АРВИ

Хлопок двери особняка прозвучал как выстрел, окончательно отрезавший Виктора от того, что он натворил. Он не оглядывался. Не мог. Слепо, спотыкаясь о невидимые неровности асфальта, он застегнул штаны дрожащими, не слушавшимися пальцами. Каждый шаг отдавался гулкой пустотой в черепе, где бушевал лишь один вихрь: *Беги. Беги от этого. Беги от него. Беги от себя.* Он сбежал. Не от Артема – от чудовища, которое внезапно вырвалось из его собственной кожи и оставило на полу комнаты не просто любимого человека, а растерзанную, оскверненную тень. За толстыми стенами особняка воцарилась леденящая тишина, нарушаемая только прерывистыми, захлебывающимися всхлипами, доносившимися из комнаты. Охрана, застывшая у своих постов, обменялась красноречивыми, тяжелыми взглядами. Они слышали всё. Грохот борьбы, сдавленные крики, рычащую ярость Виктора и… леденящий душу звук – немое, животное хрипение ужаса, вырвавшееся из Артема в самый страшный момент. Телефонный звонок Денисычу прозвучал как похоронный звонок. Голос охранника был тусклым, лишенным интонаций: "Шеф, тут… беда. С Артемом. Тот… парень… Он… ушел. Артему… плохо." Денисыч прибыл быстрее, чем позволяли законы физики и ПДД. Его обычно каменное лицо было искажено не просто злостью – это была первобытная ярость, смешанная с леденящим кровь ужасом за своего мальчишку, за своего босса, за сына, которого он поклялся защищать вместо погибших родителей. Он прошел мимо охраны, не удостоив их взглядом, его тяжелые шаги отдавались в мраморных коридорах. Дверь в комнату была распахнута настежь – немой свидетель катастрофы. Картина, открывшаяся ему, вырвала из груди стон, который он с трудом подавил. Артем. Его Артемка. Не гордый, дерзкий "Зайчик", не хозяин империи, а маленький, сломленный комок боли, замерший на холодном полу у дивана. Он лежал на боку, поджав колени почти к подбородку, трясясь мелкой, неконтролируемой дрожью, как в лихорадке. Слезы не текли – они хлестали из его широко раскрытых, ничего не видящих глаз, смешиваясь со слюной и оставляя мокрые пятна на полу. Он захлебывался ими, издавая короткие, хриплые всхлипы, больше похожие на предсмертные судороги легких. Его пальцы впились в собственные плечи так, что ногти оставляли багровые полумесяцы на коже. *"Что эта тварь… что эта тварь себе позволила…"* – пронеслось в голове Денисыча, белое от ярости. Но слова были бессильны здесь и сейчас. Он не стал спрашивать. Не произнес ни звука. Молча, с какой-то неестественной для его грузной фигуры осторожностью, он опустился на колени рядом. Его большие, привыкшие к грубой силе руки с неожиданной нежностью накрыли Артема мягким пледом, валявшимся рядом. Артем даже не вздрогнул – он был слишком глубоко в своем аду. Денисыч бережно, как хрупчайший фарфор, поднял его на руки. Тело Артема было неестественно легким и безвольным, но при этом сотрясалось в конвульсивных спазмах. Глаза его были плотно сжаты, но веки бешено подрагивали. Он не видел Денисыча – перед его внутренним взором все еще стоял Виктор. Виктор с искаженным бешенством лицом. Виктор с глазами, полными ненависти. Виктор, причиняющий невыносимую боль. Жалкое, уничтоженное существо на руках у Денисыча – это было самым страшным зрелищем в его жизни. Сердце сжалось в ледяной ком, пропитанный ядом ненависти к тому, кто это сделал. Денисыч отнес Артема в его спальню, уложил на огромную кровать, которая теперь казалась гробом. Укрыл до подбородка, пытаясь унять дрожь. Артем не сопротивлялся, не открывал глаз. Он просто лежал, сжавшись в тот же защитный комок, подрагивая. Его дыхание было поверхностным, прерывистым. Казалось, его душа выскользнула и разбилась на тысячу острых осколков там, на полу в той комнате. Денисыч стоял у кровати, его кулаки