Риск ответственности

Он открыл глаза — и комната поплыла Спать он не хотел но не давал себе тратить оставшиеся время. Сначала медленно, как будто стены дрожат, потом резко, будто пол поехал вбок. Он вцепился в край постели — рука не слушалась. Пальцы тонировались синим, как в мороз. Где-то капала капельница, слышно было, как шелестит занавеска под кондиционером. Он закрыл глаза. Помогло ненадолго. Лоб был горячим. Жар заливал глаза, будто его кто-то тянет внутрь черепа. Быть одним было сложно. Мать пила, он не знал но был почти уверен, ведь ей не вышло дозвониться и он не хотел тревожить ее, ей было бы так тяжело. А единственный еще о ком он вспомнил был Алекс. У него работа. Головокружение перешло в размытость — как будто он не видит целиком, только куски мира. Он перевёл взгляд на руку. Правая. Вся тыльная сторона — шрам. Длинный. Рваный, он все еще болел, но бинты сняли Он вспомнил удар. Как его вывернуло. Как звенел воздух. Удар о землю, тот из-за чего все это произошло.. Зелёная машина — пантовая, уродливая. Он тогда подумал, что она выглядит как игрушечная. Потом: он даже не тормозил. Пот. Свет. Запах крови. Ноа моргнул. В горле стояла жажда. Вены в висках звенели. «Я... не могу» — сказал он вслух. Едва различимо. « девятнадцать..» Он попытался сосчитать — сколько осталось. Часов? Полдня? Он не знал. Никто не говорил. Может, это уже — последние. Он снова посмотрел на руку. На шрам. На свои пальцы. На себя. Он никогда не станет старше. Не будет двадцати. Ни двадцати одного Он почувствовал, как к глазам снова подступает. Но слёз уже не было. Как будто тело тоже решило — хватит. Плакать — это для живых

***

Он сидел на подоконнике в конце пустого коридора. Свет от ламп над дверями ложился на пол неровными полосами — будто мир был разрезан на части, и ничего нельзя было сложить обратно Ноги упёрты в стену напротив, руки сцеплены, спина прижата к стеклу. Он смотрел вниз — на внутренний дворик больницы. Там росло что-то зелёное, но оно не радовало. Всё здесь будто потускнело от слишком долгого света. Алекса рядом не было. Он где-то в другом крыле. В другой палате. В другой боли. Но даже сквозь стены чувствовалось его присутствие — тяжёлое, тихое, как будто в комнатах поселился страх. Даниэль не знал, как вести себя. Что говорить. Что делать. Все действия казались неуместными, как бы вежливо он их ни совершал. Он провёл рукой по лицу. Тепло ладони немного вернуло ощущение, что он живой. Что он здесь. Но внутри — всё равно было пусто. Он не знал Ноа близко. Он сочувствовал. Он понимал: это трагедия, жестокая, страшная. Но он не чувствовал того, что, кажется, должен был чувствовать. И от этого становилось только хуже. Вина росла странным образом — не за то, что он что-то сделал, а за то, чего не почувствовал. Будто он подвёл их обоих: и мальчика, который умирает, и человека, который не может перестать себя за это ненавидеть. Маленький, почти незаметный порез . Случайное повреждение мягких тканей во время операции. Сосуд, который нельзя было потом полностью закрыть. Там, где не должно было быть крови, кровь всё-таки появилась. И теперь... всё это катилось к концу. Даниэль сжал руки сильнее. Он хотел бы вытащить Алекса оттуда. Сказать ему, что никто не держит зла. Что никто не винит. Что ошибки случаются. Что это не его смерть. Но он знал — это не поможет. Алекс не слышал. Не мог. Он всё время был рядом с Ноа. Смотрел, как тот медленно угасает. И не уходил. Даниэль не знал, как жить с этим. Но он понимал одно: нужно заботиться о тех, кто остался. О тех, кто жив. Даже если они молчат. Даже если они не просят. Даже если отвергают помощь. Он не знал, что именно может дать. Но он будет рядом. Пока всё не закончится. И после — тоже.