Лепестки роз у твоих ног

За окном уже сгущалась ночь, обнимая школу густой темнотой. Снег на улице тихо падал, отражаясь в мутных стёклах, а в спортивном зале царила своя маленькая сказка. Казалось, будто пространство, где ещё утром пахло потом и резиной, вдруг превратилось в волшебное царство. Даже баскетбольное кольцо, натянутое на стену, выглядело частью этой декорации — чужое, но удивительно уместное. Последний младший класс, держась за руки, уходил из зала, сжимая в ладонях коробочки с подарками, и их смех растворялся в новогодней тишине. Всё это было странно трогательно и даже немного нереально, словно в воздухе витала настоящая магия. — Уф, — выдохнул Рома, сдирая с головы парик и встряхивая волосы. — Наконец-то. Заебался как собака. Алёнка на нас поработить решила, что ли? Зиданов в костюме Снегурочки выглядел настолько нелепо и забавно, что даже учителя не могли сдержать смеха, а дети валялись по полу от хохота. Казалось, что Алёна Сергеевна решила отомстить Ромке за все годы, что он выносил ей мозги, и в последний школьный Новый год сыграла с ним злую шутку. — И не говори, — простонал Сорокин, плюхаясь на стул и стаскивая с себя зайчьи уши. — У меня уже ноги заебались прыгать. — Ладно, не стоните, — усмехнулся Енисей, стягивая с лица искусственную бороду. — Пошли в курилку. До дискача ещё час, хоть выпьем. — О, вот это дело, — оживилась Кристина, потирая ладошки. Все тут же двинулись к выходу, переговариваясь, смеясь, толкаясь. За окнами школа затаилась в темноте, но в коридоре старого корпуса раздавались голоса 11-А — звонкие, нетерпеливые, пьянящие свободой. Этот корпус давно пустовал: здесь редко проходили уроки, поэтому тьма словно прописалась в коридорах. Но смех, шаги и нестройные разговоры ребят разрезали её на клочья. Антон шёл вместе со всеми, улыбаясь чему-то в пол. Усталость уже налегала на него тяжёлым грузом, но внутри было светло, легко. И всё же — в ту секунду, когда чья-то сильная рука резко схватила его за запястье и потянула в сторону, он едва не вскрикнул. Его завели за угол, между фикусом и стеной. Серые глаза, смотревшие прямо в него, блестели с озорным вызовом, а на лице Енисея играла хитрая улыбка. И прежде чем Антон успел что-то сказать, его губы поймали чужие — горячие, настойчивые, слишком сильные. Поцелуй обрушился, как лавина, сметая остатки мыслей. И крышу унесло мгновенно. Даже эта нелепая шуба Деда Мороза, болтавшаяся на Енисее, не могла убить его красоты. Под шубой виднелись чёрное поло и джинсы, и Антон вдруг понял: именно это противоречие, нелепость и естественность одновременно, делает Абрамова ещё более реальным. И страшно красивым. Он попытался взять себя в руки, хоть немного отодвинуться от него. — А если увидят? — выдохнул Антон, выгибаясь под горячими губами, что жадно касались его шеи. — Кто увидит? — легко, почти лениво ответил Енисей, перехватывая его лицо ладонями и снова накрывая его губы своими. — Все пошли пить. — Мм… — промычал Антон, но всё же ухитрился выскользнуть из его рук и отскочил назад. Глаза его блестели, а на губах играла дерзкая усмешка. — И мы пошли! Щас Кристина там всё выхлебает! Абрамов замер, потом рассмеялся — искренне, открыто, так, что на щеках появились ямочки. И в этот миг Антон завис. Застыл, любуясь им. Енисей был слишком красив, слишком ярко сиял в его глазах. И самое страшное — Антон ловил себя на том, что смотрит на него так, как не хотел бы. Он начал бояться не Енисея, а самого себя. — Почему ты такой вредный? — с нарочитой строгостью спросил Енисей, уперев руки в бока. — У каждого должно быть хобби, — развёл руками Антон, стараясь вернуться к привычной браваде. — Раньше я наклейки собирал, но вредничать оказалось интереснее. — Ладно, пошли, — всё ещё посмеиваясь, сказал Абрамов и, перехватив его за плечо, повёл дальше. Курилка располагалась в крошечной комнате — бывшем туалете, который давно перестал выполнять свою функцию. Пространство тлело дымом, уходящим в приоткрытую форточку. На подоконнике стояла колонка, глухо отбивавшая ритм, а в тесном помещении толпились восемь подростков — полуснявшие новогодние