сжимались и разжимались. Решение созрело мгновенно, кристально ясно. Вечером. Он поедет. И поговорит. Не "по-мужски". А так, чтобы этот ублюдок Виктор понял цену содеянного раз и навсегда. Цену крови, если понадобится. Артем не думал. Мысли были разорваны в клочья, размазаны по стенкам сознания вместе с болью и унижением. Его трясло изнутри, будто било током. Каждый нерв оголен, каждая клетка кричала. В ушах, несмотря на тишину комнаты, стоял оглушительный гул – эхо криков Виктора, звериного рыка, тех ужасных слов, что резали хуже ножа. *"Тварь! Ты купил всё!"* Отвращение подкатывало волной, тошнотворной и липкой. К голосу Виктора. К его запаху. К самому его образу. Даже мысль о нем вызывала рвотный спазм. Он вжался в матрас, пытаясь исчезнуть. Судорога свела мышцы живота – резкая, пронзительная боль напомнила о глубочайшем унижении, о насилии, о том, что внутри… осталось. Густая, липкая, чужая сперма. Напоминание о том, что его не просто ударили – его изнасиловали. Изломали. Выбросили. Двигаться он не мог. Не хотел. Физическая боль сливалась с душевной в один сплошной, невыносимый кошмар наяву. Он хныкал тихо, бессознательно, вздрагивая от каждого скрипа дома, от шороха за окном. Любой звук был шагом приближающегося монстра. Он не просто обиделся. Он морально умер в той комнате. Никогда, никогда он не сталкивался с такой чудовищной подменой: его попытку помочь, защитить, купить хоть каплю покоя для любимого – растоптали, обозвали продажностью и ответили чудовищным насилием. Виктор теперь был не человеком. Он был олицетворением отвращения, страха, боли. Воспоминание о нем вызывало только один рефлекс – бежать. Спрятаться. Умереть. Виктор ворвался в свой дом, как ураган, но ураган выдохшийся, несущий только холод и пепел. Он прошел мимо матери, которая, сидя в гостиной, с довольным видом разглядывала новую, дорогую безделушку – купленную на *те самые* деньги. Она даже не подняла на него глаз. Его взгляд скользнул по сияющему хрусталю, по новой вазе – всему этому "сраному" великолепию, оплаченному ценой его души, его любви, его человечности. Каждая вещь кричала: *"Продажный! Продажный! Продажный!"* Он влетел в свою комнату, захлопнул дверь и рухнул на кровать лицом вниз. Тишина. Гнетущая, давящая тишина. И тогда прорвало. Сперва глухой стон, вырвавшийся из самой глубины разорванной груди. Потом – рыдания. Не плач, а именно рыдания, сотрясающие все тело, выворачивающие душу наизнанку. Он ревел, захлебываясь слезами и соплями, впиваясь лицом в подушку, пытаясь заглушить звук собственного позора. Осознание ударило: *Что я натворил? Что я сделал с ним? С Артемом? С тем, кого люблю больше всего?* Ярость, внезапная и бессильная, обрушилась на него самого. Он вскочил, его кулаки со свистом обрушились на безответную подушку. Он лупил ее, выкрикивая хриплые, бессвязные проклятия – себе, ситуации, миру, матери, но больше всего – себе. *"Тварь! Ублюдок! Животное!"* Подушка летела в стену, отскакивала, и он снова набрасывался на нее, вымещая всю накопившуюся ярость, всю ненависть, обращенную внутрь. Слезы текли ручьями, смешиваясь с потом, соленые и жгучие, как кислота, разъедающая душу. Мысли кружились вихрем, острые и беспощадные: *"Такое… простительно? Нет. Никогда. Как я мог? Не просто ударить… а… СДЕЛАТЬ ЭТО? Использовать его тело, его доверие… как оружие? Как инструмент мести? Я не такой! Я НЕ ТАКОЙ! Это сон? Кошмар? Проснусь сейчас, и он будет рядом, и я скажу… скажу… Но нет. Это реальность. Я это сделал. Я – чудовище. Что со мной? Что во мне сломалось?"* Отчаяние сменилось новым приступом саморазрушения. Он поднял кулаки – к себе. Первый удар по щеке оглушил. Второй, в висок – заставил мир поплыть. Третий… Он бил себя по лицу, по голове, по груди, с остервенением, с отчаянием. Физическая боль была ничто по сравнению с всепоглощающим отвращением к самому себе. Каждый удар был криком: *"Ненавижу! Ненавижу себя за это!"