Лепестки роз у твоих ног

Утро встретило город первыми хлопьями снега. Они кружились в воздухе медленно и завораживающе, будто лениво высыпанные кем-то сверху крошки сахара. Антон любил зиму. Когда-то она казалась ему настоящей сказкой. В детстве каждое воскресенье мама вставала раньше него, будила нежно, включала по телевизору «Морозко» и ставила на плиту рисовую кашу на молоке. Сверху обязательно клала кусочек масла — чтобы плавилось, пропитывая белую мягкую массу золотистой каплей тепла. А потом брала сына за руки и закруживала с ним прямо на кухне — в танце, в смехе, в какой-то тихой, домашней радости. Сейчас всё это осталось где-то далеко. Словно в другой жизни. Мама теперь редко могла позволить себе выходной, а сам Антон уже вырос. Но именно это воспоминание грело его всякий раз, когда он видел первый снег. Правда, в этот день зима уже не казалась ему волшебной — она была просто колючей, противной, холодной. И даже эти белые хлопья, падающие на ресницы и волосы, воспринимались не как чудо, а как очередное напоминание о том, что в его жизни давно исчезла лёгкость. Ступая по свежему снегу к школе, Антон невольно улыбался, но улыбка эта была с привкусом грусти. У ворот уже толпились школьники, курили, спорили о чём-то громко. Воздух резал лёгкие дымом и морозом. Антон заметил знакомую нелепую шапку с помпоном — такие носили хоккеисты, но Пашка никогда не был хоккеистом. Просто дядя привёз из Канады, и вот уже три зимы подряд друг не расставался с этим странным головным убором. — О, здорова! Куда пропал? — радостно окликнул Паша, пожимая руку. — На вечеринке исчез, ничего не сказал… — Да перепил… Питрачук домой отвезла, — старался звучать спокойно Антон. — А-а, — протянул Паша, глубоко затянувшись сигаретой. — А вчера чё прогулял? Антон поёжился. И не от холода, а от неловкости. Врал он всегда плохо, а сейчас особенно. В голове метались варианты оправданий, но ни одно не казалось правдоподобным. И тут на его плечо легла тяжёлая ладонь — чужая, уверенная. Он медленно повернул голову и встретился с серыми глазами. — Чего жопы морозите? Урок скоро начнётся, — игриво бросил Енисей, улыбаясь так, будто только что вытянул счастливый билет. Паша скользнул взглядом с руки Абрамова на Антона, поднял брови — мол, «Это чё? Вы теперь в мире?» — Ещё десять минут, — буркнул Антон и попробовал сдёрнуть руку. Та будто приросла к его плечу. — Ага, а потом Алёнка нас всех по кругу пустит, — хмыкнул Зидан, кутаясь в воротник куртки. — Пойдёмте уже, холодно. Пашка помялся, выбросил сигарету, и все четверо двинулись к школе. Но Енисей задержался, наклонился к самому уху Антона, так близко, что дыхание его обжигало шею. — Сегодня к тебе или ко мне? — прошептал он с той же улыбкой. Антона словно ударили. В груди вспыхнуло раздражение, ярость, обида. «Он что, собирается меня насиловать каждый день? Моя жопа — не карман, всё не влезет». Хотелось сорваться с места, убежать, спрятаться в толпе, затеряться в классе. Но ноги будто налились свинцом. Он ощущал себя грязной шлюхой. И в сущности так оно и было: он платил за своё молчание телом. Не деньгами — шантажом. — Я ещё от прошлого раза не отошёл, — процедил он зло, обернувшись. Абрамов приподнял брови, а затем ухмыльнулся своей волчьей ухмылкой. — Я не про это, — протянул, и глаза его засверкали озорными искрами. — Не забыл? Я твой репетитор. — Не нужен мне репетитор, — буркнул Антон, стряхнув руку и зашагав вперёд. Абрамов нагнал его легко, выровнялся в шаге. — Значит, ко мне, — сказал спокойно и даже открыл перед ним дверь школы. — Прошу. Антон закатил глаза, но промолчал. В школьном дворе под пристальными взглядами других спорить было бессмысленно. Он просто вошёл внутрь. На литературе Пашка не удержался — спросил, мол, что это было у ворот. Неужели помирились? Антон невнятно пробормотал что-то вроде «Да». Пашка удивился, но больше не стал копать. А на