костюмы, раскрасневшиеся, весёлые. — О, ну наконец-то! — воскликнул Рома, когда дверь распахнулась и вошли Абрамов с Антоном. — Куда пропали, блин? И посмотрел на них так, что Антон моментально покраснел. Было ощущение, что Рома всё понял. Или, хуже того, всегда всё понимал. — Никуда, — буркнул Антон и сел на подоконник рядом с Полиной, лишь бы занять руки и ноги. — Так, у меня тост! — объявил Зиданов, привлекая внимание. — Опоздавшим — банки передайте. Кристина достала из пакета пиво и протянула банки Антону и проходившему мимо Енисею. Тот встал рядом, облокотившись на стену. Слишком близко. Локоть его почти касался бедра Антона. Возможно, это было случайностью, но Антон почувствовал, как лицо предательски горит. Он поднёс банку к губам, стараясь скрыть смущение за жестом. — Тоха, блядь! — возмутился Рома, взмахнув рукой. — Я ж тост собрался говорить! — А… прости, — смутился Антон, отодвигая банку. — В общем, — протянул Зиданов, — год был тяжёлым, но мы справились. Желаю, чтобы в новом всё было заебись. Чтобы мы после выпускного не потерялись и собрались снова. Только не в курилке, а где-нибудь на морях. — Ну ты прям как Путин зарядил, — хохотнул Женька. — Будем! — Урааа! — загремело в унисон, банки взлетели вверх, расплёскивая пену, словно это был не дешёвый напиток, а какая-то святая жертва в неведомом языческом ритуале. Смех, крики, звон жестянок — всё это взметнулось к потолку, как волна, которая на миг окутывает человека, чтобы потом оставить его одного в пустоте. — Урааа! — подхватила Вероника, и в её голосе было что-то слишком звонкое, слишком резкое, как удар стекла о камень. Она сделала несколько быстрых шагов и, не раздумывая, потянулась к Енисею. И то, что произошло дальше, словно раскололо Антона пополам. Всё внутри сжалось, будто в грудь ему воткнули раскалённый железный прут. Ламасова, со смехом и самоуверенной лёгкостью, обняла Абрамова за шею, потянула его вниз и поцеловала прямо в губы. Просто — и жестоко. Как будто вырвала у Антона то, что даже не принадлежало ему, но давно стало его тайной, мучительной собственностью. — Оу-оу, что за брачные игры? — насмешливо бросил Рома, и его слова вызвали новый всплеск смеха в комнате. Но сам он не смеялся: его взгляд, резкий и внимательный, метнулся к Антону. И это было хуже удара — потому что Рома, похоже, видел больше, чем следовало бы. Антон замер. Мир словно схлопнулся, сузился до одной сцены: её губы на губах Енисея. Банка с пивом в руке предательски заскрипела, металл жалобно вмялся под пальцами. Он не мог отвести взгляда, как человек не может оторваться от огня, даже если пламя уже пожирает кожу. Енисей тоже замер. Его глаза расширились, тело напряглось, и только спустя мучительно долгую секунду он отстранился. Но слишком поздно — по ощущениям Антона. Вероника всё ещё висела на нём, смеялась, словно ничего важного не произошло. Енисей говорил, что его отношения с ней — это всего лишь игра. Но для Антона это была не игра. Это было предательство. Даже если никакого обещания между ними никогда не было. Абрамов перевёл взгляд на него. Серые глаза были полны растерянности: «Я сам не понял, что это было». Но Антон уже не смотрел. Он не хотел видеть. Не мог. Глаза предательски защипало, и чтобы не выдать себя, он резко приложил банку к губам и сделал большой глоток. Горечь пива разлилась по горлу, жгла, но не глушила боли. Ему должно быть всё равно. Должно! Ведь все знали: для всех вокруг Енисей и Вероника — пара. В их поцелуе нет ничего удивительного, ничего ненормального. Это то, что логично, естественно, ожидаемо. И всё же — почему тогда так больно? Почему сердце будто сжимают железными тисками, а в ушах стоит звон, будто после взрыва? Почему дыхание сбивается и так остро хочется закричать или расплакаться? Когда он стал таким слабым? Слёзы отступили, уступив место лютой, острой злости на весь мир, на себя, на Веронику, на него. Антон всегда любил драться — кулаками легче всего было объясниться с действительностью. Но сейчас он не знал, кому именно должен врезать. Веронике? Это было бы глупо, но мысль всё равно мелькнула: врезать ей так, чтобы стереть с лица эту довольную