(Не)человеческий фактор

Лагерь к югу от Сан-Жозе был другим миром. Не монолитной, хоть и пошатнувшейся, крепостью «Ментора», а живым, дышащим и почти стихийным образованием. Он вырос вокруг полуразрушенного фармацевтического завода, чьи бетонные корпуса и ржавые трубы упирались в блеклое небо. Завод был сердцем, бившимся редким, но жизненно важным ритмом — гудением аппаратов, синтезирующих антисептики и лекарства. Но уникальность места была не в этом. Лагерь не имел четких границ. Колючая проволока и баррикады из обломков постепенно сменялись убогими огородами, а затем — улицами маленького мертвого городка, прилепившегося к заводу. Здесь жили свои, местные. Их было больше, чем людей «Ментора», и они смотрели на пришельцев с молчаливым недоверием, смешанным с надеждой на лекарства и еду. Их не жаловали, но и не гнали — силы были неравны, а выживание диктовало хрупкий, негласный нейтралитет. Ева впилась плечом в тяжелую коробку, заталкивая ее в багажник внедорожника. Мускулы горели, спина просила пощады, а в голове на секунду воцарялась блаженная, оглушающая пустота. Именно ради этого она и рвалась на любую работу. Физическое истощение было единственным лекарством от мыслей, единственным снотворным, способным заглушить картинку, вновь и вновь проступающую перед глазами: вспышка выстрела, широко открытые глаза отца и ледяное, ничего не выражающее лицо Лекса. Закончив, она вытерла лоб рукавом. Начальник склада, увидев ее, лишь махнул рукой: — Отдыхай, Лорис. Перед отъездом побереги силы. Отдых. Это слово звучало как насмешка. Девушка молча кивнула и побрела прочь, не зная, куда деть себя. Почти сразу она наткнулась на Ренри. Он стоял, запрокинув голову, и оценивающе смотрел на антенну, прикрученную к крыше невысокого здания. Руки азиата были в масле и пыли. Двое замерли за мгновение, встретившись взглядами. Между ними легла целая пропасть из невысказанных слов, обид из того вечера, когда все изменилось. Но Ева больше не чувствовала ни злости, ни ревности — лишь глухую, всепоглощающую апатию, будто все эмоции внутри нее выгорели дотла, оставив после себя лишь холодный пепел. — Ева, — голос Ренри прозвучал неуверенно, сбивчиво. Он искал слова, которых не находил. — Давно не виделись. Пройдемся? Она молча согласилась, и они пошли вдоль ржавого забора. Под ногами хрустел битый кирпич. Молчание затягивалось, становясь неловким. — Как ты? — наконец выдавил азиат. — Держусь. — Здесь… не самое простое место. — Да уж. Он вздохнул, сдаваясь под напором ее односложных ответов. Двое дошли до груды бетонных плит и молча присели. Ренри снял рюкзак, долго копался в нем, избегая смотреть на нее, и наконец вытащил потрепанный кожаный блокнот. — Держи — он протянул его будто раскаленный уголь. — Это принадлежало твоему отцу. Он просил передать и… извиниться. Я не отдал сразу. Думал, там может быть что-то важное. Для всех нас. Прости. Эвелин взяла дневник. Кожаная обложка была шершавой и холодной под пальцами. Она не открыла его, просто положила на колени, уставившись куда-то в пространство перед собой. — И что? Нашел? — ее голос оставался плоским и безжизненным. Ренри тяжело вздохнул, проводя грязной рукой по лицу. — Есть кое-что, что я должен тебе рассказать. Речь о Лексе. Все не так… не так просто, как кажется. Возможно , прозвучит бредово, я бы и сам не поверил, но он… — азиат замолчал, подбирая слова, которые звучали бы не как безумие. — Он не человек, — тихо закончила за него Ева. — Я знаю. Случайно подслушала ваш разговор. Кажется, целую вечность назад. Ренри замер, уставившись на нее в немом изумлении. На его лице отразилось недоумение, смешанное с облегчением. — Ты знала? Все это время? И ничего не сказала? — А что говорить? — в голосе девушки впервые прозвучала усталая искренность. — «Спасибо, что несколько раз спас мне жизнь, кстати, ты не человек»? Для меня он всегда был просто Лексом. Таким и остался. Эти слова, казалось, сняли с него невидимые оковы. Ренри выдохнул, и речь его полилась быстрее, сбивчивее, полная технических терминов и сомнений. — Он не совсем искусственный интеллект. Гораздо сложнее. Его сознание, его разум… он настоящий, почти как у нас. Гибридный. Но у него есть встроенные ограничения — запрограммированные модули. Один из них профессор… твой отец прописал в его базовый код. Это