Цветущие ветки миндаля

      Память упорно возвращала меня к тому, как браслет холодил запястье, как я играла его звеньями в детстве, как он всегда был рядом — символом того, что у нас есть прошлое, род, что я принадлежу Сеймурам. Теперь это исчезло. Пропажа ощущалась почти физически: будто на коже остался след, пустое кольцо. На следующий день мать, проходя мимо в коридоре, бросила почти между делом:       — Мистер Блэйр просил, чтобы его комната была в порядке. Полли, займись этим.       Домработница поклонилась и направилась к лестнице. Я сидела в кресле с раскрытой книгой, но глаза скользили по страницам, не видя ни слов, ни строк. Внутри у меня всё ещё звучали вчерашние слова матери про браслет, и я чувствовала, что сердце стучит слишком громко.       — Можно с вами? — вдруг сорвалось с моих губ.       Полли оглянулась. На её лице мелькнуло лёгкое недоумение, но затем она пожала плечами:       — Конечно, Нора.       Мы поднялись на второй этаж. Лестница скрипела под нашими шагами, и казалось, каждый звук отдаётся в груди. Дверь в его комнату поддалась легко, и вместе с хрустом петли хлынул запах — резкий, пряный, будто сама его кожа и дыхание остались здесь после того, как он ушёл. Табак, масло красок, немного пыли и лёгкий оттенок одеколона.       Я шагнула внутрь, и комната оказалась не такой хаотичной, как я ожидала: кровать аккуратно заправлена, на спинке стула висел тёмный пиджак, рядом на полу стояли ботинки, будто он снял их, возвращаясь глубокой ночью. На столе книги в кожаных переплётах, альбомы для эскизов, и среди них одна тетрадь, чуть потёртая, с тёмной обложкой. На ней виднелось круглое пятно след от бокала.       Полли уже стягивала простыни с постели, отряхивая их от пыли.       — Я схожу за чистыми, — сказала она и исчезла за дверью, оставив меня одну.       Тишина в комнате была особенной. Даже скрип половиц под моими ногами звучал громче, чем обычно. Я подошла к столу, протянула руку и коснулась тетради. Кожа обложки была теплее, чем я ожидала, словно хранила в себе остаток тепла его рук, и сразу поняла: это был другой дневник.       Первый, тот, я спрятала обратно тогда же, с дрожащими руками и сердцем, что едва не выскочило из груди. Далее поклялась себе не открывать больше чужих страниц. Однако, сейчас передо мной лежала новая тетрадь, обложка с едва заметными потертостями, запах свежих чернил. По всей видимости он писал её недавно.       Я колебалась — секунду, две… и всё же открыла её.       Чернила ложились неровно, строки будто царапали бумагу.       Она младше меня на столько лет, что иногда я сам себе кажусь чудовищем.       Она дочь богатой британской семьи. Правильное имя и правильный дом, весь этот чёртов блеск.       А я никто. Художник, сирота, с приёмными фамилиями и с прошлым, которое прячу как сор из кармана.       Нам не положено даже стоять рядом, и всё же мы стоим.       Я хочу её. Не образ, не отражение, её саму.       Хочу взять её за руку, прижать,       хочу прийти к ней ночью в комнату, лечь рядом и…       хочу взять её целиком, чтобы она стонала моё имя       (нет. нет. не могу так писать).       Тело моё — предатель. Оно выдаёт всё, что я так тщательно скрываю. Когда она смеётся и касается плеча — я весь горю и мой член тоже.       Она даже не понимает… Или понимает?       Я старше её, бог знает насколько лет. Я должен быть наставником, зрителем, другом, кем угодно… но не этим.       Внутри под животом все напрягается и копится — и я не знаю, что делать с этим напряжением. Я не могу его выплеснуть, вот так просто, перед ней. В её доме. Перед её родителями. Я не опустился до такого, чтобы сделать это прямо перед глазами у них. Нет, я, мистер Марк Блэйр с несколькими миллионами фунтов в руках и солидной репутацией, все еще в сознании. Я не могу потерять все из-за одного сексуального импульса и моего пениса в штанах. Я слишком долго строил свое имя и шел к тому, чтобы одна девочка в один миг разрушила все. Она даже не знает, что это вообще. Она смеется, а во мне все дрожит. Она буквально издевается надо мной и моим телом.       Это так странно. Если бы она просто прямо сейчас повела пальцем по моему члену. Я бы тут же кончил. Как нелепо и стыдно для мужчины вроде меня. Меня было сложно довести до такого, но вообрази палец надо мной, если она просто дотронется, и я кончу. Что это такое вообще?       Я хочу её.       Но не могу.       Не имею права. Не сейчас. Может, никогда.       (зачёркнуто, размазано чернилами).       Лучше просто не жить, чем испытывать то, что я чувствую сейчас. Лучше бы я никогда не приезжал в Шеффилд. И не открыл подобное в себе.       Элеанор.       Звучит строго, величаво. Имя королевы, имя, которое носят на портретах в рамах.       В этом имени слышится вековой холод, традиция, род, в котором я чужой.       Элли.       Так зовут её близкие. Легко, как дыхание, как шаг босиком по траве. Элли — солнечная, быстрая, неуловимая. Я думаю: да, это имя ей подходит больше всего. Оно живое.       Но если произнести его медленнее… Эл-ли… ли…       Ей нравится музыка. Особенно скрипка. Утрами играет Чайковского.       Не нравится, если смеются, когда она играет. Даже если смех невинный. И когда просто смеются и шутят над ней. Она любит серьезность.       Ей нравятся ягоды — вишня, клубника. Часто их ест и по утрам хозяйничает, готовит себе что-то сама. В эти моменты хочется подойти и поцеловать её с утра.       