улыбку. Пальцы сжались в кулаки, кожа побелела на костяшках. И тут мысль, как холодная игла, вонзилась прямо в мозг: «Я что, ревную его?» Эти слова прозвучали так страшно, что дыхание перехватило. Руки задрожали. Он схватился за банку, сделал ещё один жадный глоток, будто хотел захлебнуться горечью и вытеснить из себя всё лишнее. Но не помогало. А Енисей всё смотрел — растерянно, виновато, молча. Смотрел, будто хотел что-то сказать, но не находил слов. Но Антон не мог позволить себе встретиться с его глазами. Там, в этих серых глубинах, могла быть правда. А он не был готов её увидеть. Музыка гремела, колотилась из маленькой колонки, словно пыталась перекричать чужие чувства. Подростки, пьяные и радостные, уже начинали нелепо танцевать, толкаться, падать друг другу на плечи. Антон нарочно влился в этот хаос, заставил себя подпевать, смеяться. Пусть смех будет фальшивым, пусть внутри всё кричит и горит — снаружи никто не должен видеть. — Возьми тел, лайф — это общение! — завопила Полина, размахивая рукой в такт. — Хочу рассказать о новых ощущениях! — громко подхватил Антон, и его голос слился с чужим, растворился в общем хоре. Смех, песни, сигаретный дым, липкий вкус дешёвого пива — всё это смешалось в один туман. Но в этот момент он почувствовал на бедре ладонь. Тяжёлую, сильную, до боли знакомую. Она сжала его так крепко, будто хотела сказать больше, чем можно словами. Никто вокруг не заметил — все были слишком пьяны, слишком увлечены собой. Антон дёрнул ногой, резко подтянул её на подоконник, обнял колени руками. Этот жест был как щит — последняя оборона от того, что грозило прорваться наружу. Он не мог. Не хотел смотреть. Не хотел чувствовать. Слишком больно. Слишком стыдно. Он приревновал. Приревновал Енисея. Это слово жгло его изнутри, как клеймо, как проклятие. И от этой мысли обида разрывала грудь так сильно, что даже дышать становилось тяжело. Будто каждый вдох — это признание в том, чего он не хотел признавать. Почти всю дискотеку 11-А провёл в курилке — и, странное дело, им там было ничуть не хуже, чем на танцполе. В тесной прокуренной комнате витал их собственный мир: смех, быстрые фразы, обрывки песен из коридора, светящиеся в темноте глаза и клубы дыма, похожие на привидения, что кружили рядом. Казалось, в этой тесноте можно спрятаться от всего, что ждало их впереди — от экзаменов, от прощаний, от взросления. Но теснота имела свойство распухать: к ним присоединились ещё несколько классов, и воздух, и без того густой, стал вязким, непригодным для дыхания. И тогда все, уже слегка пьяные, разгорячённые, но счастливые, решили расходиться. Снег падал крупными хлопьями под тёмным небом, словно кто-то медленно встряхивал перину над городом. Стоило запрокинуть голову — и снежные круги закруживались, как в калейдоскопе. Голову кружило — то ли от спиртного, то ли от этой внезапной, почти невыносимой красоты, которая обрушивалась на них с небес. — Пока, ребят, — помахала рукой Полина, держа под руку Машу. Рядом уже уверенно вышагивал Сорокин, явно намереваясь проводить девушку. — С наступающим! — переговаривались одноклассники, расходясь в разные стороны: кто парами, кто маленькими группами, а кто в одиночестве. Снег под ногами хрустел с каждой попыткой шагнуть. «Хруст-хруст», машинально повторял про себя Антон, будто этим звуком можно было занять ум и не слушать сердце. Зима выдалась на удивление тёплой, воздух почти не щипал кожу, но щёки всё равно краснели от лёгкого мороза. В этом было что-то магическое: зима, которая не ранит, а словно убаюкивает. Даже если бы не было алкоголя**,** всё равно казалось, что мир немного изменился, приоткрыл занавес и позволил заглянуть в своё тайное, праздничное нутро. Но Антон не мог насладиться этим до конца: сердце его будто кто-то держал в кулаке и сжимал с каждой минутой всё сильнее. — …Подожди! — послышался за спиной знакомый голос. В который уже раз. Антон упрямо шёл вперёд, словно не слышал. Он намеренно ускорял шаг, будто пытался убежать от самого голоса, от того, кто звал его. Игнорировать Енисея было не только трудно — почти невозможно, ведь его присутствие всегда