Тишина на 47-м

      — Вы бледны, Зайцева, — произнесла женщина, не отрывая взгляда от планшета. — Перепады давления плохо переносите?       — Да… наверное, — буркнула я, делая глоток воды. Молчи. Просто молчи.       — Или это последствия тревожных снов?       Я поперхнулась, и кашель вырвался так резко, что обернулись даже стюардессы.       — Осторожнее, — сдержанно сказала она. — Не хотелось бы терять ведущего светодизайнера из-за бумажного стаканчика.       “Ведущего”. Приятно бы было, если бы не слышалось, как будто она только что приговорила меня к пожизненному.       — Можем обсудить правки по “Хектор Юг”, раз уж мы обе не спим? — добавила Громова.       Я кратко киваю и достаю планшет.       — Зайцева, — её голос стал медленным, точным, как скальпель. — Если вы планируете продолжать работу в моих проектах, вам придётся научиться контролировать эмоции.       — Я стараюсь, — прошептала я.       — Стараться — удел тех, кто проигрывает. Мы здесь не ради стараний.       Глоток воздуха в лёгкие не вмещался. Я буквально ощущала, как краснею.       Около часа мы сидели в гробовой тишине. Я же никак не могу успокоиться. Каждый раз, когда я краем глаза вижу её строгий профиль — внутри всё сжимается в комок. Мне кажется, я слышу, как моё собственное сердце стучит. Кажется, оно кричит.       «Зайцева…» — шепчет память. Боже. Я снова покраснела. В который раз.       Нет, ну серьёзно — она же ничего не знает. Она ничего не могла знать. Это просто сон. Сон и всё. Она не может… она не может читать мысли, правда?       Боковым зрением, вижу, что Громова на меня смотрит. Думает, я слепая? Она как-то странно вздохнула и повернула голову в другую сторону. Заострив слух, слышу, как женщина разговаривает с кем-то, не удержавшись — поворачиваю голову.        Громова говорит с бортпроводницей, деловито уточняет во сколько мы прилетим, затем берёт в руки планшет и что-то пишет. Чёрт, как же она пишет. У неё даже почерк наверняка — как выстрел. Каждая буква на своём месте. Без права на ошибку. Так.. сексуально.        И я? Я рядом, как комок мятой бумаги.       Вспоминаю, как она смотрела на меня там, во сне. И понимаю — никогда в жизни она так на меня не посмотрит. В реальности она смотрит сквозь меня. Как на объект. Как на инструмент. Как на файл на своём рабочем столе.       Мой мозг разрывается между вспоминать и забыть к чёртовой матери.       — В “Хектор Юг” вы зачем предложили такую плотность освещения на входной группе? — голос Громовой вырывает меня из мыслей.       — Простите?.. — я моргаю, глядя на неё с растерянностью, за которую мне тут же становится стыдно.       — Я задала элементарный вопрос, — говорит она раздраженно. — Это не защита диплома. Здесь ошибки стоят денег. И времени. И моей репутации.       На минуточку. Моей. Репутации.       — Я… — начинаю, подбирая слова. — Мы исходили из исходных данных от отдела ландшафтного освещения. Там были требования по безопасности и…       — И вы решили, что “исходные данные” — это приговор, а не ориентир? — перебивает она. — Вы инженер или стенографистка?       Я молчу.       Она делает пометку у себя. Не знаю — реальную или мнимую, просто чтобы меня добить.       — Если вы хотите, чтобы ваши идеи рассматривались всерьёз, — продолжает она уже тише, почти вполголоса. — Перестаньте строить из себя жертву и научитесь защищать свои решения. Хотя бы перед собой.       — Хорошо, — тихо отвечаю я. Глаза в пол. От стыда уже всё лицо горит. Мне хочется вылезти из кожи, из самолёта, из страны. Исчезнуть. Испариться.       — Надеюсь, — говорит она и закрывает планшет. Как приговор. Как крышку гроба.       Не прошло и пяти минут, как я слышу:       — Вы собираетесь прятаться весь день? — недобро говорит женщина, вдруг, наклонившись ближе.       Вздрагиваю, и медленно поворачиваю голову. Мы встречаемся взглядами.       Кажется, или она это специально делает.       — Может, вы и не самый талантливый архитектор, Зайцева, — прошептала она. — Но вы точно самый выразительный.       — В каком смысле?       — Ваше лицо — как открытый файл. Только шрифт крупный и жирный.       Я отвернулась, снова в окно. Челюсть сводит. Хочется ответить, но язык как будто завязан узлом.       — Не переживайте, — добавила она и откинулась на спинку кресла. — Я не читаю вас вслух.       Но всё равно — читает. Знает. И играет.       Я в полной, окончательной, грандиозной заднице. И, похоже, мне это начинает… нравиться?