Ей нравится смотреть на меня так, как будто я загадка.       Не нравится, когда я отмалчиваюсь. Она чувствует.       Она закрытый интроверт, и не любит общаться со всеми подряд, предпочитая кого-то одного. Что мне очень нравится. Я хочу быть одним единственным.       Она забавно подтягивает ремень своего платья, чтобы удлинять ноги и повышать талию. Всегда пытается казаться больше, сильнее и умнее других, даже меня. Но ей не нужно этого, когда внутри она, вероятнее, даже больше меня.       Видит за людьми большее, нежели просто внешность и статус. Чему я поражен. Вся из себя оруэлловская интеллектуалка.       Но я буду любить её всегда внутри себя.       Пусть весь мир будет против нас. Пусть осуждают меня.       Я отдам душу дьяволу, лишь бы быть с ней хотя бы на один час.       Я отдам всё своё состояние, все деньги, все миллионы, если это нужно.       Да, это безрассудно. Но даже эти деньги не купят её.       Всё, к чему я стремился, всё, чего добился — я не смогу купить, несмотря на то, что хоть я и миллионер.       Её сердце не продаётся.       Знал ли я в двадцать два года, когда ставил цель стать миллионером, думая, что куплю всё, что угодно…       Что я буду сидеть здесь, в тридцать пять, плакать с бокалом вина и дрожащей рукой перед какой-то девочкой?       Я думал: буду самым лучшим.       Я действительно стал — лучшим.       Но перед девятнадцатилетней англичанкой, коренной, упрямой, на голову меньше меня ростом,       я всё ещё — никто.       Я никто перед англичанами.       Я всегда был чужим. Я вошёл в это общество, но никогда не сольюсь с ним.       И вот теперь, даже она, англичанка до кончиков пальцев, с густыми каштановыми волосами, тяжёлой чёлкой, белой кожей и серыми глазами, как утренний туман над Йоркширом,       даже она берёт надо мной верх.       У неё есть герб. Настоящий.       Их род когда-то владел землями, отправлял корабли, ставил печати. Они были колонизаторами.       А я?       Я — очередная колония Британской империи.       Не страна, а человек.       Завоёванный её взглядом, её смехом, её дерзостью.       Сколько бы я денег ни заработал, какое бы имя ни построил — она всё равно будет моей хозяйкой.       Ведь в каждом фунте, что ложится в мои руки, я вижу её лицо.       Королева Елизавета смотрит с банкноты, но для меня это Элли.       Эти деньги пахнут её родом, её кровью, её властью.       Они — одно целое.       Наверняка они даже родственники.       И на последней странице, размазанной вином, слезами и чернилами, я увидела своё имя.       Ellie, Ellie.       Повторённое снова и снова, всё крупнее, неуклюже, будто он уже не писал, а кричал.       Я захлопнула тетрадь, сунула её обратно в стопку книг и отдёрнула руки, будто обожглась. В этот момент дверь открылась, и в комнату вошла Полли с охапкой чистого белья.       — О, ты ещё здесь, Нора, — сказала она просто, не заметив моего лица, вспыхнувшего от жара. — Давай натянем это вместе.       Я подошла к кровати, помогала расправить простыню. Пальцы всё ещё дрожали, и я прятала их в складках. Когда мы закончили, Полли сказала:       — Всё, на сегодня хватит. Надеюсь, ты протерла тут пыль у него.       Мы вышли, и я тихо закрыла за собой дверь, будто вовсе ничего не узнала. Пальцы все ещё дрожали от прикосновения к дневнику так сильно, что огонь будто расползался внутри.       Мне было стыдно узнать, что он писал обо мне как о женщине, грубо, откровенно и без прикрас. Каждое слово, обнаженное до нерва: «моё тело — предатель», «я кончу от одного её пальца». Никто и никогда прежде не говорил обо мне так, и никто не мог.       Хотелось оттолкнуть и забыть эти строки, но меня било жаром от того, что я вовсе не ненавидела это. Наоборот во мне что-то откликалось, будто я сама жаждала услышать именно такие слова. И это противоречие терзало меня. Он видел меня такой, какой я сама не знала себя. Смешной и упрямой, с моими попытками казаться выше ростом, серьёзной, когда играю на скрипке, не любящей насмешек. Блэйр заметил всё, даже каждую мелочь. Даже то, что я сама не умею принять.       За поздним завтраком за столом были только мама и пара гостей. Мама сидела в центре, раздавая замечания, будто ей принадлежал не только дом, но и воздух в нём. Адриан и Пауль спустились вместе со своими пассиями — две громкие девушки в ярких платьях, с жемчужными смехами, которые разлетались по залу. Марк появился позже всех, с жилетом на теле, с той ленивой вежливостью, которая всегда выводила маму из себя. Он налил себе кофе и сел чуть в стороне, отвечая коротко и ровно.       Я пыталась слушать разговоры о погоде, о лошадях, о том, где лучше провести август. Но каждый раз, когда Марк поднимал глаза, у меня в груди вспыхивала та строчка, которую я видела в дневнике:       Прийти к ней ночью в комнату,       и ниже — его ровный почерк:       «Нет. Я не имею права.»       Отворачивалась, делая вид, что поправляю скатерть или интересуюсь булочками. Я украдкой бросала взгляды, чтобы встретиться и посмотреть на него, но он вновь избегал меня. Днем мы снова стали чужими и холодными друг к другу, словно вчера ничего и не было. Это была вынужденная мера — чем ближе мы становились, тем натянутыми были дни дома. Днём все рассредоточились: Адриан со своей спутницей играли в крокет, Пауль увлёк свою пассию к морю, мама и Шарлотт уехали в город, Марк остался дома. В саду было тихо. Я помогала Полли обрезать розы, и ветви сыпались к ногам мягкими шуршащими кучками.       