Потерянный

      Молодая темноволосая девушка сидит за столом. Отражение желто-оранжевого света керосиновой лампы мягкими подрагиваниями и бликами гладит ее голову и лицо. Она вздыхает, опуская на стол склянку с неизведанным содержимым. Может, лекарство, может, яд, — Итан уверен, ей подвластно изготовить что угодно. Девушка убавляет яркость лампы и щурит уставшие глаза. Зеленые глаза, глубокие, как дремучий лес, темный, в котором ничего не стоит заблудиться и потерять себя. И Итан притворяется спящим, прикрывая веки. Чувствует, нельзя в них смотреть, нельзя приближаться, ничего нельзя, но не помнит почему. Как бы ни хотелось накрыть ее своим пуховым одеяло, прижать ее к своему телу в попытке дать такое желанное и нужное утешение. Обнять крепко, качать из стороны в сторону, словно ребенка. Молчать и слушать, слушать, слушать ее низкий, надрывный голос, пока слезы не иссякнут. Но говорить нельзя, нельзя и прикоснуться, и Итан лежит неподвижно, скованный собственными отчаянными желаниями и беспрекословными запретами, притворяясь не просто спящим, а скорее мертвым.       Девушка встает, ножки стула истошно скрипят, протянувшись о деревянный пол. Боль, и ничего кроме, но в сердце тлеет маленькая радость: она здесь, жива, по крайней мере, пока. Ему нужно скоро покинуть ее, оставить в безопасном месте, отпустить, не говорить "Прощай", но не иметь в виду "Увидимся".       Итан поворачивается лицом к стене, вжимается в постель, зарывается в себя, когда кровать рядом с ним прогибается. Медленно и неуверенно ее руки ложаться поверх его пояса, ее ноги легко касаются ног Итана, а шеей он чувствует ее хрупкое сбивчивое дыхание. В миг становится очень неудобно, но очень уютно. Она думает, что Итан спит, иначе бы не позволила себе лечь рядом. Знает, что ее оттолкнут, но не знает, что это его первый за несколько лет хоть сколько-нибудь теплый тактильный контакт с другим человеком, другим живом существом. Не знает, чему его стоит оставаться неподвижным, чувствовать ее близость, но все еще держаться на расстоянии. Он не может позволить себе повернуться, заправить ее ломатые волосы за ухо, заблудиться в этих ее дьявольски прекрасных глазах, сказать, что он сожалеет, сказать, что дальше будет легче. Прижать к своей груди, не боясь, что слезы, сопли, слюни, что угодно иное, запачкают его последнюю чистую одежду. Все, что он может, — продолжать притворятся спящим, даруя ей это ничтожно малое утешение. Ее обьятия странно холодны, дыхание слабое, ледяное, кончики ее пальцев морозом обжигают кожу сквозь слои одежды. Что-то мокрое и скользкое пропитало рубашку со спины.       И это не слезы.       В панике Итан поворачивается. Постель пуста, на ней лишь устрашающих размеров кровавое пятно. Засохшее. Алый цвет стал теперь бурым, не осталось и пресловутого металлического запаха, что обязан был пропитать воздух вокруг. Белье сухое, на деревянном полу ее окоченевшее тело зеленоватого оттенка, мухи ползают по лицу и он в странном горестном порыве тянется отогнать их. Девушка, вероятно, давно мертвая, со сквозной раной на груди, закатывает глаза. Ее губы начинают быстро шевелиться, но не слышно ни звука, лицо искажается судорожными гримасами. И Итану страшно как никогда в жизни.       Мужчина вскакивает. Вопль захлебнулся в горле. Он не помнит, когда научился так хорошо справляться с этими криками, знаменующими пробуждение. Он никогда раньше и не посыпался вот так, вот таким.       Итан крутит головой во все стороны, дизориентировнный тем, что произошло, до конца не понимая, что все увиденное — лишь кошмар. Ветер почти утих, изредка покачивает волосы и ворот плаща. Ладони мокрые и тонут в сугробах. Он сжимает пальцами снег, сгребает его в кулак и с яростью ударяет им в лицо. Вода скатывается по подбородку, капает за воротник. Губы пересохли и обветрились, Итан подавляет желание облизать их — будет только больнее.       Сердце теснится в клетке из ребер, чувства, природа которых ему неизвестна, захлестывают и поглощают целиком, накрывая с головой. Он не знает ни кто она, ни как ее зовут, не знает, как они связаны, и он никогда не видел ее раньше. Но почему тогда так больно? Почему она так важна, что трясутся руки, слезятся глаза и до боли свербит в груди? Так хочется засунуть голову в снег, позволить воде заполнить уши и ноздри, не дышать, погрузившись в вечный сон, чтобы вернуться туда, в тесную комнату с одним столом и двумя кроватями. Лежать под светом керосиновой лампы, не говорить и не прикасаться, только смотреть и слушать, — потому что этого более, чем достаточно. Просто быть там. Или умереть вместе с ней. Жива ли она еще или теперь лишь призрак, оживший внутри его собранного по кусочкам разума? Стоит ли перерезать шею еще раз, молясь всем богам, что это перемешанное с ночными кошмарами прошлое канет в лету, никогда больше не всплывет в новой голове?       Сколько раз он уже обезглавливал себя без возможности вспомнить, что делал это? Сколько уже мертвых голов закопаны в земле вокруг?       —Глупости, глупости, бред, — Итан повторяет сам для себя, рядом нет никого, с кем можно было бы поговорить. Отрубить себе голову мечом невозможно. Она бы скорее приросла обратно, чем воссоздалась заново.       Итан встает, опираясь на меч, что так привычно вонзается тупой стороной в мокрую ладонь. Слишком легко, автоматически, будто они делали это не раз и не два. На руках мозоли, идеально подходящие под рукоять, словно бы два камня, отполировавшие углы друг о друга до блеска. И ему почему-то отвратительно и тошно думать о том, что он держит оружие, даже если они так хорошо сочетаются вместе. Потому что тошно от себя, и на то есть причина, но он не помнит какая.       И Итан не может ничего, кроме как идти вперед. Снег хрустит под ногами, ботинки вязнут, как в болоте, но ему нельзя оставаться здесь и нельзя останавливаться. Он бредет часами в сторону солнца, поднявшегося над горизонтом, поскольку это единственный ориентир на десятки киллометров. Когда истощение достигает предела, он откусывает кусок твердого вяленого мяса. Челюсти ноют, и он заглушает мысли их хрустом.       Он делает привал в ледяном аду посреди ничего. О костре не может быть и разговора, вокруг ни деревца, сухих веток с собой нет, но в кармане штанов зажигалка. Итан и не думает доставать ее, свет керосиновых ламп не выходит из головы, и он не хочет вспоминать. Ни зелёных глаз, ни черных волос, ни теплую постель. Раздирающая пустота не кажется такой уж суровой, в ней нет ни того, за что можно ухватиться, ни того, что можно потерять.