переменах всё было как всегда: Енисей обнимал Веронику, та сидела на его коленях и заливалась хихиканьем. Антон смотрел и не понимал: зачем всё это? Зачем он ему? Какая игра идёт? Надеяться, что Абрамов бросит девушку, было глупо. Он, конечно, всё ещё испытывал к Веронике что-то, но лучше уж видеть её с Енисеем, чем самому снова оказаться под ним. Всё равно конец всегда один — боль, унижение и пустота. В раздевалке стоял привычный гул. Смех, переклички, кто-то ругался, кто-то щёлкал полотенцем. Обычно Антон был душой компании: громче всех смеялся, матерился, придумывал идиотские шутки. Но сегодня он молчал. Чувствовал себя погасшей свечой: фитиль тлел, дымился и вот-вот рассеется окончательно. Когда прозвенел звонок, все гурьбой вывалились в зал. Антон остался, не торопясь. Физра была последним уроком, переодеваться потом никто не любил — все сразу шли домой. Он тоже не собирался переодеваться, просто аккуратно укладывал в рюкзак джинсы и кофту. И пропустил тот момент, когда понял, что остался в раздевалке не один. Сильные руки скользнули под его футболку, ладони горячо прошлись по бокам, коснулись живота. — Что?.. — выдохнул Антон, но его развернули, и губы Абрамова жадно впились в его губы. Он начал вырываться, но безрезультатно: крепкая ладонь сомкнулась на затылке, фиксируя голову, не позволяя уйти. — Ты дебил? А если кто зайдёт! — прошипел он прямо в чужие губы. — Плевать, — прошептал Енисей и прикусил его нижнюю губу, вторгаясь языком. — Да, блять… — сдался Антон, позволяя насиловать свой рот. Поцелуй был отчаянный, хищный, будто Абрамов боялся, что Антон сейчас исчезнет, растворится, а он не успеет насытиться. Он пил его дыхание жадно, как воду в пустыне. Только вот Антон был не водой, а человеком, которому не хватало воздуха. Они оба задыхались, и всё же оторваться Енисей смог лишь на миг — прикусил губу, тяжело выдохнул. — У друга день рождения через неделю, — вдруг произнёс он, глядя прямо в глаза, всё ещё не отпуская. — В Москве живёт. Я поеду туда на пару дней. В груди Антона вспыхнул робкий луч надежды. Несколько дней покоя. Несколько дней без него. Словно солнце выглянуло в долгий пасмурный день. — Поедешь со мной, — тут же добавил Абрамов. И эта надежда разлетелась, будто стекло, треснувшее о камень. Антон почти услышал звон осколков внутри. — Нет, — нахмурился он, пытаясь сбросить его руки. — Это был не вопрос, — сразу нахмурился Енисей, сжав его сильнее. — Меня мама не отпустит, — выдавил Антон, морщась от боли. — Если я с ней поговорю, то отпустит, — уверенно сказал Абрамов и только тогда разжал пальцы. — Я… — начал возмущённо Антон, но дверь раздевалки распахнулась. Всё произошло в одно мгновение. Абрамов отскочил, словно и не держал его. — Абрамов, Вицин, — возмутился Виктор Анатольевич. — Колготки натягиваете, что ли? Вас долго ждать? Енисей лишь бросил быстрый взгляд, подмигнул и спокойно вышел. Антон остался стоять, всё ещё ошарашенный, неспособный пошевелиться. — Вицин, чё стоишь? Месячные начались? — насмешливо рявкнул физрук. — Иду, — буркнул Антон, выходя. А внутри у него всё продолжало звенеть. Страх растекался по груди, словно обжигающий кипяток, который льётся внутрь и прожигает каждую уязвимую частицу души. Он не ударял резко, а медленно заполнял, поднимался по горлу, лишая воздуха, сводя к трём: дрожь в руках, тяжесть в висках и желание исчезнуть. Когда Антон переступил порог квартиры Абрамова, эта мучительная волна усилилась — будто за спиной закрылась дверь, и из неё хлынуло то самое пламя, от которого некуда бежать. Енисей повёз его сразу к себе после уроков. Антон боялся, что всё повторится: что снова будет насилие, что он очнётся в провале, со смазанной памятью, с телом, в которое что-то вкололи или подсыпали. Боялся того, чего нельзя проконтролировать. «Это я сделал в последний раз. Обещаю» — вспыхнули в памяти слова, гулко отозвались, будто сказанные не