Иногда, поднимая голову, я видела его фигуру на балконе — он стоял, курил, листал какие-то бумаги. Всего мгновение, но этого хватало, чтобы мне снова вспомнились его слова. Эти слова вызвали во мне смешанные чувства, и мне было неловко подходить к нему. К вечеру все собрались в гостиной. Кое-где смех Адриана, звонкий голос его девушки, оживлённые фразы Пауля. Мама играла хозяйку, держа бокал вина так, будто держала скипетр.       Марк сидел, чуть в тени, и слушал больше, чем говорил. Я устроилась сбоку, и снаружи казалась такой же частью компании, как и все, но внутри знала — только я одна теперь несу его тайну, тысячи его тайн, и каждый его жест, каждый взгляд имел для меня другой вес. День прошёл так, как будто ничего не случилось, но для меня он никогда уже не был «обычным».       Вечером гости ещё сидели внизу: все смеялись так, что звенели бокалы, мама блистала в центре разговора, а Марк молча крутил в руках бокал вина, почти не вмешиваясь. Я сделала вид, что устала, и поднялась наверх. В комнате я долго ходила из угла в угол, прислушиваясь к собственному дыханию, и через часа два села за письменный стол, вырвала из блокнота маленький листок. Перо дрожало в пальцах, буквы выходили неровными.       Я написала:       «Когда все глубоко спят — жду тебя у себя в комнате в 01:00»       Перечитала. «Слишком прямолинейно и очень поздно» — показалось мне. Наверняка он спит в этот момент. Хотелось зачеркнуть и переписать, но чернила уже легли густо, и я оставила. Сложила листок вчетверо, поднесла к губам, будто могла вдохнуть в него часть себя, и встала.       Коридор был тихим, освещён лишь редкими жёлтыми лампами. Я шла босиком, осторожно, чтобы не заскрипели половицы. Дверь его комнаты была закрыта, щель снизу тонкой линией пропускала тусклую полоску света — значит, он ещё не спал.       Сердце ударило так громко, что я замерла. Казалось, вот-вот дверь откроется, и он застанет меня на коленях у порога, прямо у двери. Я почти легла на пол, положила бумажку и двумя пальцами протолкнула её под дверь, листок заскользил внутрь, исчезнув во тьме его комнаты.       Я встала так быстро, что кружилась голова. На секунду приложила ладонь к двери и отдёрнула, будто обожглась.       Назад пути не было.       Вернувшись к себе, я легла на кровать, не раздеваясь. Часы на стене отсчитывали минуты — долгие, вязкие. Я смотрела в потолок, потом закрывала глаза, но внутри слышала только одно: он поднимет. он прочтёт. он поймёт. Каждая минута до полуночи была вечностью.       Я вернулась к себе и закрыла дверь. На коленях у порога его комнаты осталась вся моя храбрость, а теперь я чувствовала себя как вор, совершивший преступление.       Переодевшись в ночную сорочку и приняв душ, я видела, как руки всё равно дрожали. Села на край кровати и пыталась послушать музыку и почитать, но буквы плыли перед глазами. Внизу всё ещё звучали голоса, смех мужчин и женщин, звон бокалов. Иногда доносился мамин смех — чуть слишком высокий, театральный, тот который я знала всегда. Расположившись на кровати, я едва вздохнула и принялась рассматривать покупки, что мы купили вчера. Карты, Yves Saint Laurent. В моей комнате было весьма темно и лишь лампа на столе освещала пространство.       Разложив карты перед собой, моему сознанию приходила эта женщина из книжного магазина. Действительно ли мы были благосклонны к ней вчера, и нужно ли мне было сегодня вести также, как г-н Блэйр? Смилостивиться и дать пару фунтов на дорогу. На часах было уже десять минут первого ночи. Марка все так и не было слышно, хотя мы договорились, что встретимся у меня в комнате. Было важным, рассказать ему про браслет и подготовить его к разговору с матерью.       Внезапно я услышала едва уловимые шорохи, а затем шаги за дверью. Я подумала, что это может быть он. Наконец-то. Однако, звуки шли от комнаты в другом конце коридора с нижних этажей, где остановились одни из гостей. «Две женщины и двое мужчин…». Вероятнее всего они близко со мной.       Эти звуки с каждой минутой становились отчетливее, это были не шаги, а стоны и глухие удары кровати о стену. Слышать это было невыносимо. Я проклинала мать за подобную идею «Guest House», ведь у меня было ощущение, будто я приезжаю не к себе в родной дом, чтобы отдохнуть от учебы летом, а вовсе в какой-то бордель, где я главная служанка.       У Сеймуров ведь были и другие места: старое поместье в Йоркшире, тихий дом в Бат, даже лондонская квартира. Но в Йоркшире холодно, дорого и пусто — слишком много воспоминаний о прошлом и слишком мало денег, чтобы оживить эти стены. В Батe — тишина и скука, которую мать не выносит; для неё жизнь должна кипеть, а не умирать в саду с заросшими розами. А Лондон — слишком дорог и слишком тесен, там они никогда не были дома, только наездами.       И вот я остаюсь здесь. Потому что здесь всё: мои книги, скрипка, редкие друзья, Марк. Даже если дом превратился в балаган, именно отсюда начинается моя жизнь. Уехать в Йоркшир значило бы снова запереть себя в клетке воспоминаний, которых я не хочу.       