Госпожа Элегия

Я проснулся от лёгкого толчка в бок. — Папусик… — голос Сони пробился сквозь туман мутной разлитой боли, в котором я тонул уже множество дней подряд. — Давай поиграем в прятки? — Соня чихнула. Я открыл глаза. Надо мной склонилось её личико — длинные ресницы, нос пуговкой и улыбка на губах. — Солнышко… — голос зазвучал слегка хрипловато. Я приподнялся на локте, и тут же кинжальная боль пронзила грудь. — У папы сегодня… мало сил. Её брови поползли вверх, губки задрожали. — Но! — я поспешно провёл пальцем по её носу, замечая, что Лера уже давным-давно встала и уже стучала на кухне посудой. — Мы можем позаниматься музыкой. Или порисовать. — Музыку! — Соня захлопала в ладоши, мгновенно забыв про прятки. — Хочу что-то, кроме петушка. — Я могу научить тебя другой песенке, которая называется «Не летай, соловей». Она закивала. Я встал, опустился перед фуляром виолончели на колени и открыл его. Затем я усадил её по уже изученным нами правилам, предварительно подкрутив машинки, чтобы виолончель звучала чисто. — Вот, — я провёл пальцем по грифу. — Ты помнишь, где нота «соль»? Она ткнула пальцем куда-то между «ля» и «си». — Почти, — я переставил её руку в совершенно другую позицию. — Вот здесь. Зажми её. Соня прижала палец и скривилась. — На виолончели у нас нотки играют немного по другим правилам, чем в обычной жизни, потому что они волшебные. Когда ты ставишь пальцы ближе к своей умной голове, то это не «выше», а «ниже». — А почему? Только потому что волшебные? — Видишь ли… — я взял её руку и приложил к своему горлу. — Вот сейчас я говорю низким голосом. Чувствуешь, как дрожит? Она кивнула, широко раскрыв глаза. — Мои голосовые связки сейчас становятся короче, а голосовая щель шире. А теперь я говорю высоким голосом, — я пропел несколько нот «соловья», наблюдая за тем, как она скользит пальчиками по моей коже. — При пении высоких нот связки натягиваются и становятся длиннее. Когда ты зажимаешь ноту «до» в четвёртой позиции, — я зажал её руку на ре-струне. — Ты укорачиваешь её рабочую длину. Чем короче колеблющаяся часть струны, тем выше её частота, то есть тон звука. Видишь, как всё запутано? Это как с нервными импульсами — сигнал идёт быстрее, если путь короче. Здесь то же самое — струна колеблется быстрее, значит, звук выше. Это физика и физиология. Двигаешься ниже к подставке — звук выше, двигаешься ближе к колкам — ниже. Понятно? Она задумалась, но осмыслить не смогла, поэтому просто очень скрипуче и резко дёрнула смычок. Я засмеялся и опустился на табурет около фортепиано, чувствуя, как боль растекается по спине. Я сыграл Соне вступление и показал, как должна звучать мелодия, иногда пересаживаясь за её малюсенький инструмент и показывая, как должно звучать там. Я хотел, чтобы она запомнила порядок нот на слух. Когда я чуть более подробно объяснил ей «куда тыкать», Соня уже сама попробовала играть. Первые такты дались ей тяжело, пальцы соскальзывали, а смычок скрипел. И тогда я помог ей, подыгрывая аккомпанемент. — Пап… — Соня остановилась посреди фразы. — А почему соловей не должен летать? — Потому что… тогда его могут поймать в сачок. — Как я поймаю твоего гномика? — рука Сони потянулась ко мне, но я отпрянул, чтобы она меня не трогала. Было больно. — Да, витаминка. Но давай мы сначала закончим с занятием? Соня доиграла до конца, а потом, когда последняя нота прозвучала, Соня обняла свою бордовую виолончель, как будто живую подругу. — Пап, а как музыканты запоминают, куда тыкать? — она