза. Не хочу усложнять. Эйдан как будто на секунду теряется в её мягкости, и Рубик не понимает, как это вдруг стало так просто — и так чертовски ненастоящее. — Спасибо, это было бы кстати, — говорит Эйдан, слегка опуская голову, будто не понимая, что на него буквально пялятся, как на витрину в ювелирке. Рубик с трудом переносит это — почему-то ему хочется кричать на этого мальчика, чтобы тот хотя бы заметил, как он проигрывает эту игру. Полицейская вырывает листок из блокнота, и Рубик слышит каждый, даже самый тихий шорох бумаги. — Вот мой номер, — говорит она, будто не слышит сомнений Эйдана, будто не чувствует, что он на самом деле не готов к такому вниманию. — Если вдруг потребуется… ну, помощь. — Я не уверен, что это по протоколу, — честно отвечает Эйдан. Он не понимает, что её слова идут не по протоколу. Она смеётся. Легко. Почти застенчиво. — Не всё в жизни — протокол, Мистер.  Рубик затаивает дыхание, не в силах оторвать взгляд от Эйдана, но также и не понимая, что ему чувствовать. Щелчок ручки. Удаляющиеся шаги. Хлопает дверь патрульной. Фары мигают и уезжают прочь, будто всё это было сном, который исчезает, не оставив ни следа. Эйдан возвращается. Закрывает дверь. Его плечи как бы расслабляются, но не совсем. Рубик наблюдает, как его лицо остаётся всё таким же ровным. Рубик смотрит на него как на феодального предателя, и это ощущение больнее, чем всё остальное. — Ты видел, а? — Рубик вдруг хохочет, запрокидывая голову на подголовник. Смех выходит хрипло, как будто его скрутила судорога, но он упивается этим моментом, как алкоголик последней каплей. — Она тебя глазами раздевала! Как будто ты — бесплатный подарок к её смене! — Что? — Эйдан бросает на него взгляд, короткий, сдержанный, будто пытается вычислить, шутит тот или уже слетел с катушек. — Штаны, Эйдан, — тянет Рубик с видом старшего брата, который застукал младшего за чем-то пикантным. — С тебя штаны слетели до того, как ты рот открыл. А я, между прочим, сижу на заднем сиденье, полумёртвый, в твоей вонючей футболке, с твоим... блин, ДНК в своей заднице. И она такая: “А вы не хотите оставить мне свой номер?” — он старательно копирует томный голос полицейской, картинно щурясь. — Да, офицер, я только сперва вытащу из друга руку, а то он мне мешает печатать. Эйдан шумно выдыхает, стискивает руль сильнее, но не перебивает. Молчит. — Эй, ты теперь официально альфа-самец, между прочим, поздравляю. — Рубик смотрит на него, ухмыляясь, глаза блестят как уличные фонари в лужах. — Только... а как ты ей объяснил, что мы тут делали, а? Или ты такой: “Не обращайте внимания, офицер, гуманитарная операция — спасаем гражданское население. Один связан, второй по уши внутри, всё по протоколу”? Или: “Да он просто плохо себя чувствует — слегка голый, слегка с моим презервативом внутри, слегка с эрекцией, которую я не довёл до ума. Медицинский случай. Случайная находка”. — Я ничего не объяснял, — бурчит Эйдан, и лицо его краснеет даже в темноте, — просто сказал, что ты плохо себя чувствуешь. — Плохо? — Рубик хихикает. — Братан, у меня задница до сих пор после тебя болит, и она такая: какой заботливый молодой человек! Мне даже не противно — мне завидно. Вот это, я понимаю, харизма! — Замолчи, — Эйдан бормочет сквозь зубы, но уголки рта у него предательски дёргаются. — Ой, не могу, — Рубик качает головой. — фыркает Рубик и резко меняет положение, подтягивая одно бедро. — И, чёрт... да что ж... Он на секунду замирает, сморщившись. Возится под собой, пытаясь что-то нащупать — рука уходит под себя, задевает поясницу, скользит ниже. — Ты чё там делаешь? — осторожно спрашивает Эйдан, обернувшись через плечо. В его голосе — паника, исподволь пробирающаяся сквозь усталость. — Ну а ты как думаешь, Шерлок? — огрызается Рубик, не прекращая возню. Его лицо искажено сосредоточенностью и тихой яростью. — Попробуй вытащить из себя резиновый мешок в темноте, на скользком сиденье, когда руки трясутся, а жопа говорит: «Ещё раз засунь что-то внутрь — и я уйду в забастовку». — Окей, прекрати, — Эйдан подаётся вперёд, поворачивает ключ зажигания. Мотор фыркает, как будто сам смутился. — Я не могу. Он... — Рубик замирает, резко втягивает воздух. — Он там застрял, понимаешь? Как крюк у гарпуна. Я его дёргаю, а он — назад, с ответочкой. Как будто у него чувства ко мне! — Рубик, пожалуйста, просто... — Эйдан нажимает на педаль сцепления, и машина плавно трогается. — Дай себе минуту. Мы едем домой. Там свет, мыло, душ. Я... помогу тебе, ладно? Рубик вглядывается в отражение в зеркало заднего вида, но видит только тени. Он выдыхает, трясущейся рукой отодвигает с лица влажную прядь волос. Сиденье под ним — тёплое, липкое, всё его тело гудит, будто его разобрали и собрали в другом порядке. — Считай, ты только что официально получил доступ к моему заднему двору, — бурчит он, почти нежно. — Без ключей. — Звучит... тревожно, — произносит Эйдан, не отрывая взгляда от дороги. — Даже не пытайся сказать, что это сексуально, — бросает Рубик. — И не собирался. Я вообще молчу. — Хорошо. — Пауза. — Идиот, — выдыхает Рубик уже почти беззлобно. — Я тебя тоже люблю, — спокойно отвечает Эйдан. Машина ныряет в темноту улицы, сквозь которой уже нет ничего угрожающего. Только два фонаря, их дыхание и глупая близость — мерзкая, интимная, абсолютно настоящая.