Я лишь отвернулась к стене и зажмурилась, но внутри все сжималось от ощущения, что это все рядом, в моей комнате, слишком близко, чужое и грубое. Я ждала пока это закончится и решила попробовать включить музыку в плеере, но даже сквозь нее эта близость была мне слышна. Тем временем я стала задумываться о том, сколько дней мне осталось до отъезда в Лондон. О том, куда я поступлю. Где я буду этой осенью.       Через несколько минут стало тихо. В коридоре скрипнула дверь и послышались томные вздохи, легкие шаги и шепот, а затем снова тишина. Тогда мне показалось, будто я вовсе и не хочу сексуальной близости, если она звучит так со стороны. Нет, вовсе не такой.       На часах было уже полвторого ночи — значит он правда проигнорировал. Наверное и правильно, а я как дурочка сижу и жду его. Он взрослый мужчина в конце концов, зачем ему слушаться просьб какой-то девочки. Глаза постепенно стали закрываться, и я попыталась дождаться ещё пяти минут, ещё десяти. Но усталость оказалась сильнее. Я уснула так — в ночной сорочкой, с полуоткрытым окном, с надеждой в сердце, которое всё ещё било в ожидании, и с глупой мыслью: «Он не придёт».

***

      Где-то в глубине ночи в мою дверь отдаленно постучались, и сквозь сон я проснулась. Я взглянула на часы, на которых было время половины третьего, и весьма удивилась о том, кто это может быть. Надежды о том, что это Блэйр, не было, может это был просто гул ветра за окном или кто-то из гостей не спит. Или мне показалось.       Включив лампу, я тихо подошла к двери и открыла её. В коридоре было весьма темно и передо мной появился знакомый силуэт — к моей радости это был мой рыжий человек. Марк выглядел весьма уставшим.       — Прости, что я так поздно, — промолвил он. — Мне казалось, что ты, как и я, не спишь сейчас.       — На самом деле я спала, — я вытерла свои глаза.       — Ах! Извини, я-я тогда пойду. Не буду мешать.       Марк замешкался — он был в ночной пижаме и начал затирать рукава, пытаясь спрятать свои руки. Это выглядело очень мило и забавно. Он уже было обернулся, чтобы уйти, но я схватила его за этот самый же рукав, на что тот удивился.       — Почему вы опоздали?       Блэйр тихо ответил, почти шепотом:       — Я спорил сам с собой два часа. Проиграл только в три и решил прийти к тебе. Я понял, что не усну, пока не увижу тебя.       Я держала его за рукав и не отпускала — мы все еще стояли у порога.       — Я ведь слышала стоны в час ночи. Это были Вы?!       Он замер, посмотрев прямо в глаза.       — Нет, это не я.       — Я не верю, — сказала я упрямо.       — Значит, я уже настолько плох в твоих глазах, что ты первым делом подумала именно это?       В его словах прозвучала горечь, и я опустила взгляд, но пальцы сильнее вцепились в его рукав. Рыжеволосый выдохнул и тихо добавил:       — Тогда скажи мне, что сделать, чтобы ты поверила? Потому что я клянусь, это был не я.       — А с кем… с кем вы могли бы? Здесь ведь полно людей…       Блэйр приподнял бровь.       — С кем, Элли? Ну правда. С кем тут заниматься этим?       — А вдруг… — я нахмурилась. — С госпожой Харпер?       Блэйр не выдержал и даже рассмеялся на весь дом и коридор с оттенком возмущения — кажется наш скандал слышали все.       — Ты серьезно?! С ней?       — А почему нет? — не уступала я.       — Она выше меня на голову на шпильках, с этими тяжелыми локонами и ярко-красной помадой. Для меня это выглядит нелепо. Мне чуждо.       Я не отпускала его рукав и резко потянула за собой в комнату, удержав у стенки, и хлопнула дверью на весь дом. Затем зажала его.       — А вдруг не Харпер… а жены гостей? — выпалила я, сама удивившись такой смелости. — Адриана или Пауля. Они ведь… все время смеются и вьются рядом, будто нарочно. Уже Харпер завела роман с Адрианом, так и вы можете.       Он вскинул голову и посмотрел на меня так, словно я сказала самую нелепую вещь на свете.       — Элли, — произнёс он медленно, — Я не вожусь с чужими женами.       Слова прозвучали так спокойно, что я на секунду даже не нашла, что ответить.       — Значит, вы так разборчивы?       Он медленно наклонился ближе, и добавил тише, будто доверяя только мне:       — Нет. Просто у меня есть давно та, с кем я хочу быть.       — И кто же это?       Он не ответил. На его губах дрогнула улыбка, но слова так и не прозвучали. Вместо этого он смотрел на меня — долго, пристально, будто боялся мигом испугнуть правду. Я почувствовала, как у меня перехватило дыхание. В этом взгляде было больше признания, чем могло бы вместить любое слово.       Я отвела глаза первой и отпустила его у стенки.       — Раз вы пришли, думаю, это важно. Тем более мне правда есть, что рассказать и лучше это сейчас.       Рыжеволосый улыбнулся, предвкушая и недоумевая явно, о чем я.       — Рассказывай.       Он вновь обернулся посмотреть на мою комнату — стол, кровать, окно и цветы. С окна заметно дуло и край комнаты беспечно заливал красивый лунный свет, а во дворе кое-где тихо шелестела листва и ветер. Блэйр прикоснулся к стенке.       — Эти стены тоньше бумаги. Даже я слышу, кстати, каждый твой шорох. Как ты играешь. Как ты слушаешь. Как ты…       Внезапно он замолк, будто поняв, что сказал слишком много. Его взгляд скользнул к открытому окну.       — Как ты… дышишь, — договорил почти что шепотом.       По моим щекам пошел жар, и я опустила глаза. Марк отступил на шаг, подошел к окну и всмотрелся в сад.       — Как ты засыпаешь с открытым окном, разве тебе здесь не холодно? Кстати, никогда не видел ваш сад с высоты. Он и правда большой.       