человеку, а самому воздуху. Но что теперь? Если всё будет «на трезвую» — не станет ли больнее? Не разорвёт ли его изнутри? А что, если он просто не выдержит? Если собственная боль обернётся петлёй, которая будет сжимать до хрипа? — Ты меня слушаешь? — голос Абрамова прорезал вязкую пелену мыслей. Антон моргнул, будто его вытащили из глубокой воды, и перевёл взгляд с учебника на Енисея. Серые глаза смотрели слишком пристально, до нестерпимого, будто хотели проникнуть в каждую щель его сознания, зайти в запретные комнаты и выставить наружу всё, что он там прятал. А он не хотел. Он держал оборону, закрывал каждую дверь на тысячи замков, обвязывал их цепями, прижимал плечом, чтобы даже тень этого взгляда не просочилась внутрь. — Да, — выдохнул Вицин, снова вцепившись глазами в уравнения. И оказалось — насилия в этот вечер не предвиделось. На удивление, они занимались математикой. Настоящей, сухой, непонятной математикой, где числа складывались в замысловатые узоры, а он, как всегда, тонул. Антон никогда не был силён в этих науках: уравнения в его голове не строились в ясные ряды, примеры распадались на куски. Но Абрамов объяснял удивительно терпеливо, раскладывая тему шаг за шагом, словно боялся потерять. И под конец, в какой-то момент, Вицин поймал себя на том, что понимает. Когда они выехали к дому Антона, небо уже опустилось на город. Снег падал густо и щедро, настойчиво оттесняя остатки осени. Машина вдруг остановилась возле моста влюблённых. Антон дёрнул головой, глянул на Енисея — и в голову, как всегда, влезла мрачная мысль: «Что, неужели… топить будет?» — Пойдём прогуляемся, — сказал Абрамов и открыл дверь. Антон не считал это удачным местом для прогулок: ветер от воды был ледяным, пробирался сквозь одежду, вгрызался в кости. Он даже успел мысленно поблагодарить маму за то, что та утром настояла на шапке. Енисей, словно не замечая холода, облокотился на обледеневшие перила, закурил. Антон переминался с ноги на ногу, отчаянно пытаясь согреться, не понимая, что за странная идея пришла в голову его однокласснику. — Красиво тут, — вдруг сказал тот, и серые глаза на секунду заискрились особенным светом. Антон пожал плечами, машинально оглядев мост. — Прошлым летом мы с мамой ездили в Тюмень, — вырвалось у него, просто чтобы не стоять в тишине. — Там мост влюблённых реально красивый, особенно ночью — светится. — Да, я был там, — хмыкнул Енисей. — Летом. Там свадьба была: жених тащил невесту через мост на руках. Только не выдержал — свидетель помогал. Антон фыркнул, представив нелепую картину. И на миг стало… легко. Почти хорошо. Будто они и правда снова обычные школьники, гуляющие вечером. Будто не было всего того ужаса, что разорвал его изнутри. Он вспомнил, как раньше они собирались компанией: катались на коньках, гоняли снежки, болтали без конца. Это казалось давним, но вместе с тем ещё вчерашним. И вдруг накатила тоска. Горькая, рвущая, будто он похоронил их дружбу. Хотя, может, так оно и было — она умерла тогда, в ванной на Хэллоуин. Умерла так же внезапно и безвозвратно, как умирает свет в лампочке. А вместе с ней умер и тот Енисей, которого он знал. Настоящий друг. Теперь же он стоял напротив — живой, дышащий, курящий сигарету. Но это был уже другой человек. Чужой. Опасный. В глазах предательски защипало, слёзы сжимали глотку, заставляя проглатывать горький ком. И так захотелось хоть на один миг — всего один — увидеть прежнего, простого, смелого, смешного товарища. В последний раз. «Прощай, Енисей» — подумал Антон, глядя на него сквозь снежную завесу. «Я буду скучать». «Затянись мною в последний раз, Ткни меня мордой в стекло, Дави меня, туши мою страсть. Буду дымить назло.» — Давай побежим, — резко открыл глаза Антон, в его голосе слышался какой-то странный, болезненный восторг, в котором сливались и детская задорность, и отчаяние, и будто бы последняя попытка вдохнуть жизнь в