постучала по струнам, словно проверяя, не появятся ли подсказки на следующий раз, когда мы будем учить что-то другое. Я засмеялся, но тут же закашлялся — резко, с хриплым всхлипом в конце. — Вот смотри, — я достал из нотной папки чистые листы для сольфеджио с нотным станом. — Эти линеечки — это нотный стан, он состоит из пяти таких параллельных линий. Соня склонилась над бумагой. — А это — ключ, — я вывел ручкой жирную завитушку в начале строки. — Басовый. Он нам говорит: «Внимание! Здесь живут низкие ноты». — Как голос мамы, когда она сердится? — Да, — усмехнулся я, вырисовывая первую ноту — жирную точку с хвостиком. — Это «фа». Соня тут же прижала палец к грифу, но попала куда-то между «ми» и «фа». — Выше, — я поправил её руку. — вторым пальчиком играем. Средним. Она скривилась, но попробовала снова. На этот раз чисто. — Она два раза подряд играется, — я нарисовал вторую «фа». — А затем «ми», — я изобразил её на стане. Она сыграла первым пальцем ноту, и виолончель вздохнула чуть тише, чуть грустнее. На удивление, эту ноту можно было даже считать чистой с первого раза. — Ты умница! — похвалил её я, театрально делая акцент на словах восхищения, чтобы она запомнила, что всё сделала правильно. Мы продолжили. Я рисовал, она играла. Сначала неуверенно, с паузами, но к пятому разу мелодия уже лилась плавно, как ручей. — Ты слышишь? — я остановил её после «соль». — Здесь чуть-чуть фальшиво. — Где фальшиво? — нахмурилась Соня. — Вот здесь, — я сыграл тот же фрагмент на фортепиано. — Ты слышишь разницу? Соня закусила губу и попробовала снова — на этот раз попала точно. — Потрясающе, ты талантище! — улыбнулся я. Из кухни донёсся запах жареных тостов и варенья. Лера подошла к дверному проёму с бутербродами. — Ну что? У нас тут Ростропович выращивается? — она обняла Соню за плечи. — Она гений, — я откинулся на спинку стула, чувствуя, как боль в груди притихла. Хотя бы на время. — Смотри, она ноты уже читает. Лера посмотрела на наши каракули, потом на Соню, которая продемонстрировала ей свою «фа-фа-ми-фа-фа-соль». — Папа у нас лучший педагог, — Лера поцеловала меня в затылок, и её губы задержались чуть дольше, чем нужно. — Даже несмотря на то, что ему нужно побольше отдыхать. — Это того стоит, — я потянулся к её руке, сжимая пальцы. — Мам, послушай ещё раз! — Соня замахала смычком. — Папусик, сыграй на пианино. — Ну давай, моя артистка, — Лера присела на кровать. — Готова? — подмигнул я Соне. Она кивнула, сжала гриф, и мы начали после «кивка». Я научил в процессе показывать, когда она собирается вступать. Феня запрыгнул Лере на колени. Соня вела мелодию без жуткого скрипа и фальши, которые были в начале нашего занятия. Я заполнял паузы клавишами, когда её пальцы не успевали. И, когда последний такт был сыгран, Соня сняла смычок — я показал ей, как делать это красиво, чтобы все «аплодировали на концерте». — Браво! — воскликнула Лера. — На бис! Соня покраснела от восторга и тут же выпалила: — Папа, расскажи, как ты в Паржиже выступал! — Пар и жижа — это уже что-то из области наркологии. В Париже, Сонечка, — я снова откинулся на стуле, ловя внезапный приступ одышки. — Расскажи! — Соня положила виолончель на обечайки. — О, это история на три часа, — Лера подняла бровь. — Ну… — я провёл по клавишам, вспоминая свои четырнадцать лет. — Мы играли с оркестром в церквях. Высокие-высокие потолки, и звук летит, как твой соловей. Мы репетировали по два часа утром и два часа днём. — А вечером? — Вечером мы выступали. А