Обняв себя руками, я пыталась скрыть, как быстро бьется мое сердце. Вслед за ним наступило молчание. Странным образом в моей душе все же оставались эти стоны в комнатах снизу, что все еще не покидали меня внутри.       — Скажи, ты боишься этих звуков, что ты даже решила устроить мне допрос? — спросил он, присев ко мне на кровать.       — Мне. Неприятно, и это не смешно, — призналась я. — Словно слышу то, чего не должна знать.       Марк усмехнулся тихо, но почти ласково.       — Не бойся. Это же лишь пустой звук. Они не знают, что делают.       Я замерла, не понимая, что он имеет ввиду.       — А как… должно быть? — спросила я, и голос мой дрогнул.       — Когда мир исчезает, и остается лишь тот, кто рядом. И в этой тишине нет места для страха.       Я не знала, что ответить. Слова застряли в горле, и только шелест ветра за окном становился все сильнее.       — Понятно, не знал, что ты продолжаешь все еще изучать японский, — он подошел ближе ко мне и взглянул на мои записи на столе.       — Да, ты меня вдохновил. стало очень интересно. Могу сказать теперь некоторые слова. Но для тебя это покажется чем-то смешным.       — Скажи.       Его лицо озарила нежная улыбка, но он все еще продолжал стесняться, поодаль стоя возле меня и пряча руки за спиной.       — Хм… — я схватила свою тетрадь, не в силах вспомнить, но желание «выпендренуться» перед Марком было большим. Разглядев свои каракули, что-то вспомнилось. — Так, я могу сказать. Ватаси-ва нихонго де ханасэмас. Анатава?       — Додзо еросику онэгаи итасимас. Нихонго де нантэ дзёсу ни натта дэснэ.       Я рассхохоталась от того, как странно звучало то, что он промолвил сейчас.       — Ничего не поняла, что ты сейчас сказал.       — Я сказал, что ты стала хороша в японском. А также просто вежливое пожелание в начале.       — Вот как, — я взглянула в оборотную сторону своей тетради, но все равно продолжала смотреть на него, не представляя что делать или говорить дальше. — Садись куда-нибудь. Все равно мы стали близки. Не вижу смысла стесняться нам обоим.       — Ах, — он еще сильнее будто засмущался и растерялся от моих слов. — А куда мне можно?       — Можешь, прямо ко мне на кровать. Особо выбора у меня здесь нет. Мы же не в гостиной или еще где, чтобы выбирать.       Марк усмехнулся, аккуратно расположившись на кровати, прямо напротив меня. Нас ожидал весьма важный разговор, ведь я хотела рассказать ему про браслет, но вспомнилось про платье, к которому скользнул его взгляд.       — А это? — он кивнул на аккуратно повешенное платье черного цвета. — То самое, что мы купили вчера.       Я замерла.       — Да, — ответила я тихо. — Еще его не примеряла.       — Покажешь? — его голос был спокоен, но в нем чувствовалось напряжение, будто он сам не ожидал, что попросит.       «Покажешь?». Вздохнув, я подошла к шкафу и сняла платье с плечиков. Сердце билось так, что слышалось в висках — я стояла к Блэйру спиной, растягивая пуговицы ночной сорочки и медленно стянула ее вниз по плечам. Ткань, шелестя, соскользнула по коже и упала к ступням. Меня совсем не было видно, только луна пробивалась сквозь открытое окно и оставляла на полу бледные полосы. Тень от моих ключиц упала на маленькую грудь, и я чувствовала, как воздух ощутимо коснулся ее, так же, как его взгляд.       Стараясь не думать об этом, я накинула платье через голову. Оно обволокло тело легкой тканью, затем скользнуло вниз, обняв талию и тело, мягко очертив бедра. Пальцами поправила складки, а затем провела ладонью по бокам.       Обернулась так, будто ничего не было.       Марк сидел на моей кровати неподвижно, в полумраке и отражении лунного света, что я едва различала его лицо. Но глаза… даже в глубокой темноте они были так узнаваемы и сосредоточены на мне, что моя кровь бросилась к щекам.       — Красиво, — произнес он тихо и холодно. — Тебе идет.       Натянув легкую улыбку и скрыв румянец с щек, я сказала:       — С-спасибо. Оно мне и правда нравится. Я думала, может, оно слишком хорошее для меня.       Блэйр качнул головой, и лунный свет очертил резкую линию его скулы. Я сжала ткань платья, стараясь держаться ровно.       — Слишком хорошее? Не говори так, — произнес он тихо, но твердо, а затем поднялся с кровати, подойдя ко мне.       Доски пола скрипнули, и я задрожала от того, насколько близко он был. Я отвернулась к зеркалу, делая вид, что проверяю, как оно сидит, но пальцы дрожали. И в зеркале показалось его отражение — высокая фигура в полумраке, лицо почти скрыто тенью, лишь видны его глаза, а рыжие волосы моментально стали каштановыми, и луна отражалась на них.       Он остановился так близко, что почувствовалось дыхание у виска.       — Так что ты хотела мне рассказать, Элеанор… Что решилась смелости позвать меня сюда и написать записку, — голос был низкий и натянутый, как струна. — Это и есть твоя тайна?       Его ладонь поднялась, но он не коснулся меня, а лишь замер в воздухе, будто борясь с этим жестом. Я смотрела в зеркало, и наше отражение в сумерках сливалось в одно.       — Е-если бы это была моя тайна… — я выдохнула едва слышно. — я бы не стояла здесь вот так.       Он медленно склонил голову ближе, и в тусклом лунном свете я различала только его глаза, настороженные, пылающие, такие живые, что от них перехватывало дыхание.       — Тогда скажи, что это? — произнёс он. — Что ты скрываешь?       