умирающее. — Согреемся. — Антон? — удивлённо произнёс Абрамов. «Боль на фильтре грязным бурым пятном - Всё, что мне от тебя останется. Урна - мой будущий дом, И вряд ли мне там понравится.» — Бежи-и-им! — вдруг заорал парень, хватая Енисея за руку, рывком увлекая его за собой, чтобы в следующую секунду поспешно разжать пальцы, как будто дотронулся до раскалённого металла, и кинулся вперёд. Он не мог позволить, чтобы это касание превратилось в ожог, в ещё одну метку на теле и в памяти. «Серым пеплом осыпятся вниз Те мечты, что не сбудутся никогда. Меня вряд ли раскурят на бис. Шанс, если и есть, то один из ста.» Он рванул первым, и это давало преимущество. Да, Енисей бегал быстрее — это проверялось не раз и на уроках физкультуры, и на их прежних прогулках, когда они ещё были просто друзьями, смеющимися без страха. Но сейчас у Антона была фора, а вместе с ней — надежда. Надежда не только на то, чтобы первым добежать до машины и хлопнуть по её капоту, победно вскинув руку вверх со словами: «Есть!». Опередить его на полдвижения, на один шаг, прежде чем его рука успеет сомкнуться на куртке, и победный насмешливый голос Енисея скажет: «Не прыгай, сын, на папу!» «Тебе травиться никотином моим, Тебе кашлять моими смолами. Выдыхай скорей мой последний дым И закрывай окно, а то холодно.» Нет. Это был его прощальный рывок, его бег не только от холода и ветра, но и от боли, от воспоминаний, от того Енисея, которого больше нет. Он бежал из последних сил, чувствуя, как грудь разрывается от стремительного дыхания, как лёгкие горят, словно в них плеснули керосин и подожгли. Но он не останавливался, не сбавлял темпа. Он задавал ритм сам себе, а ещё — своему товарищу, который всё равно бежал за ним, кричал что-то в спину, то шутливо, то укоризненно: «Хватит!», «Замотал!». Но Антон не слышал этих слов по-настоящему, для него они звучали где-то далеко, как эхо, как отголоски прошлого. Он уже прощался. Прощался в беге, в каждом шаге, в каждом глотке морозного воздуха. «Выдыхай скорей мою душу наружу, ей тесно, В твоих легких так мало места. Выдыхай скорей мою душу наружу, ей тесно, В твоих легких так мало места. Но если честно, во всем виноват я сам.» Три километра до машины, обходя прохожих, лавочки, снежные завалы. Это был последний забег с другом, которого он больше не увидит. Точнее, увидит — но не того. Тот остался в прошлом, в их снежных играх и редких прогулках, в вечерах с друзьями. А теперь рядом с ним бежал кто-то другой, чужой. «Наша лестница в небо оказалась расшатанной стремянкой, Годной лишь на то, чтобы достать с антресоли банку» Смех рвался наружу, срывался в небо вместе с паром дыхания. Смех безумный, отчаянный, такой же больной, как сам Антон. «Прощай, Енисей, — мысленно крикнул он, — прощай, мой старый друг. Я буду скучать». — Псих! — задыхаясь от собственного хохота, выкрикнул Абрамов, почти нагоняя его. — Ты совсем свихнулся? Голова бо-бо? «Но я готов был и по ней карабкаться к облакам Назло запретам и закрытым изнутри замкам. Порой казалось, цель близка, скоро доползу.» И в этот момент, с каким-то детским восторгом, Антон всё же вырвался вперёд. Добежал первым. Ударился ладонью о холодный металл машины и победно вздёрнул руку вверх, как будто выиграл что-то большее, чем забег. Как будто доказал самому себе: он всё ещё жив, он всё ещё может. «И я с собой тебя звал, но ты оставалась внизу. Поднимала глаза, просила вернуться назад, А я не слезал, все твердил тебе про небеса.» Они оба согнулись, хватая воздух ртом, упираясь руками в колени. Смех давил изнутри, рвался наружу, но не хватало воздуха, чтобы рассмеяться громко. Оставалось только судорожно дёргаться, издавая нелепые звуки, словно тюлени, выброшенные на сушу. «Думал, что сам могу решать за двоих людей. Думал, что нам станет лучше от моих идей.» И вдруг, словно в порыве, Антон нагнулся, схватил снег и швырнул в Енисея. Тот тут же