протокол лояльности. Из-за него он физически не способен причинить вред людям. Чтобы он… мог чувствовать привязанность. Защищать. Ренри говорил, а Ева слушала, и поначалу ее лицо оставалось бесстрастным. Но затем брови девушки чуть дрогнули. Она медленно перевела взгляд с пустоты на собеседника, и в ее глазах, совсем недавно потухших, вспыхнула первая искра — не эмоций, а жгучего, почти болезненного любопытства. — Подожди, — голос Евы потерял былую монотонность, в нем появилась хриплая напряженность. — Ты говоришь, мой отец участвовал в его создании? Делал его… способным на чувства? — Да. Он основал модуль лояльности — LEX_004. Это система безопасности, основанная на эмпатии, а не на запретах. Горькая, неуверенная улыбка тронула губы Евы. — Мой отец, который вечно пропадал на работе, который забывал о моих днях рождения… кроме десятого. Он создавал чувства для искусственного разума, — Лорис покачала головой, и в этом движении была не только горечь, но и первое пробуждение от оцепенения. Оба замолкли, упираясь в главный, неразрешимый вопрос — в ту самую рану, которая не давала спокойно спать. — Но почему тогда.? — ее голос сорвался, стал тише и уязвимее. — Почему он это сделал? Я видела его глаза. Это был взгляд машины, совершенно чужого, пустого существа. Почему этот модуль не сработал? — За несколько секунд до выстрела он схватился за голову, — быстро, почти торопливо сказал Ренри, хмурясь. — Будто от резкой, невыносимой боли. Что-то случилось у него в голове в тот момент. Ева медленно, очень медленно выпрямилась. Апатия испарилась без следа, ее лицо стало сосредоточенным, острым. В глазах загорелся тот самый огонь, который Ренри не видел с тех пор, как они покинули авианосец. — Недавно, когда они разговаривали с Тайлером, случилось то же самое — стоило мне войти. — Ева произнесла эти слова тихо, как открытие. — Он схватился за голову, а я побежала за врачом. Когда вернулась — все было в порядке. Ее взгляд, острый и пронзительный, непроизвольныо упал на карман собственной куртки, откуда угадывался знакомый контур плеера. Эвелин не произнесла вслух свои догадки, но все ее тело, ее внезапно побелевшее лицо, широко открытые, полные ужасающего прозрения глаза, кричали об этом. Ренри проследил за ее взглядом, и его собственное выражение лица стало напряженным. — Ева, нет. Это всего лишь догадки. Мы не знаем, как эта штука работает. Мы не знаем ничего наверняка! — он пытался звучать убедительно, но в голосе слышались те же сомнения. — Я… я ещё раз покопаюсь в нем. Как только закончим здесь со связью, я найду время, изучу его вдоль и поперек. Обещаю. Но слова азиата повисли в воздухе, не долетев до нее. Лорис уже не слушала. Она смотрела на контур плеера в своем кармане, и ее мир, который только что начал обретать новые, пусть и горькие, очертания, снова рушился, превращаясь в хаос. Артефакт из ее детства, единственная нить, связывающая ее с прошлым, внезапно стал выглядеть как ключ к какой-то чудовищной, непостижимой тайне, которая стоила жизни ее отцу и отняла у нее того, кто был ей так дорог. Голограф Ренри прорезал резкий, шипящий голос начальника: — Ли, на точку! Начинаем настройку каналов. Азиат вздохнул, с сожалением взглянув на Еву, которая снова ушла в себя. — Мне пора идти, — он поднялся, отряхивая брюки. — Ты тоже сильно не задерживайся. Скоро отъезжаем. Девушка лишь кивнула, не глядя на него. Она осталась сидеть на холодном бетоне, погруженная в пучину новых, ужасающих догадок. Через несколько минут ее пальцы механически потянулись к дневнику. Лорис раскрыла его наугад. Это не было сокровищницей тайн. Скорее, черновиком гениального, но рассеянного ума. Страницы пестрели обрывками программных кодов, странными математическими формулами, которые ничего не говорили непосвященному. На полях — небрежные, странные зарисовки, обрывки мыслей, заметки. Взгляд задержался на мрачном эскизе черепа, соединенного проводами с цветущим деревом. Это был поток сознания ее отца, хаотичный и непонятный — но вовсе не руководство к действию. Решив не засиживаться, Ева встала и побрела в сторону лагеря, бесцельно поглаживая шершавую обложку. Она шла по узкой улочке между двумя полуразрушенными гаражами, погруженная в свои мысли, и не сразу заметила тень, отделившуюся от стены. На нее набросились внезапно