* И среди этого ада – прорыв жалкого оправдания, мгновенно разбивающегося о скалу вины: *"Он же… Он же хотел помочь! Дал деньги… чтобы мать отстала. Чтобы защитить меня, наши отношения от ее грязи! Он видел помощь ТАК. В его мире так решают проблемы. А я? Я даже… поговорить не смог. Объяснить. Я сразу… как зверь. Набросился. До смерти напугал его в ту же секунду…"* Жалость к Артему, к его испуганным глазам в первые мгновения его ярости, пронзила его, острая и мучительная. Он схватил телефон. Экран светился в темноте, как призрак надежды. Пальцы дрожали, смазывая буквы. *Виктор (11:30):* я не хотел этого. Минуты тикали. Тишина в ответ была громче крика. *Виктор (12:00):* артем! Еще пустота. Звенящая, мертвая. *Виктор (14:40):* боже я не знаю как я мог сделать это с тобой Сообщения уходили в черную бездну. Ни ответа. Ни "прочитано". Только холодное молчание экрана, отражающее его собственное искаженное, заплаканное, в синяках лицо. Лицо чудовища. В особняке Артем, все так же сжатый в комок под тяжелым одеялом, не спал. Он проваливался в кошмарные видения, где Виктор преследовал его, его глаза горели ненавистью, а руки причиняли невыносимую боль. Он дергался во сне, издавая жалобные, испуганные всхлипы. Каждый скрип половицы, каждый шорох ветра за окном заставлял его вжиматься в матрас глубже, сердце бешено колотилось, готовое вырваться из груди. Физическая боль внизу живота была тупой, ноющей, постоянным напоминанием. Он чувствовал себя грязным, разорванным изнутри, и эта физиология ужаса добавляла новый, унизительный слой к моральной катастрофе. Виктор… само имя вызывало теперь только один рефлекс – тошнотворный спазм страха и отвращения. Он был монстром. Мерзким. Отвратительным до глубины души. Мысль о нем была невыносима. Вечер. Денисыч тихо открыл дверь в спальню Артема. Тусклый свет из коридора упал на кровать, на тот маленький, несчастный комок под одеялом. Сердце Денисыча сжалось. Он подошел, стараясь ступать как можно тише. –Босс?– его голос, обычно грубый, звучал неестественно мягко, почти шепотом. "Вы в порядке?" Его рука, тяжелая и привыкшая к силе, легла на плечо Артема поверх одеяла. Реакция была мгновенной и ужасающей. Артем вздрогнул всем телом, как от удара электрическим током. Он вскрикнул – коротко, дико, отчаянно – и снова начал трястись мелкой, неконтролируемой дрожью, зарываясь лицом в подушку. Даже сквозь одеяло Денисыч почувствовал, как напряглось, окаменело это тело. Денисыч тяжело, как меха кузнечные, вздохнул. Он медленно убрал руку с плеча и вместо этого осторожно, ладонью, прикоснулся ко лбу Артема. Кожа была обжигающе горячей, покрытой липким холодным потом. Лихорадка. *"Наверняка все внизу болит... воспалилось... Надо прочистить... Поднять его..."* – пронеслось в голове. Но как? Как прикоснуться к этому сломанному созданию *туда*, где ему причинили такую боль? –Не отвечаете?– прошептал Денисыч, чувствуя беспомощность. –Вам… больно?" Слово "больно" сработало как спусковой крючок. Артем снова содрогнулся в судорожном спазме. Его тело выгнулось, он застонал сквозь стиснутые зубы. Он чувствовал ту боль – не просто физическую, а всепоглощающую, разрывающую. Он чувствовал себя порванным, проткнутым насквозь, оскверненным. Его "дырка", как он мысленно, с отвращением к себе, назвал ее, онемела от боли и шока, но каждое напоминание заставляло ад возобновляться. Денисыч снова вздохнул. Этот вздох был полон такой немой, сконцентрированной ярости, что воздух вокруг, казалось, загустел. Его кулаки сжались так, что суставы затрещали. Глядя на это страдающее