Я прикусила губу, не в силах найти слова. И только чуть двинулась навстречу его ладони, совсем немного, чтобы пространство между нами стало ещё тоньше, ещё острее.       Он не выдержал: шагнул ближе, и его ладони скользнули к моим рукам, задержались, обхватив их чуть ниже плеча. Его пальцы были тёплыми, уверенными, и я ощутила, как он осторожно, будто нащупывая границы, провёл ими вниз. От плеч к локтям, от локтей — к талии. Он обвёл её, прижал едва-едва, но этого хватило, чтобы дыхание перехватило, а колени дрогнули.       Я закрыла глаза. Его движения не были поспешными, скорее мучительно медленными, будто он не верил, что может позволить себе прикоснуться ко мне, и хотел запомнить каждую линию.       — Элли… — его голос сорвался, и он наклонился ближе, к самому уху. — Прошу тебя… держи это в секрете. Никому, ни слова. Это должно остаться между нами.       Я открыла глаза, и в отражении — он, такой близкий, и это запретное «никому» звенело в ушах, словно печать.       — Хорошо, — выдохнула я, чувствуя, как пересохло в горле. — Я не расскажу никому.       Он молчал, и только его ладони, всё ещё на моей талии, медленно начали двигаться выше. Я затаила дыхание. Его пальцы скользнули по ткани платья, очерчивая линию рёбер, медленно, осторожно, словно проверяя, позволю ли я.       — Скажи… я первый, кому ты позволяешь такие вещи?       Я застыла, словно он сорвал с меня последнюю защиту. Щёки вспыхнули жаром, и слова застряли в горле.       — Я… я не знаю, как ответить, — выдохнула я, опуская глаза. — Да.       — Я так и думал, — сказал он, тихо, почти шёпотом.       И вот его рука легла чуть выше, туда, где под плотной тканью билось моё сердце. Он коснулся через платье, но от этого прикосновения у меня по коже побежали мурашки. Казалось, будто он изучает меня, запоминает каждую линию, каждый изгиб. Глаза зажмурилась, и тело не смело пошевелиться. Воздух между нами стал густым, и каждое мгновение длилось как вечность.       — Элли… — его голос дрогнул, и я услышала, как в этом шёпоте смешались и жажда, и страх. — Я не должен…       Но руку он не отнял.       Он прижал меня к себе ближе, и я почувствовала, как его руки скользнули вниз, по талии, по бедрам, и они оказались на нижнем белье. Он замер на секунду, и его дыхание сорвалось:       — Я не должен… — прошептал он, словно убеждал сам себя, а не меня. — Не имею права.       Его ладонь задержалась чуть выше, через ткань, и он едва слышно добавил:       — Такая маленькая… грудь. — Он будто сам испугался собственных слов и выдохнул. — Даже это напоминает, как ты ещё юна.       Я вся вспыхнула, не зная, что сказать.       Но пальцы его всё же нашли край ткани трусов, и в полутьме я ощутила, как они медленно соскользнули к бедрам, оставив кожу обнажённой, беззащитной. Я задрожала, но не отстранилась. Он тяжело выдохнул, словно каждая секунда давалась ему мучительно, и наклонился ближе, коснувшись лбом моего плеча.       — Прости меня… — сказал он глухо. — Я не должен.       Я почувствовала сзади его теплый член, который он прижал между моих бедер. Такое ощущение, что между ног у меня что-то горячее и вязкое.       — Теперь ты знаешь, чем заканчиваются японские уроки и новые платья…       Его движения между бедер были сдержанные, осторожные, но в каждом чувствовалась ярость желания, которое он пытался заглушить. Я чувствовала, как его тело ищет моего тепла, как он почти до боли сдерживает себя. Это было странно — я даже не знала, что такое можно делать без проникновения.       — Позволь мне почувствовать это… — вздохнул он. — Хотя бы между твоих бедер. Я просто сделаю это, не оставив след на тебе.       Его ладони скользнули по моей спине, а затем к животу, удерживая меня. Я зажмурилась, дыхание сбивалось, и всё тело дрожало от этого нового, пугающего и желанного ощущения.       — Я не должен… — шептал он снова и снова, почти уткнувшись лицом в мои волосы. — Но, Господи, Элли… я не могу.              Я чувствовала, как его тело прижимается ко мне ближе, как напряжение в нём нарастает и становится невыносимым. Он прижимался сильнее, всё быстрее, и я слышала его хриплый, срывающийся стон прямо у моего уха. Я не могла пошевелиться, дыхание стало горячим, рваным, всё внутри дрожало, будто я сама плавилась от его прикосновений. Его голос шептал моё имя, снова и снова, и в каждом звуке слышалось отчаяние.       И в какой-то миг он резко замер, напрягся всем телом, стиснул зубы, и его стон вырвался, короткий, сорванный. Он прижался ко мне, тяжело дыша, словно только что пережил невыносимый жар, и его пальцы судорожно сжали ткань моего платья. Я посмотрела вниз и в отражении темноты увидела то, как он кончил мне прямо между ног. И эта мягкая, горячая субстанция стала течь к коленям, задевая трусы и капая липкими каплями на паркет.       Он долго не поднимал головы, всё ещё дрожа, и я слышала, как громко бьется его пульс.       — Я… — выдохнул он глухо. — Я не должен был… Прости… Элли. Прости меня.       В голосе не было привычной иронии, только усталость и отчаяние. Словно он сам себя ненавидел за то, что не смог остановиться. Я смотрела на него в отражении, не зная, что сказать. Щёки горели, тело дрожало, и всё во мне звенело от только что пережитого. Мне хотелось закрыть глаза и никогда не отпускать это чувство, но слова застряли в горле.       — Я не должен был… — повторил он, уже тише. Его пальцы коснулись моего плеча, как будто хотел убедиться, что я не отстранилась. — Ты ещё слишком юна. А я… слишком виновен.       Его руки держали меня, а сердце внезапно вспомнило холод браслета на запястье, и я резко выдохнула, отстранившись на шаг. Я подняла руку и едва коснулась его дрожащей ладони на талии, будто проверяя, настоящий ли он, или всё это сон. Голос мой дрожал, но слова сами сорвались:       — Все в порядке.       Он открыл глаза, удивлённо посмотрел на меня, будто не верил, что услышал это. Тишина повисла между нами густая, как ночь за окном. Только ветер шевелил шторы, и лунный свет серебрил его лицо, в котором было и облегчение, и всё то же мучительное чувство вины.       — Ты не знаешь, как много значат твои слова для меня.       Я виновато опустила взгляд, и смотрела на свое белье и паркете следы того, что осталось после. Щёки вспыхнули, сердце колотилось в горле. Он тоже увидел и резко отвёл глаза, будто хотел стереть сам факт этого мгновения.       — Прости… — сказал он шепотом.       — Всё нормально… — повторила я тихо, хотя сама дрожала изнутри.       Тишина накрыла нас, и казалось, что даже ветер за окном стих. Блэйр оделся обратно, а я поменяла нижнее белье. Пожалуй, этот момент делился на «до и после».       Я глубоко вдохнула, подняла глаза и сказала:       — Мистер Блэйр… — голос мой дрогнул, но я заставила себя продолжить. — Я должна вам сказать.       Он посмотрел прямо на меня.              — Что такое?              Его руки медленно опустились, и в этом жесте было что-то окончательное.              — Реликвенного браслета больше нет.       Блэйр рассмеялся с долей разочарования.       — Даже в такие моменты ты думаешь о семейных реликвиях… достойно настоящей Сеймур.       Провёдя ладонью по лицу, его глаза оставались устремлёнными на меня, холодными и в то же время слишком внимательными. Мне стало стыдно за собственные слова, хотя я знала, что это не шутка и не мелочь. Я прижала пальцы к запястью, словно могла нащупать там невидимый металл.              — Для меня это не просто вещь, — выдохнула я. — Понимаете, это была часть меня…       Он замолчал, улыбка сошла с лица, и в тени лунного света я вдруг заметила, как дрогнуло его горло и адамово яблоко на шее, когда он сглотнул. Зажмурившись, чувствовалось, как дыхание сбивалось, и вдруг — тишина. Я открыла глаза, и мне показалась моя пустая комната. Луна всё так же освещала зеркало, но Марка рядом не было.       Сердце билось так сильно, будто я действительно пережила то, что только что снилось. Комната тонула в полумраке и серебристый свет луны падал на паркет, я машинально скользнула взглядом вниз — пол был чист. Никаких следов. Словно и не было того, что только что казалось до дрожи настоящим. Я села на кровать, пытаясь отдышаться. Щёки горели, и мне было стыдно самой перед собой.       Это был сон. Всего лишь сон. Но почему тогда сердце колотится так, будто всё произошло на самом деле?       И тут послышался тихий стук. Я вздрогнула, посмотрела на часы, а затем открыла дверь. Вновь на пороге — он. Блэйр. Уже настоящий, уставший, в пижаме, но с тем же спокойным видом, будто не было ни сна, ни моих глупых ожиданий.       — Здравствуй, — сказал он. — Прости, что поздно. Я видел твою записку, и все же решил прийти.       Я колебалась на секунду, а потом выдохнула:       — Заходи.              Мое тело замялось. Его взгляд был слишком прямым, а мне хотелось спрятаться. Слова застряли в горле, и я отвела глаза.              — Мистер Блэйр… реликвенного браслета нет. Это то, ради чего я позвала вас сюда.              Рыжеволосый замер.              — Браслета… нет? — переспросил он.       — Да, моя мать подозревает во всем тебя. Она считает тебя проблемой и хочет, чтобы ты уехал как можно раньше отсюда.       — Что? — Марк был явно шокирован и растерян. — Но я ничего не делал. Почему такие обвинения? Я думал, я ей понравился.       — Просто все очень странно стало в нашем доме с твоим приездом. Все изменилось — сад, цветы, поля, а особенно я.       Он прищурился.       — Что ты имеешь ввиду?       — Я… я…       Пожалуй, как трудно сказать что-либо, а именно то, что покоится глубоко в душе в тебе. Трудно сказать человеку, который тебе больше всего нравится. Почему так трудно признаться в чувствах?       Мое самообладание растерялось, и я весьма покраснела, не найдя, что сказать. Его вопрос «Что ты имеешь ввиду?» был настолько интимным — да, я могла сказать что-то вроде «Ты мне понравился» или «Ты повлиял на меня», но как бы он среагировал?       — Я понял. Хорошо.       Он встал и похлопал меня по плечу. А затем добавил:       — Не смущайся. Твои чувства нормальны. Я уже много говорил об этом ранее.       Его рука, покоившаяся на моем плече, казалась такой, будто священник из церкви держит ее на мне, и это чувство наполняло чистой водой мой бассейн из грязных вод, заросших тиной.              Словно вся застенчивость и тревожность смывается с себя с этим прикосновением. Быть может, если я звучу глупо, то пусть так и будет. Наши взгляды встретились, но я слегка убрала его руку себе с плеча, потому что мне было неловко.       Марк чуть мягче улыбнулся, сделал шаг ближе.       — Ты выглядишь так, будто тебе приснилось что-то… интересное.       Я вспыхнула, сердце ударилось о рёбра. Если бы он знал…       — Просто устала, — выдавила я.       