и молча. Сильные костлявые руки обхватили ее сзади, заткнули рот ладонью, от которой пахло грязью и химической горечью. Эвелин, действуя на слепом, выдрессированном страхом инстинкте, резко уперлась ногами в землю, послала локтем в корпус нападавшего и вырвалась из захвата, отскочив. Перед ней был местный, исхудавший, с лихорадочным блеском в мутных глазах. Его движения казались резкими, порывистыми и нескоординированными — словно тело жило отдельной от разума жизнью. Зрачки расширены. «Наркотики?» — мелькнуло в голове у девушки. Близость фармзавода давала доступ к тому, что должно было лечить, но в их мире также калечило и добивало. Он ринулся на нее снова с животным рыком. Эвелин едва увернулась, но мужчина схватил ее за куртку, повалив на землю. Воздух вырвался из легких. Пыль забила рот и нос. Девушка билась, царапалась, пыталась достать электрошокер, пристегнутый к поясу. Мир сузился до этого перекошенного, невидящего лица, до хриплого дыхания и вони немытого тела. Наконец, пальцы нашли кнопку. С противным треском разряд ударил в бок нападавшего. Его тело затряслось в конвульсиях, и он замер, обездвиженный. Тишина. Ева лежала на спине, судорожно глотая воздух, сердце колотилось, выпрыгивая из груди. Она присела и стала озираться по сторонам — вокруг ни души. Только ветер гулял по пустынным улицам. И тогда взгляд Лорис упал на дневник, выпавший во время борьбы и лежавший в пыли в паре метрах. Она потянулась к нему дрожащей, испачканной землей рукой. И вдруг осознала, что дрожь идет не от физического напряжения, а от чего-то другого. От страха. Не того сиюминутного, адреналинового страха за жизнь, а глубокого, леденящего, экзистенциального ужаса. Ева оказалась совершенно одна. Кричать было бесполезно. Никто не пришел бы на помощь. Никто бы не спас. На щеках она почувствовала столь знакомую за последнее время влажность. Слезы текли сами собой, тихие и горькие, смешиваясь с пылью на лице и падая тяжелыми каплями на кожаную обложку дневника. Эвелин, наконец, подняла его, сжимая в белых от напряжения пальцах, и в этот момент до нее вдруг дошло, что именно грызло ее изнутри все это время хуже любой физической боли. Смерть отца была кошмаром, шоком, незаживающей раной. Но в самых потаенных уголках души девушка уже давно смирилась с тем, что не увидит его живым. Утраченная возможность последнего разговора висела тяжелым грузом, но с ним можно было как-то существовать. Гораздо страшнее, невыносимее оказалось другое. Лекс. Осознание того, что причиной его чудовищного поступка была она. Этот проклятый плеер в ее кармане, устройство с неизведанными возможностями, который, как теперь казалось, приносил лишь несчастья. Ева не верила в случайности. Другой причины просто не существовало. И она вспомнила его лицо после выстерла. Тот миг, когда глаза Лекса, всего секунду назад пустые и ледяные, наполнились ужасающим осознанием, шоком и животным страхом. Он испугался. Испугался самого себя и убежал. Тот, кто всегда был таким надёжным, сам не мог поверить в то, что совершил. Кто без раздумий готов был стоять грудью перед мутантом, защищая. Кто бросался в огонь через стрельбу захватчиков, чтобы вывести её. Кто без колебаний прыгнул в ледяной пруд, не имея возможности плавать. Кто терпеливо выслушивал поток страданий по своему же другу, утешая и поддерживая так, как умеет. Чья раздражающая опека сейчас казалась таким недостижимым счастьем. Ева сжала плечи. Ее тело содрогалось от беззвучных рыданий. Стало просто невыносимо больно от этого прозрения. Но сквозь боль, сквозь горечь и страх пробивалось другое, еще более парадоксальное чувство — жалость. Жалость к Лексу. И страх за него. Девушка хотела, чтобы он вернулся. Не для упреков, не для мести. Просто чтобы знать, что он жив. Чтобы увидеть его снова — того, настоящего, чьи глаза искали ее в толпе, чья рука всегда была готова ее поддержать. Но теперь Лорис не знала, где его искать. Лекс был где-то там, в бескрайнем, мертвом мире, один на один со своими мыслями. И она, со своим проклятым плеером, была тому виной. Эвелин сидела на холодной земле, прижимая к груди дневник отца, залитый слезами, и понимала, что самые прочные стены рушатся не от снарядов. И самое страшное одиночество — это знать, что дорогой человек бежит от тебя, спасая тебя от самого себя.