***

      Выход из самолёта оказался чересчур резким — словно кто-то сдёрнул с тебя покрывало. Воздух в здании аэропорта был спертым, пахнул металлической пылью и свежевымытым кафелем. Мы шли молча, не торопясь. Рядом. Но всё равно, чувствовалось — будто по разным маршрутам.       У зоны прибытия толпа постепенно редела. Я несла сумку на плече, чувствуя, как ремень давит на ключицу. Громова шла немного впереди, с телефоном в руке, и я ловила каждый её шаг, каждый поворот головы, каждый изгиб её бёдер.       — Водитель задерживается на десять минут, — сухо отрезала она, даже не удостоверив меня взглядом.       — Хорошо, — устало отвечаю, смотря вокруг.        Город встретил нас привычным влажным июнем, в котором всё было слишком — его воздух, шум, напряжение.        — Не уверены, что хотите ехать дальше? — вдруг произнесла она.       Её голос вызывает мурашки по телу.       Почему она постоянно читает меня, как открытую книгу?       — Я уверена, — тихо говорю. — Просто… кажется, я вас разочаровала.       — Разочаровывать можно тогда, когда от тебя ждут чего-то конкретного, — закатив глаза, Громова начала печатать в своем телефоне. — А я ничего от вас не жду. Это делает вас, по-своему, полезной.       — Полезной? — переспросила я с каким-то горьким привкусом.       — У вас хороший визуальный инстинкт. Глаз не тренирован, но интуитивен. Вы не боитесь видеть. Даже если потом жалеете, что увидели.       Я медленно поднимаю взгляд. Громова, до сих пор стояла с телефоном в руке — не отрываясь, будто ни при чём. Как будто не вонзала только что, каждое слово под кожу.       — Я не жалею, — говорю, обдумывая, что сказать дальше. — Просто иногда… тяжело не отворачиваться.       Женщина впервые за весь день посмотрела на меня напрямую. Мягко. Без выражения.       — Тогда не отворачивайтесь, — прошептала она. — Даже когда будет хуже, чем сейчас.       Мы обе замолчали. Машины проезжали мимо. Стоя возле рядом с этой женщиной, я чувствую себя дурочкой. Глупой, маленькой девочкой, которая чувствовала дрожь в пальцах, и думала, что это утро уже стало крутым поворотом.       Стояли мы на улице, чуть в стороне от выхода из терминала. Сумерки уже наползали на город, небо серело, будто закрываясь. Воздух был тяжелый, пахло мокрым асфальтом и выхлопными — после душного аэропорта эта улица казалась другим миром: холодным, настороженным, прям как взгляд Громовой.       Я стояла чуть позади неё, потому что ближе — не решалась. Молча смотрю на гладкий асфальт, на людей с чемоданами, и на спину женщины — прямую, как будто вырезанную из стали.       — Вы дрожите, — сказала она вдруг, нарушая тишину.       Я вздрогнула, сжав ремень сумки в руке.       — Не от холода, — тихо отвечаю. Не знаю, зачем. Наверное, чтобы она знала.       Громова повернулась, её глаза скользнули по моему лицу, остановившись где-то на уровне губ.       Я чуть дёрнулась, тем самым заинтересовав женщину такой быстрой реакцией. Вижу её приподнятую бровь. Ничего не говоря, Громова подняла взгляд и смотрела мне прямо в глаза.        В этот момент к тротуару медленно подъехала машина — чёрная, блестящая, с ровным шумом шин. Сначала фары осветили нас обоих — будто прожектор. Громова даже не моргнула. Мне наоборот — захотелось отвернуться.       Водитель вышел, подошёл к багажнику, открыл его. Всё молча, без вопросов.       Мужчина вежливо кивнул, закрывая багажник, и Громова села первой — не спрашивая, не дожидаясь.        Сажусь за ней в машину, устраиваясь рядом, чувствуя, как кожа бедра почти касается её пальто.        Ей богу, молчание Громовой заполняло пространство лучше любого диалога.       Мы выехали с парковки, и я уставилась в окно. Улицы скользила мимо — бетон, стекло, люди, которые не знают, что в этой машине время замедлилось.       — Вы часто молчите, когда рядом с человеком, который вас пугает? — прозвучал её глубокий голос.       — Я… не боюсь вас, — солгала я, даже не повернув головы.       — Жаль, — ответила она. — Страх — хороший ориентир. Он говорит, когда пора останавливаться.       — Тогда, может, вы должны бояться тоже, — вырвалось у меня.       Резко слышу её смешок — короткий, как будто не ожидала такого выпада, но оценила.       — Смелость всегда даётся вам к утру?       Я всё же повернулась. Громова сидела, как обычно: идеально собранная, пальцы на телефоне, но экран потушен. Она смотрела на дорогу, будто не на машины — на их траектории.       — Я просто не понимаю, что вы от меня хотите, — выдохнула я.       — С чего вы решили, что я хочу?       — Потому что вы… вы играете, — сорвалось с губ, прежде чем я успела переварить. — Делаете шаг, а потом отступаете. Провоцируете а потом закрываетесь. Это…       — Это что? — тихо перебила она. Но голос был другим. Почти глухим.       — Это нечестно, — сказала я. — Если вы что-то чувствуете, скажите. Если нет — прекратите… вот это, — взмахиваю руками. — Ваши взгляды, прикосновения, и всё остальное.       Машина замедлилась на светофоре. Женщина всё ещё не смотрела на меня. И потому я почти испугалась, когда её рука коснулась моей.       Громова просто положила ладонь поверх моей. Такая.. лёгкая, холодная, идеальная. Длинные пальцы — как линия резца.       — А если я скажу, Зайцева? — её голос был как под водой. — Вы готовы быть честной в ответ?        Я не ответила. Дышать стало трудно. Сердце било в висках.       — Не уверены, — шепнула она. — Понятно.       Она убрала руку. Медленно. Как будто это был жест милости.         — Иногда я приближаюсь, — продолжила она уже вслух. — Чтобы понять, насколько человек готов к контакту. С профессиональной точки зрения, конечно. Вы же не думали, что здесь что-то личное?       Я хотела что-то сказать. Что-то обидное, жесткое. Но голос пропал.       — Всё, что я делаю, Зайцева, — делаю, чтобы увидеть: треснет ли структура. У вас очень интересная несущая система. Но пока — слишком много трещин, — она откинулась на спинку, словно разговор исчерпан.       Светофор сменился на зелёный. Мы поехали дальше.       Автомобиль ехал гладко, почти без звука, только ритмичный шелест шин по мокрому асфальту. В салоне было темно из-за тонированных окон, поэтому, не всё так чётко удавалось разглядеть.       Громова сидела прямо, руки на коленях, глаза смотрели вперёд, но не видели дорогу. Они, казалось, просвечивали сквозь стекло, в какую-то свою логическую бездну, где нет ни сомнений, ни эмоций. Только цели.       Я сидела рядом и чувствовала, как с каждым поворотом машины сжимаюсь всё сильнее. Хотелось сделать что-то… простое. Пошевелить рукой. Спокойно вдохнуть. Но даже такие мелочи казались слишком громкими.       — У вас всегда такие сны? — тихо раздалось рядом.       Поворачиваюсь. Не сразу понимая.       — Простите?       — Неспокойные. Лица красные. Бормотание. А потом глаза — как у человека, которому только что приснился конец света.       Я онемела. Не то чтобы не знала, о чём она. Я прекрасно знала. Слишком хорошо.       — Устаю просто. Бывает, — мой голос будто бы стал на полтона выше, сам того испугавшись.       Громова не улыбнулась. Но что-то во взгляде чуть поменялось. Появилось напряжение — мягкое, обволакивающее, как вилка, заведённая к горлу, но не коснувшаяся кожи.       — Интересно, — она чуть склонила голову, переведя свой взгляд на меня. — Потому что вы в этом сне шептали моё имя.       Я хотела провалиться. В окно. Под сиденье. В капот. Всё, кроме этого разговора.       — Я… не помню. Наверное, вам показалось, — прячу глаза, нервно теребя прядь, своих волос.       — Вы и не можете помнить, — подытожила женщина. — Мне редко что-то “кажется”, Зайцева, — брови были спокойны, взгляд — нет. Он вонзался, как нож. — И у вас есть неосторожная привычка: краснеть.       Я молчала. Не зная, чем дышать, не то что — что сказать.