ответил, слепив свой снежок и запустив в него. Они начали бегать вокруг машины, забрасывая её снегом, визжа, как дворовые мальчишки. На миг они снова стали теми самыми пацанами, для которых жизнь была проста и весела, где не было предательства и боли. «Прощай, мой друг», — снова и снова звучало в голове Антона, но уже мягко, с какой-то горечью и нежностью. «И цепляясь за надежду, как за одежду репей, Становился дальше от тебя еще на ступень.» Их охватил приступ безудержного, почти детского счастья. Такого яркого, что он резал душу, ломал её. Смех срывался в ночи, перемежаясь с криками и руганью. Прохожие оборачивались, женщины с детьми качали головами и закрывали ушки своим малышам, чтобы они не слышали эти крики и грязные слова. Но им было всё равно. Они в этот момент принадлежали только своей игре, своему безумию. Антон, оступившись, врезался в столб, а в следующую секунду почувствовал, как ледяной снег засыпал ему за шиворот. — А-а-а-а! — взревел он, подпрыгивая, пытаясь вытряхнуть холодные комья. — Не дорос, чтобы тягаться с мастером по снежкам, — захохотал Енисей и тут же бросился бежать от Антона, который уже мчался за ним с новой горстью снега. — А-а-а, всё-всё, прости-и-и! — крикнул Абрамов, удирая. — Ага-а-а! Как посмел неверный! — заорал Антон, несясь за ним, и в его крике звучала одновременно и шутка, и боль. «Я буду скучать, мой друг». — Я тебя б-боюсь! — проговорил Енисей, спрятавшись за фонарём, трясясь от смеха и пытаясь изобразить страх. — Чего нас, мертвецов, бояться?! — ответил Антон, вытянув руки вперёд и скосив глаза к носу, изображая зомби. «Но лестница в небо оказалась расшатанной стремянкой, Годной лишь на то, чтоб достать с антресоли банку.» Но в следующий миг смех оборвался. Енисей резко шагнул вперёд и прижал его к себе, обхватив за талию. Лицо стало серьёзным, совсем другим. В серых глазах Антон увидел небо, бездонный космос, в котором его друг будто потерялся. — Что это сейчас было? — тихо, почти обвиняюще, спросил Абрамов. — За долбоёба меня держишь? «Прощай, Енисей… Прощай, мой друг. Я буду скучать». Он похоронил его. Там, среди снежинок и криков. Друг растворился в морозном воздухе, ушёл. И теперь в его памяти навсегда останется эта могила. Он будет возвращаться к ней мысленно, как к настоящей,— приносить цветы, плакать, вспоминать. Потому что таких друзей больше не найти. И, может быть, у него уже никогда не будет такого друга. «Возьму подмышку, отнесу в кладовку - пусть пылится. Прости за все и, ради Бога, перестань мне сниться.» Его губ коснулись чужие губы. Не дружеские, не лёгкие — властные, жадные, такие, от которых кружилась голова, от которых хотелось и оттолкнуть, и утонуть. Поцелуй, что забирал у него жизнь и одновременно вдыхал другую, чужую. Больной и приятный, сводящий с ума. Язык Енисея врывался нагло, разрушая последнее пространство, которое Антон пытался защитить. Ему не позволяли быть одному, не позволяли быть собой. Абрамов заполнял собой всё: дыхание, тело, мысли, каждую клетку. Обнимал так, будто боялся, что отпустит — и всё исчезнет. Чтобы мимо проходящие люди видели только силуэт, не различали лиц. И потому им казалось это романтичным, красивым, словно парень и девушка нашли друг друга в морозном воздухе. Они улыбались. Но для Антона это не было мило. Это было больно. Это было его прощание. Он отвечал — не потому, что хотел, а потому, что не мог иначе. Отдавал в этот поцелуй всю ярость, всю боль, всю тоску. Кусал губы Енисея, мстил ему, сгорал вместе с ним. Потому что он только что похоронил друга. Потому что он забрал его друга. Убил их дружбу. Теперь могила стоит одинокая, одна среди снега. А Антон плачет над ней, капая горячими слезами. Прощай, мой друг… «Выдыхай скорей мою душу наружу, ей тесно, В твоих легких так мало места. Выдыхай скорей мою душу наружу, ей тесно, В твоих легких так мало места. Но если честно, во всем виноват я сам.»