существо, на его испуг, на его физические муки, он почувствовал одно: чистое, неразбавленное желание убить. Убить Виктора. Медленно. Болезненно. Чтобы он понял. Чтобы он прочувствовал каждую каплю этой боли. Но сейчас нужно было Артему. Денисыч снова протянул руку, но не для проверки температуры. Он медленно, с бесконечной, чуждой ему нежностью, погладил Артема по голове, по спутанным, влажным от пота волосам. Этот жест был одновременно утешением и клятвой. Клятвой мести. Денисыч вышел из комнаты, закрыв дверь беззвучно. В коридоре его лицо, освещенное тусклым светом, было страшным. Маска хладнокровия спала, обнажив первобытную ярость и решимость. –Я поехал, – его голос прозвучал низко, хрипло, как скрежет камней. –Не знаю, когда вернусь. Сообщу. Дайте ему обезбол. И что-нибудь от температуры. Сильное." Охранники, видевшие его лицо, только молча кивнули. Никаких лишних слов. Никаких вопросов. Они знали. Знали все. Денисыч накинул темную ветровку, скрывающую очертания оружия, которое он, не колеблясь, взял с собой. Его шаги, тяжелые и зловещие, загремели по мрамору. Дверь особняка захлопнулась с таким же леденящим душу финальным аккордом, как и несколько часов назад. Мотор внедорожника взревел в ночи, как разъяренный зверь. Он ехал. Ехал к дому Виктора. Ехал вершить суд. Мотор машины Денисыча захлебнулся, заглохнув перед покосившимся забором дома Виктора. Тишина, наступившая после рева двигателя, была гнетущей, зловещей. Ночь втягивала в себя последние звуки, оставляя только тяжелое, свистящее дыхание мужчины за рулем. Каждый вдох был борьбой, попыткой втянуть в легкие не воздух, а ледяную ярость, кипящую в его груди черной лавой. Он вышел из машины, тень его могучей фигуры легла на крыльцо, как предвестник беды. Кулак, затянутый в кожу перчатки, обрушился на дверь не стучанием, а глухими, мертвыми ударами гроба. *Бум. Бум. Бум.* Дверь распахнулась. На пороге – мать Виктора. Ее лицо, мгновение назад сиявшее туповатым ожиданием (опять дядька? опять деньги?), исказилось в гримасе разочарования при виде сурового лица Денисыча, лишенного и намека на щедрость. –Ой, а мы думали...– начала она, но голос ее оборвался. Денисыч не стал слушать. Без тени сомнения, с холодной, расчетливой жестокостью, он толкнул ее открытой ладонью в грудь. Удар был сокрушительным, лишенным всякого снисхождения к полу. Женщина с коротким вскриком отлетела назад, ударившись о косяк и сползая на пол. –Кто там?! – раздался хриплый крик отца, выбегающего из комнаты. Его лицо, обрюзгшее от выпивки и самодовольства, увидело жену на полу и незнакомца в дверях. Ярость, дешевая и показная, вспыхнула в его глазах. Он рванулся вперед, сжав кулаки. Денисыч даже не сдвинулся с места. Одним молниеносным, отработанным движением – короткий, хлесткий удар основанием ладони в челюсть. Хруст кости слился с глухим стуком тела, рухнувшего на пол без сознания. Денисыч перешагнул через него, как через мусор. Его цель была выше. Он шел по узкому коридору, его тяжелые шаги гулко отдавались в тишине дома, нарушаемой только хриплым всхлипыванием матери и стонами отца. Он методично распахивал двери, заглядывая в комнаты одним беглым, ледяным взглядом. Каждое движение дышало нечеловеческой целеустремленностью и сдерживаемой яростью. Наконец, последняя дверь. Скрип петлей прозвучал как приговор. Комната была погружена в полумрак. Воздух спертый, пахнущий слезами, пылью и отчаянием. На кровати, уткнувшись лицом в смятую подушку, лежал Виктор. Но это был не юноша, а изувеченная тень. Лицо – сплошной кровавый синяк. Губы распухли, разбиты. Под глазами – темно-багровые круги, из-под которых стекали запекшиеся дорожки крови, смешавшейся со слезами. Веки были неестественно припухшими, почти закрывая глаза. Он