Его имя…

Его имя…

      ХОЛОДНЫЙ ДОЖДЬ ХЛЕСТАЛ ПО КРЫШЕ ВОКЗАЛА, яростный и беспощадный, словно сама небесная твердь раскололась надвое, изливая на землю всю свою скорбь. Свинцовые капли, тяжелые и бесформенные, разбивались о стеклянные стены, стекая мутными потоками, за которыми, будто призрачные видения, мелькали размытые огни проносящихся поездов. Они уходили вдаль, растворяясь в серой пелене дождя, увозя с собой чужие истории, чужие надежды. Воздух был густым от влаги, вязким, как сироп, пропитанный едким запахом мокрого асфальта и холодного металла — ароматом тоски и ожидания.       Перрон был пустынен. Лишь редкие прохожие, сгорбленные под натиском непогоды, спешили прочь, прячась под темными зонтами, словно под сенью временных убежищ. Их шаги глухо отдавались в промозглой тишине, растворяясь в шуме дождя, будто они и не существовали вовсе — лишь тени, скользящие между мирами.

А Роника стояла одна.

      Сигарета в её тонких пальцах тлела едва заметным огоньком, крошечным оранжевым сердцем, упрямо сопротивляющимся сырости и ветру. Дым, призрачный и сизый, поднимался вверх, смешивался с дождем и таял в сером небе, словно её последние мысли, уносимые прочь. Каждый вдох был горьким — пеплом и воспоминаниями. Каждый выдох — мелкой дрожью, сбегающей по позвоночнику, как холодные пальцы по обнаженной коже.       Она не чувствовала холода. Не замечала, как ледяные капли скользят по её щекам, сливаясь со слезами, оставляя на коже соленые дорожки, словно шрамы. В груди пылало — не огнем, а чем-то острым и рваным, будто кто-то безжалостно вырвал оттуда всё самое важное, оставив лишь пустоту, наполненную болью. И эта боль была живой. Она дышала, шевелилась, пульсировала в такт ударам сердца, напоминая о том, что раны — не только на теле.

Он любит другую.

      Эти слова звучали в голове снова и снова, монотонно, неумолимо, как стук колес уходящего поезда — ритмичный, безжалостный, увозящий последние обрывки иллюзий в темноту. Так глупо было верить, что можно быть счастливой. Так наивно — цепляться за пустые обещания, будто её любовь способна переписать судьбу, переломить ход времени, заставить его взглянуть на неё по-другому. Но разве любовь подчиняется логике? Разве можно приказать сердцу не разбиваться?       Дождь усиливался, превращаясь в сплошную стену воды, сквозь которую едва проступали очертания вокзала. Капли хлестали по лицу, как тысячи холодных игл, но она не уходила. Стояла, будто вросла в промокший бетон перрона, словно боялась, что сдвинется с места — и окончательно признает поражение. Может, в глубине души она надеялась, что этот ледяной ливень смоет боль, разъест её, как кислотой, оставив лишь онемение. А может, просто не знала, куда идти. Ведь самое важное уже потеряно, и теперь весь мир казался огромным, пустым и бессмысленным, как этот вокзал в час, когда все поезда уже ушли.       Сигарета догорела, оставив на её пальцах едва заметный след — крошечный ожог, ничтожный по сравнению с тем, что тлело внутри. Роника швырнула окурок в лужу, где тот на мгновение вспыхнул последним багровым отблеском, прежде чем с шипением погаснуть, растворившись в мутной воде.

Так же, как и её надежды.

      Она медленно подняла глаза к небу — серому, бесконечному, безразличному. Дождь стекал по её шее, затекал за воротник, но она уже не чувствовала холода. Внутри было пусто. Тишина. Лишь далекий гул грозы, будто мир насмехался над её болью, отвечая эхом на вопрос, который она даже не успела задать.

А поезда шли мимо.

Как всегда.

Без остановки.