Затем он продолжил:       — То, что Кэт говорит подобное является точной неправдой, и думаю, ты сама знаешь об этом. Есть ли предположения о том, кто это, может быть? Кроме меня, конечно…       В его голосе послышалась некая доля иронии, все происходящее казалось правда забавным. Он пытался отвлечься от неловкости нашего пребывания здесь вдвоем, вспомнив о главной теме разговора. Да, я была королем этой ситуации, однако, не могла все еще правильно держать ее.       — Я тебе верю. Полагаю, что это гости-иностранцы, Марк. Только на них указывает. Шарлотт? Вряд ли. Она наша лучшая подруга, вряд ли она способна на подобный поступок. Полли? Нет, она добрая и хорошая бабушка полных лет, уже несколько лет работает у нас.       — Тогда, кто же?       Он присел на корточки возле меня и моих коленей, смотря своим щенячьим взглядом и долей любопытства. Его красные волосы были невероятно красивыми в сумерках этой ночи, и я будто обнаружила новый оттенок его волос и глаз. Никогда не думала, что в свете ночи его светлые глаза могут настолько потемнеть. На лице была легкая щетина. И почему мне нравилась подобная внешность в моем возрасте? Будто я какая-то тридцатилетняя тетка подстать ему, хотя мне должны были нравится гладкие, милые и молодые мальчики. Я, в свою очередь, понимаю, чем могла бы понравиться. А он.       — Смотри, — я старалась сохранять спокойствие. — Либо это может быть Феликс. Он несколько дней назад был у нас дома.       При его упоминании выражение лица Марка изменилось.       — Мм, и что он делал? — он начал вести пальцем какие-то узоры у меня на коленях.       — Он заходил в гости, мы здесь общались, кушали. И почему-то кажется, что это может быть он, поскольку мы заходили как-то в кабинет отца вместе, а именно там был этот загаданный браслет. А учитывая его бедное положение.       — И ты все еще думаешь, что это он? — он наклонил голову. — Хотя, кто знает.       Его кокетливая, невинная и томная манера разговора меня начинала раздражать — все происходящее явно к чему-то велось. Вот он ведет узоры на моих коленях, словно мы стали намного ближе, чем раньше. Его попытки отталкивать, прятаться в первые недели сейчас казались невероятными. В моих глазах сейчас был мой Алексей, тот самый мальчик, которого бросили родители. А могу ли бросить я его также? Вопрос оставался открытым. Но я знала, что никогда этого не сделаю. Мои мысли в первые дни о том, чтобы бросить его первым, прежде чем он привяжется ко мне, сейчас казались абсолютным абсурдом. И как скоро мы меняемся. Теперь я понимала отчасти его родителей в тот момент. И мне казалось, что и Марк понимает меня таким же образом, как это делаю и я.       — Знаешь. То, что мы обсудили вчера на поле. Я до сих пор помню этот разговор. Ты часто говоришь «Это нормально» и тому подобное.       Я подняла его лицо обеими руками, и мои ладони почувствовали тепло его щек и в целом, что это такое держать такого потрясающе красивого человека. Он все еще казался мне самой красивой греческой скульптурой из мифологии, которую я могла бы представить. Да, он возможно был для кого-то неидеальный внешне, но именно она стала идеальностью для меня.       — Если это так, то будет ли нормальным, если я поцелую тебя сейчас?       Все было таким странным и необычным. Марк впервые промолчал, не зная, что сказать. Его молчание не выражало ни да, ни нет — это было полным смятением его чувств. Но однозначно в душе я знала что он хотел бы сказать мне «да». Да, это будет неидеально, но моя душа желает этого.       Он осторожно снял мои ладони со своих щёк и прошептал:       — Элеанор… я тоже об этом думаю. Но… я не могу.       Я застыла, сердце билось так, будто рвалось наружу.       — Почему? — мой голос прозвучал почти как шёпот.       — Потому что… — выдохнул он. — Всё, что мы делаем сейчас, неправильно. Это не благоразумно и… не по-христиански.       Я лишь смотрела на него, он явно нервничал, а в груди всё сжималось от нежности.       — Мы можем хотя бы говорить об этом. Даже это приносит столько чувства, Марк. Ты знаешь, как мне хочется быть рядом.       Рыжеволосый прикрыл глаза и тяжело вздохнул.       — Хорошо. Но я думаю, на сегодня всё. Прости.       Блэйр привстал с моей кровати, будто боялся задержаться ещё хоть на минуту.       — У нас будет своё время, Элеанор. Но не сегодня.       Я осталась лежать, наблюдая, как он уходит. Сцена невероятно расстраивала меня, но верила его словам. «Если не сейчас, то потом наверняка». Я старалась понять его, уважая чувства.       Напоследок он промолвил:       — Спокойной ночи. Очень прошу прощения, что своим появлением потревожил твой сон.       — Нет, даже не думай так, — я выдохнула. — Ты исполнил мою мечту. А это даже лучше сна…       — В любом случае, сладких снов. Увидимся завтра.       Марк старался быть невероятно чутким, однако, эта встреча напрочь растворила желание спать. Дверь тихо закрылась за собой вместе с его уходом, слышались его шаги. В душе оставалось некое чувство недосказанности. В ту ночь я долго не могла уснуть, ведь мое тело все еще оставалось взбудораженным — оно невольно тянулось к нему, хотелось спуститься на этаж ниже, зайти к нему в комнату и продолжать, и продолжать. Остановить это влечение было сложным, однако, почему-то я думала, что Блэйр чувствует тоже самое сейчас, что и я. Подобная мысль успокаивала меня, подобно легкому поглаживанию по лбу.