дышал прерывисто, хрипло, будто под ним лежала не кровать, а бетонная плита, сдавливающая грудь. Его тело казалось впалым, лишенным жизни. Шаги Денисыча заставили его медленно, с нечеловеческим усилием повернуть голову. Взгляд, мутный, лишенный фокуса, скользнул по фигуре в дверном проеме. И вдруг... тихий, надтреснутый смешок. Он нарастал, превращаясь в истерический, беззвучный хохот, сотрясавший избитое тело. Звук был леденящим – смех абсолютной потери, граничащий с помешательством. –Надеюсь... – голос Виктора был хриплым шепотом, прерываемым смехом, – ...вы пришли добить меня до конца? Если нет...– он еле махнул рукой в сторону двери, –...то проваливайте. Безразличие в его тоне было страшнее любой бравады. Это была капитуляция души. –Знать бы тебе, малявка... – голос Денисыча прозвучал низко, сдавленно, как скрежет камней в могиле. Каждое слово было пропитано ненавистью, – ...как я хочу убить тебя прямо сейчас. Медленно. Чтоб ты почувствовал. Рука Денисыча молнией нырнула под ветровку. На свет тусклого ночника блеснул холодный металл. Пистолет. Не дрогнув, он направил ствол прямо в центр изуродованного лица Виктора. Движение было отработано до автоматизма. Палец лег на спуск. Он прищурил один глаз, совмещая мушку с точкой между бровей Виктора. Тишина натянулась, как струна перед разрывом. –Твои последние слова? – спросил Денисыч, и его голос был ледяной пустотой. Звук плавно спускаемого курка – сухой, металлический щёлк – разрезал тишину, как нож. Обещание смерти повисло в воздухе. Виктор перестал смеяться. Его опухшие глаза, полные боли и какой-то жуткой ясности, устремились куда-то в пространство за Денисычем. Губы, покрытые коркой крови, шевельнулись: –Если он... еще когда-то спросит про меня... – голос был тихим, но отчетливым, – ...скажи... что я его люблю. В этих словах не было надежды. Только горькая констатация невозможного. –Не переживай, – Денисыч резко опустил пистолет, его лицо исказила гримаса презрения, – Он не спросит. Ты убил его. Не физически. Ты убил в нем все. Он сунул оружие обратно, удивляясь не безразличию Виктора, а этой последней, безумной искре чего-то человеческого в этой разбитой оболочке. Ярость внутри него клокотала, но что-то... какая-то чертовская усталость и боль за Артема... заставило его сделать шаг вперед. Он тяжело опустился на край кровати рядом с Виктором. Пружины жалобно заскрипели. Денисыч не смотрел на него. Его взгляд уставился в пол. –Я знаю о всех его знакомых,– начал он тихо, голос потерял часть стали, став просто... усталым. Голосом человека, несущего непосильный груз. – Он ни с кем. Никогда. Не встречался. Не то чтобы любви... даже близости не знал. Ни с кем. Он тяжело вздохнул, словно выдыхая годы молчания. –Ему впервые... понравился кто-то. И это был ты. Ебать, это был ты. В его голосе прозвучала горечь. –Я переживал. Иногда... следил со стороны. Видел, как он... как дурак... лазил к тебе в окно. Каждую. Проклятую. Ночь. Виктор, который, казалось, уже отключился, резко повернул голову. Его избитое лицо исказилось не болью, а шоком. *"Каждую ночь? Он... лазил? КАЖДУЮ ночь?"* Мысль пронеслась, озаряя тьму отчаяния новым, жгучим стыдом. –Понимаю твое лицо, – Денисыч наконец повернул голову, его усталые глаза встретились с опухшими глазами Виктора. – Но этим я хочу сказать... он стал зависимым. Слепо. Не видел никого, кроме тебя. Искры в глазах, этот... дурацкий огонек. Он пытался сделать как лучше. По-своему. Он ни с кем не советуется, малявка. Ему просто... не с кем. –Голос Денисыча дрогнул. –Родители... его родители... их убили давненько. Холодным расчетом. Поэтому он не разбирается в чувствах. Не умеет. Привык распоряжаться. Решать сам. Покупать решения. Потому что иначе – страх. Хаос. Как тогда. Виктор ахнул, точнее, издал захлебывающийся звук. *"Нет родителей?