***

Двумя часами ранее…       

      Тёплые, почти ласковые капли летнего дождя медленно стекали по куполу зонта, образуя прозрачные, переливающиеся ручейки, которые, словно живые, сплетались и расходились в причудливых узорах. Роника шла неспешно, едва ощущая под ногами мокрый асфальт, её пальцы сжимали ручку зонта чуть крепче, но не от дискомфорта — скорее, от избытка чувств, которые переполняли её сегодня.       Её губы, без всякого усилия, растягивались в лёгкой, почти неуловимой улыбке — той, что появляется сама собой, когда сердце наполнено тихим, тёплым счастьем. Сегодняшний день казался ей особенным, словно сотканным из маленьких, но бесконечно дорогих моментов: раскрытое удачно дело, любимый средний латте на кокосовом молоке в уютной кофейне рядом с её работой, где бариста уже знал её заказ.       Но главное — это предвкушение. Оно витало в воздухе, смешиваясь с запахом дождя и свежести, щекотало нервы, заставляло сердце биться чуть быстрее. Энди обещал, что вечер будет принадлежать только им двоим. Она уже представляла, как он обнимет её — крепко, почти жадно, будто боясь, что она исчезнет, если ослабит хватку. Как его руки согреют её, а губы найдут её губы в тёплом, неторопливом поцелуе. Как он, смеясь, прошепчет что-то забавное ей на ухо, отчего по спине пробегут мурашки, а в груди распустится лёгкое, сладкое волнение.       И пока дождь продолжал свой мягкий, убаюкивающий стук по зонту, Роника закрыла глаза на мгновение, позволяя себе полностью раствориться в этом прекрасном ожидании.       Но тут же она замерла, словно вросшая в мокрый асфальт, её тело больше не слушалось — ноги онемели, пальцы дрожали, а в груди разрывалось что-то горячее и острое, как осколок. Дождь, ещё минуту назад казавшийся ей тёплым и ласковым, теперь хлестал по лицу ледяными струями, пробираясь под воротник чёрной водолазки, заставляя кожу покрываться мурашками. Но она не чувствовала холода. Всё внутри горело.       Силуэты в свете фонаря казались размытыми, как в дурном сне, но она узнала их мгновенно. Энди. Его плечи, чуть ссутуленные под тяжестью невидимой ноши, его привычный жест — провести рукой по непослушным кудрям, смахнув с лица мокрые пряди. И она — Астория, с её безупречной осанкой, с этим надменным подбородком, который всегда казался Ронике вызывающе высокомерным.       И вот — движение. Резкое, порывистое. Астория шагнула вперёд, её пальцы впились в ткань его куртки, будто когти. Энди отпрянул, но она была быстрее. Напористее. Их тени слились в одну, а потом — губы.

Губы.

      Мир вокруг Роники рухнул в одно мгновение. В ушах зазвенело, дыхание перехватило, словно кто-то сжал горло холодной рукой. Зонт выскользнул из её пальцев, упал на землю с глухим шлепком, но она даже не заметила. Казалось, что земля уходит из-под ног, оставляя только пустоту, жгучую и невыносимую.       Дождь лился ей в лицо, капли смешивались с чем-то солёным на щеках. Она не плакала. Нет. Это просто дождь. Просто…       Энди резко оттолкнул Асторию, его голос прорвался сквозь шум ливня:       — Что ты себе позволяешь?! Я ведь тебе уже сказал всё, как ты не може…       Но Роника уже не слышала. Не видела, как Астория засмеялась, как Энди обернулся, как его глаза расширились от ужаса, когда он заметил её в темноте.

Она видела только предательство.

Яркое, как вспышка молнии.

Острое, как нож в спину.

И тогда её ноги наконец сдвинулись с места. Резко. Бездумно.

Она ушла.

***

Наше время…       

      Холодный дождь хлестал по крыше вокзала, превращая её в барабанную перепонку неба, по которой без устали стучали ледяные пальцы стихии. Но теперь в этом монотонном шуме, в этом хаотичном шепоте воды, прорезался новый звук — шаги. Тяжёлые, будто выкованные из свинца, неуверенные, словно каждый шаг давался через силу, через боль. Они прерывались хрустом гравия, который скрипел под подошвами, будто крошечные кости, рассыпанные под ногами.       Роника не обернулась. Она не нуждалась в зрении, чтобы знать, кто это. Её тело запомнило ритм этих шаг ещё тогда, когда они были лёгкими, быстрыми, когда они стучали по её сердцу, а не по промокшему асфальту. И запах… Даже сквозь сырость, пропитавшую воздух, даже сквозь едкий пепел, осевший на её губах, она чувствовала его. Тёплый, горьковатый, как недопитый кофе в холодное утро — его одеколон, смешанный с дождём, с воспоминаниями, с болью.       — Рони…       Голос Энди прорвался сквозь шум дождя, хриплый, надтреснутый. Словно он бежал за ней не по улицам, а по лезвию ножа, и каждый шаг оставлял на его горле кровавые зазубрины. Или, может, он кричал. Кричал её имя в пустоту, в вечер, в ту самую тишину, что теперь разрывалась между ними.       Она сжала кулаки так сильно, что ногти впились в ладони, оставляя полумесяцы боли. Но не двинулась с места. Не обернулась.       Уокер молчал. Его взгляд упал на ближайшую лужу у её ног с недавно потухшим окурком сигареты. Она снова курила?       — Я никогда не любил, когда ты куришь, — его слова падали тихо, но каждое из них било по нервам, как удар тока, заставляя её кожу покрываться мурашками. — Твои пальцы должны быть тёплыми. А не дрожать от холода и никотина.       Она резко выдохнула, и дым смешался с паром от дыхания, с влажным воздухом, с её яростью. Смешно. До боли, до оскомины смешно. Сейчас, когда между ними пролегла целая вселенная обмана и предательства, он решил проявить заботу? Решил говорить о её пальцах, о её дрожи, о её привычках, будто всё ещё имел на них право?       Дождь лил сильнее, смывая границы между прошлым и настоящим, но одно она знала точно — она больше не позволит ему согревать её.       — Твои слёзы…       Его голос оборвался, словно нож, застрявший в горле. В этой внезапной паузе, в этом молчании, повисшем между ними, слышалось что-то надломленное, что-то необратимое.       — Они причиняли и причиняют мне боль.       Он произнёс это так тихо, будто боялся, что слова рассыплются в прах, едва коснувшись воздуха.       — Даже когда я не видел их. Я чувствовал.