после… — я артистично погладил живот. — Нас кормили, как на царском пиру. Пирожные высотой вот с тебя, Сонь. И газировки. Она ахнула, округлив глаза. — А дирижёр у нас был — огонь, — я встал, пародируя его взмахи. — «Дети! Публика — это зверь, его нужно укрощать!». Так и говорил, представляешь? Соня хихикала. — И когда мы играли «Светит месяц»… — я сделал драматическую паузу. — Наш скрипач Федя выбегал из-за кулис с балалайкой! — Да не может быть! — сказала Соня. — Честное слово! А задние ряды оркестра доставали деревянные ложки и трещотки. И весь зал хлоп-хлоп-хлоп! — я отбил ритм по крышке фортепиано. Лера с дочерью захохотали. — Я тоже так хочу! — Соня начала прыгать вокруг меня. — Тогда тебе нужно заниматься, — я нарочито угрожающе потряс карандашом в воздухе. — Каждый день. — Как ты в Паржиже? — Да. — Мои музыкантики. Лучше любого «Паржижского» оркестра, — она обняла нас обоих. Соня прижалась к моему плечу, и в этот момент я поймал себя на мысли — где-то там, в прошлой жизни, среди католических церквей и аплодисментов, я и представить не мог, что самое важное выступление ждёт меня здесь. В нашей двушке, с Сониной новой виолончелью. Я никогда бы раньше не подумал, что на самом важном своём выступлении главным музыкантом буду не я, а моя дочь. — Пап, давай ещё раз сыграем? — спросила Соня. — Только если ложками, — Лера потрепала её по волосам. — Сейчас моем руки и на завтрак. Пирожных размером с тебя нет, но всё ещё впереди. На твоих будущих выступлениях.

***

Лера застегнула на Соне куртку, поправляя её косички. — Позвони Лене, когда мы вернёмся, — сказала она, целуя меня в щёку. — Больничный оформлю на тебя. Я кивнул, сжав зубы. Боль уже потихоньку начинала нарастать. С утра я мог терпеть — да и сейчас, в целом, ещё мог… просто, когда они уже начали уходить, я чувствововал, как она ползёт по рёбрам с чуть большей остротой. — Папусик, пока! — Соня потянула меня за рукав. — Пока, любимые, — сказал я, прикрывая дверь. Я прилёг на кухонный диван, накрывая лицо подушкой, чтобы отвлечься. Пока что я был в силах совладать с собой и дождаться прихода Леры.

***

Боль. Она не прекращалась, растапливая угли в лёгких. Я свернулся калачиком, подтянул ноги к груди, но это не помогало — каждый вдох теперь иррадиировал в конечности и под лопатками. Я посмотрел на часы. Прошло минут сорок. Они уже должны были вернуться. Я попытался встать, но тут же застонал. «Морфин. Ползком», — подумал я. Я сполз на пол, паркет под ладонями казался льдом, каждый дюйм давался через силу — я останавливался, прижимая к груди руку. Я чувствовал, как сердце колотится где-то в области щитовидного хряща. Воздуха стало не хватать, но я всё равно уже был близок. Аптечка. Я дотянулся до неё дрожащими пальцами. Последняя ампула морфина лежала в коробке на самом верху. Я попытался разломать её, но не смог найти ватный диск. Времени не было, боль становилась такой, что сознание плыло. Стекло впилось в ладонь, когда я случайно её раздавил, и кровь смешалась с раствором. Это было ничтожно. Руки дрожали, когда я набирал лекарственное средство. Я надеялся, что в этом испытании, где каждый вдох — ожог, удар и порез одновременно — я не перепутаю дозировку и случайно не остановлю работу дыхательного центра в продолговатом мозге. Я выпустил воздух, отшвырнул колпачок и прислонил мизинец к канюле иглы. «Латеральная широкая мышца бедра… наружная треть», — в памяти чудом всплывали правила. Я закатал штаны, перевернулся на бок, кожа под пальцами была