Цветок для наёмницы ✨

Сознание вернулось на острие клюва. Резкий, колющий удар в кисть руки вырвал ее из вязкого небытия. Прямо над ней распласталось серое, безразличное небо, а в нем — бусина холодного, голодного глаза и кривой клюв, вновь заносящийся для удара. Вороны. Падальщики уже слетелись на свой пир. Инстинкт выживания сработал раньше мысли. Айя дернула рукой — жест получился слабым, судорожным. Хриплый, похожий на скрежет, крик сорвался с пересохших губ. Птица с возмущенным карканьем отпрыгнула, но не улетела. Сложив крылья, она наблюдала с безопасного расстояния. Выжидающе. В ноздри ударил запах тления. Тяжелый, тошнотворно-сладкий, он пропитал сам воздух, смешавшись с дымом и пылью. Это был запах ее мертвого дома, ее убитого народа. — Мама… — просипел чужой, разбитый голос. — Милана… Слова утонули в мертвой тишине, ответом на которую было лишь карканье. И тогда ледяная игла реальности окончательно пронзила затуманенное болью сознание. Никто не придет. Никто не откликнется. Горло сжалось в тугом спазме, и из глаз хлынули слезы. Жгучие, соленые, они текли по вискам, прокладывая чистые дорожки в слое пепла и грязи. Она плакала тихо, сотрясаясь от рыданий, которые рвали на части ее израненное тело. Имена, дорогие имена, слетали с ее губ — бессмысленный, отчаянный перечень потерь, молитва, которую некому было услышать. Но даже детское отчаяние имеет дно. Слезы иссякли, оставив после себя выжженную пустоту и все тот же навязчивый запах смерти. Он был настойчивее боли, сильнее страха. Он диктовал единственную мысль: уходи. Собрав последние крохи воли, Айя заставила себя поднять голову. Мир качнулся. Перед глазами встала картина абсолютного конца: почерневшие ребра юрт тянулись к небу, точно скелеты чудовищ; искореженные обломки повозок и темные, неподвижные фигуры на земле, над которыми уже кружили черные птицы. Стиснув зубы до скрипа, она уперлась локтями в землю. Каждый мускул вопил от напряжения, спина пылала огнем. Она приподняла торс и тут же рухнула обратно, задохнувшись от белой вспышки боли. Снова. И снова. С третьей попытки ей удалось перевернуться на бок. Теперь только ползти. Не думать, не чувствовать — двигаться. Пальцы впились в жесткую, сухую землю. Она подтянула тело, ощущая, как острые камни и стебли впиваются в кожу. Движение. Еще одно. Каждый сантиметр пути оплачивался новой волной тошноты. Пыль забивала нос, слепила глаза. Губы потрескались до крови, но сил на слезы больше не было. Время распалось на рваные клочки агонии и вязкого, черного забытья. Она приходила в себя от очередного приступа боли или от карканья ворон, чтобы снова вцепиться пальцами в землю и продолжить свой немыслимый путь. Она уползала от смерти, оставляя за собой на потревоженной земле тонкую, прерывистую борозду — шрам на теле степи, немое свидетельство воли к жизни, теплившейся в разбитом детском теле.

***

Ее вырвали из этого кошмара внезапно. Чьи-то руки, сильные и на удивление бережные, подхватили ее. Мир опрокинулся, сменив твердь земли на качающиеся объятия. Айя попыталась открыть глаза, но тьма сомкнулась вновь, на этот раз мягкая и безразличная. Следующее пробуждение было иным. Его принесли тепло и тихий, убаюкивающий треск огня. Запах дыма был чистым, древесным, смешанным с ароматом сушеных трав. Айя открыла глаза. Над ней простирался бархатный полог ночи, а рядом, у костра, сидела женщина. Ужас хлестнул по венам ледяной волной. Память услужливо подбросила образы: черные доспехи, блеск стали, крики. Девочка рванулась, пытаясь отползти, но тело пронзила такая острая боль, что из груди вырвался лишь сдавленный хрип. — Тихо, дитя. Не двигайся. Голос ее, глубокий и ровный, прозвучал негромко, но заполнил собой все пространство у костра. Он звучал на общем наречии, языке торговцев и пограничных застав. Айя замерла. Женщина у огня была из другого мира. Ее кожа казалась выточенной из старой слоновой кости, а тяжелая коса отливала холодным серебром луны. Лицо хранило следы лет, но было строгим и прекрасным. Ее красота была под стать северным землям, о которых рассказывали в легендах, — чистая и холодная. Северянка. — Ты тяжело ранена, — ее слова были спокойны и полны тихой власти. — Я наложила припарку. Тебе нужен покой. Только теперь Айя осознала, что лежит на животе, а пылающую спину стягивают прохладные, влажные повязки. Поверх было наброшено теплое покрывало. — Пей. Женщина протянула ей деревянную чашу. Резкий, терпкий запах заставил Айю отшатнуться. — Это снимет боль и утолит жажду. Ты сильно обезвожена. В голосе северянки не было угрозы, лишь непреложная уверенность и Айя сделала глоток. Горьковатая жидкость обожгла горло, а затем разлилась по телу покоем, притупляя острые грани боли. Веки налились свинцом, и сон накрыл ее, мягкий, как темное крыло. Ей снилась мать. Ее сильные руки поправляли осанку Айи в седле, а голос звучал мягко: «Держись прямо, Айя». Рядом, на своем коне, скакала Милана: «Молодец, Айя!». — Мама… — прошептала она во сне. Проснулась она от ритмичного покачивания. Деревянные колеса отсчитывали путь по степной дороге. Над головой был матерчатый свод повозки. — Проснулась, дитя? Та же женщина сидела у входа управляя повозкой, ее платиновые волосы были стянуты кожаным ремешком. — Кто… вы? — голос Айи был едва слышным шелестом. — Меня зовут Талья. Я травница. Возвращаюсь на Восток. Нашла тебя недалеко от дороги. Увидела как над тобой кружились стервятники. А ты кто девочка? — Айя. — Айя, — имя на ее устах прозвучало веско и спокойно. — Тебя нужно кормить Айя. Талья остановила повозку, ловко спрыгнула на землю и вернулась с небольшим глиняным сосудом. — Похлебка. Холодная, прости. Она осторожно помогла Айе приподняться на локтях. Несколько глотков густой, пресной похлебки показались девочке пиром. Она жадно потянулась за добавкой, но твердая рука Тальи мягко остановила ее. — Медленно. Будешь есть часто, но понемногу. Айя молча кивнула, чувствуя, как по капле возвращается жизнь. Талья снова напоила ее горьким настоем, сменила повязку на спине, укрыла. Повозка мерно катилась по степной дороге, увозя ее прочь от смерти, в полную неизвестность, под защиту молчаливой женщины с глазами цвета зимнего неба.