* Значит... он мне не говорил... О, Боже... Вот почему... когда в коридоре я крикнул про них... он так сжался... как будто его снова ударили..."* Волна нового, всесокрушающего осознания своей чудовищной ошибки накрыла его с головой. Он закрыл глаза, но образ Артема, сжавшегося от его слов, стоял перед ним ярче, чем боль от ударов. Денисыч продолжал, его слова падали, как камни, в бездну вины Виктора: –Нету родителей. Поэтому он вечно один. В этом проклятом особняке-гробнице. С охраной. Со мной. Я был... рад, когда он нашел тебя. Думал, друг. Но когда понял, что он влюбился в тебя... – Денисыч покачал головой, – ..я знал. Чувствовал костями. Должно было случиться что-то плохое. Потому что ему... сложно. Слишком сложно понимать чувства других после... после того ада. Он даже ходил к психологу. Не раз. Неделями. Но они... так и не смогли до конца проработать эту... пустоту. Боль. Страх доверять. Совесть не просто грызла Виктора изнутри – она рвала его на клочья острыми клыками. *"Родители... убиты... психолог... вечно один... Понятно его поведение... эта бравада... попытки купить любовь... все это – крик о помощи, который я прочел как оскорбление..."* –Но! – голос Денисыча внезапно стал жестким, вернувшись к ярости. Он впился взглядом в Виктора. – Не выход было поступать с ним ТАК! Он... и вправду любил тебя, идиот! Искренне! По-своему, криво, но – любил!– Он выдохнул, и в его глазах снова мелькнула невыносимая боль. –А теперь? Теперь он лежит. Не встает. Температура под сорок. Весь трясется. Как лист. До сих пор. Видит кошмары. Кричит во сне. От одного прикосновения... бьется в истерике.–Каждое слово было ударом бича. Слезы, горячие и соленые, снова хлынули из опухших глаз Виктора. Он понял окончательно, бесповоротно. Весь ужас, весь масштаб содеянного обрушился на него. *"Только я виноват. Только я здесь чудовище. Он не хотел ничего плохого. Он просто... пытался помочь. Своими сломанными способами..."* –Я уверен, – Денисыч встал, его тень накрыла Виктора целиком, – ...вам лучше больше не общаться. Вообще. Никогда. Ни словом, ни взглядом. Ни единым намеком. Понимаешь, о чем я? –Его голос был низким, насыщенным непоколебимой угрозой. Виктор открыл глаза. Сквозь пелену слез и боли в них вспыхнул последний огонек упрямства, отчаяния, может, безумия. Он с трудом поднял голову, встретив ледяной взгляд Денисыча. –Не понимаю,– выдохнул он, голос хриплый, но с вызовом. – Я... все равно буду пытаться. Денисыч замер. Весь его вид излучал такую концентрацию ярости и обещания расправы, что воздух в комнате сгустился. Он не сказал ни слова. Просто смотрел. Смотрел так, будто уже видел Виктора мертвым. Потом, медленно, как гора, сдвигающаяся с места, он развернулся и пошел к двери. На пороге он остановился, не оборачиваясь. –Как мне теперь... лечить его? – прозвучал его вопрос. Но это был не вопрос. Это был приговор. Вине Виктора. И его собственному бессилию. Голос был полон такой бездонной горечи и усталости, что стало страшно. Он вышел, не оглядываясь. Его тяжелые шаги затихли на лестнице. Внизу его встретила картина: мать Виктора, злобно надув губы, прикладывала к лицу оглушенного мужа пакет с полурастаявшими пельменями. Ее глаза, полные тупой злобы, встретились со взглядом Денисыча. В этом взгляде не было угрозы – было презрение, словно он смотрел на падаль. *Пусть только посмеет сделать ему что-то еще...* – пронеслось в его голове, последняя мысль, брошенная этому дому и его обитателям, как плевок. Он вышел в ночь, захлопнув дверь с таким грохотом, что задрожали стены. Машина взревела и исчезла в темноте, оставив после себя только пустоту и нестираемый след насилия и отчаяния.