влажной от холодного пота. Игла вошла с хрустом. «Медленно, Константин… медленно» Я ввёл раствор, тело вздрогнуло — сначала от боли, а потом от жжения. Я вколол немного криво. Откинувшись на стену, я выронил шприц. Десять минут. Двадцать минут. Я сидел на полу, прислушиваясь к крикам тела. Сначала боль не уходила. Она просто становилась «дальше», как будто её кто-то отодвинул за стекло. И потом — тишина. Я впервые за сегодня смог нормально вдохнуть. Из-под двери донеслись смех и шаги. Я приподнялся, взял шприц, нашёл колпачок, ампулу и быстро выкинул их в мусорное ведро. А потом я присел на диван, делая вид, что допиваю чай. Дверь распахнулась. — Пап, мы тебе купили твоё любимое мороженое! — Соня влетела на кухню, даже не сняв ботинки. В её руке была лакомка. — Смотри! Давай вместе съедим? У меня такое же! Лера закрыла дверь на ключ. Щёки моих девочек покраснели от румянца. Глаза Сони сияли так, будто она несёт не мороженое, а золотое яйцо дракона. Лера зашла на кухню. — Костя… — сказала Лера. — У тебя зрачки… странные какие-то. Я горько усмехнулся, отставив кружку. — Пришлось сделать инъекцию, — я старался, чтобы голос звучал ровно, будто речь шла о замене лампочки. — Всё получилось. Но Лера уже не слушала. Она посмотрела в мусорное ведро — кровавые осколки ампулы и шприц. Потом её глаза опустились на мою руку: пальцы были исцарапаны, на ладони запеклась коричневая корка, между суставами блестели крошечные осколки стекла. — Сонь, — Лера повернулась к дочери, — ботинки сними. — Но, мам… — Соня потянулась ко мне с мороженым. — Без «но». Иди в прихожую, сними обувь, потом помой руки и поиграй с Феней. Папа… сейчас занят. Соня заколебалась, но, встретив мамин взгляд, поплелась в коридор, шаркая подошвами по полу. Феназепам, свернувшийся клубком на подоконнике, лениво поднял голову, уловив своё имя, однако снова уткнулся в лапы. Лера двинулась ко мне, шаги были тихими. Она опустилась на колени, взяла мою руку и повернула ладонь вверх. Кровь уже засохла, но раны всё ещё чуть-чуть сочились, когда она провела по порезам подушечкой пальца. — Дурак, — прошептала она. — Ты мог позвонить, мог подождать… — Вы бы не успели. Было не очень хорошо, — я попытался сжать её пальцы, но они дрожали. Лера встала, достала аптечку, где между бинтами и пластырями валялись детские наклейки Сони, а потом вернулась с влажными салфетками. Она прикладывала их к моей руке, очищая от крови. Каждый раз, когда я морщился, её пальцы становились нежнее, будто она боялась усилить дискомфорт. — Держи, — она отдала мне ножницы, бинтуя руку у самой глубокой царапины. — Вот так… Я смотрел, как её пальцы ловко обматывают мою ладонь, закрепляя повязку у запястья. — Всё, — она завязала слишком тугой узел, но мне был грех жаловаться на это. — В следующий раз… — Знаю, в следующий раз я позову, — мы оба знали, что это ложь. — М-да, — сказала она, но теперь это звучало как «я люблю тебя». Из комнаты донёсся смех Сони и мяуканье Фени, убегающего от брошенного тапка. Соня пыталась играть с ним, как с собачкой, но коты вряд ли в восторге от таких игр. Лера вытерла лицо рукавом и повернулась к чайнику. — Долить? — спросила она, будто ничего не произошло вовсе. Я кивнул. Пока она кипятила чайник, я смотрел на свою руку, уже слегка пропитавшийся красным бинт у фаланги указательного пальца. На полу рядом с диваном остались капли крови, которые я вытер салфеткой, чтобы Соня не заметила. Мороженое в это время тихо таяло на столе, образуя лужицу на обёртке.