Ложь.

      Горькая, едкая, обжигающая. Если бы он и вправду чувствовал — не стоял бы сейчас в двух шагах, не решаясь сократить эту пропасть, которую сам же и создал. Его тень, отброшенная тусклым уличным фонарём, дрожала на мокром асфальте, почти касаясь её ботинок — но не он. Никогда не он.       — Я не подхожу.       Он прошептал это, будто выдохнул последний глоток воздуха, будто читал её мысли, будто знал её лучше, чем она сама.       — Потому что знаю — ты не хочешь, чтобы я был ближе. И я уважаю это. Даже если это убивает меня.

Слова.

Всего лишь слова. Пустые, израненные, ничего не значащие.

Но потом — звяканье металла.

Резкое, холодное, окончательное.

      Она медленно обернулась, будто боялась, что он уже исчез, что это всего лишь мираж, порождённый дождём и её собственным разбитым сердцем.

Но он был здесь.

Энди.

      Он стоял, опустив голову, словно приговорённый, его пальцы судорожно сжимали ключи.

Её ключи.

      Тот самый брелок — крошечный серебряный журавль, когда-то подаренный ею как символ верности, как обещание, что они всегда найдут дорогу друг к другу.

Ирония.

Теперь он лежал на его ладони, холодный и чужой.

      — Твой дом твой.

Он протянул руку, но не сделал ни шага.

Дистанция.

Всегда дистанция.

      — Я не имею права даже на порог. Не после того, что ты увидела.       Дождь стекал по его лицу, смешиваясь с чем-то горячим, чем-то солёным, чем-то, что он, возможно, даже не осознавал. Но она знала.

Его глаза были красными.

Разбитыми.

Как и её сердце…

      — Я не целовал её.       Его голос дрогнул, словно он вот-вот развалится на части.       Роника застыла.       — Она сама…       Он резко провёл рукой по лицу, смахивая капли, но они возвращались снова, упрямые, неумолимые.       — Астория.       Это имя прозвучало как проклятие.       — Она знала, что я приду со смены раньше. Подождала. Пыталась со мной поговорить. Она видела тебя. И поэтому когда я хотел зайти в дом…       Его голос сорвался, словно оборвалась последняя нить, державшая его в этом мире.       — Она вцепилась в меня. Я оттолкнул её сразу. Сразу, Рони. Но ты уже…

Он не договорил.

Тишина.

Только дождь, стучащий по крышам, словно пытающийся смыть всё, что было между ними.

Только дыхание — неровное, прерывистое, живое.

И эта пропасть — в два шага, но бесконечная.

      — Да какой вообще смысл объяснять?       Голос его был сломан, как ветка под тяжестью льда. Он говорил не с ней — с самим собой, с темной пустотой внутри, которая пожирала его заживо.       — Я виноват.

Эти два слова прозвучали как приговор.

      — Поверь, я осознаю это. И такого отношения к себе ты не заслуживаешь.       Он говорил тихо, но каждое слово било по ней, как молот, оставляя вмятины на душе.       — Но я хочу, чтобы ты знала…       Он поднял глаза.       И в них горело что-то невыносимо честное, что-то слишком настоящее, что-то, от чего у неё перехватило дыхание.       — Я любил тебя.

Пауза.

      — Люблю.

Ещё тише.

      — Никогда не предавал. Никогда не лгал.

Она молчала.

Не потому, что не верила.

      А потому, что не могла вынести, как эти слова проникают под кожу, как они жгут, как они ранят, несмотря ни на что.       — Но я не имею права просить прощения.

Его пальцы разжались.

Ключи упали в лужу между ними.

Тупой, мокрый звук.

      — Возвращайся домой.       Он сказал это так, будто дом — это не стены, не крыша, а что-то, что она потеряла.       — Хотя бы ради себя.       Дождь лился сильнее, превращая его слова в нечто расплывчатое, почти нереальное.       — Ты промокнешь насквозь.

Его голос дрогнул.

И он развернулся.

Уходил.

Не как человек.

Как поезд, который уже не остановится.

Как тень, растворяющаяся в ночи.

Как всё, что когда-то было важным, но теперь — лишь воспоминание.

Роника смотрела ему вслед.

На его спину, сгорбленную под тяжестью вины.

На ключи, лежащие в луже, отражающие тусклый свет фонаря.

      На этого проклятого серебряного жужаля, который когда-то был символом верности, а теперь — лишь осколком того, во что она больше не верила.

И тогда —

      — Энди!

Он замер.

Не обернулся.

      Просто остановился, будто её голос был невидимой нитью, всё ещё связывающей их.

Она не знала, что скажет дальше.

Ненавидеть?

Но ненависть требует сил, а у неё их не осталось.

Кричать?

Но её голос сломался бы на первом же слове.

Плакать?

Она и так уже плакала. Просто дождь смывал её слёзы.

В груди было только одиночество.

Глухое, бездонное, как этот вечер.

И дождь.

Всегда дождь.