чувствовалось кожей. Но Антон всё равно пытался. Он боялся встретиться взглядом с ним, потому что не понимал, что сам чувствует. «Хруст-хруст», — повторял он в голове, упрямо, настойчиво, чтобы заглушить голос за спиной. — Да стой ты! — рявкнул Енисей, догнав его. Рука легла на плечо Антона, разворачивая его к себе. — Ты чего удрал? — Ничего, — буркнул Вицин, не поднимая взгляда. «Хруст-хруст», словно мантра, билось в голове, перекрывая всё остальное. — Ты обиделся? — мягко спросил Абрамов и, взяв Антона за подбородок, попытался поднять его лицо. Но Вицин упрямо отвёл глаза. «Хруст-хруст». — Антон, посмотри на меня, — тише, почти с мольбой, произнёс Енисей. Но Антон снова упрямо уткнулся в землю. «Хруст-хруст». — Это из-за… из-за того, что Вероника сделала? — голос Енисея стал твёрже, резче. Антон, даже не глядя, знал, что серые глаза в этот момент потемнели, как небо перед бурей. «Хруст-хруст». — Ты всё ещё её любишь? — мрачно спросил Абрамов. Вопрос прозвучал неожиданно, будто удар по стеклу — тонкий, звенящий, но разрушающий тишину. Антон вздрогнул, и взгляд его сам сорвался вверх, в серые глаза. Он ожидал от Енисея чего угодно: упрёков, злости, холодного «мне всё равно». Но не этого. Никогда не этого. — Ответь, — потребовал Енисей, не отводя взгляда. — Нет, — честно признался Антон. Лгать он не умел и никогда не пытался. Особенно перед этими глазами. Серые, как зимнее море, они будто впивались в душу, и всякая неправда, даже маленькая, тут же бы утонула, обнажившись в своей глупой беспомощности. — Тогда в чём дело? — голос Енисея смягчился, чуть расслабился, но в нём по-прежнему звучала настороженность: он ждал ответа, который должен был всё расставить по местам. Антон сжал зубы. «Хруст, хруст, хруст, хруст, хруст!» — повторял он внутри себя, словно это однообразное эхо могло удержать его от взрыва. Снег под ногами послушно поддакивал, но злость, застрявшая в груди, больше не находила выхода. И вдруг, не выдержав, она прорвалась. — Неужели ты не понимаешь? Не понимаешь?! — сорвался Антон, резко отшагивая назад, будто хотел оттолкнуть не только его, но и самого себя. — Ты же любишь меня!!! Ты сам говорил! И я сам знаю! Почему ты позволил ей это сделать?! Почему?! «Никогда не жалейте о том, что случилось. Иль о том, что случиться не может уже. Лишь бы озеро вашей души не мутилось Да надежды, как птицы, парили в душе.» Слова вылетели, как камни, брошенные в воду, и разошлись кругами, которых уже нельзя было остановить. И только в этот миг Вицин понял, что сказал. Осознал всю тяжесть сказанного, словно внезапно очнулся от бреда. Сердце ухнуло вниз. Он судорожно заскользил глазами по сторонам, будто пытался найти хоть что-то, за что можно уцепиться. «Хруст, блядь! Хруст!» — отчаянно прокричала мысль, но звуки уже не могли заглушить случившееся. Серые глаза Енисея распахнулись, полные неподдельного изумления. В них было всё: и растерянность, и боль, и надежда, которую он боялся выдать. Он явно не ожидал этого. Не ожидал, что Антон сам вырвет из себя признание, которого они оба так боялись. — Забудь! — поспешно бросил Вицин, резко отворачиваясь. Голос дрогнул, как у мальчишки, которого поймали на краже. — Замяли… — Нет! — с неожиданной яростью возразил Енисей. Его руки перехватили Антона за плечи, разворачивая обратно к себе. Он держал крепко, так, что ускользнуть было невозможно. — Не замяли! Я не хочу это заминать! И прежде чем Антон успел найти хоть одно слово в оправдание, его губы утонули в чужих. Поцелуй был резким, почти грубым в своём отчаянии. Но в этой грубости жила беззащитность — как у человека, который всю жизнь молчал, а теперь вдруг решился заговорить и понял, что может потерять всё, если промедлит хоть секунду. Енисей поцеловал так, будто хотел вырвать Антона из самой смерти, вдохнуть в него жизнь, которую тот отказывался принимать. Антон застыл. Внутри всё его сопротивлялось: «Это нельзя! Это неправильно!» — но тело предало его. Одной секунды хватило, чтобы барьеры рухнули. Колени ослабли, дыхание перехватило. Мир вокруг распался на части. Остался только этот поцелуй — как вихрь, как молитва. Он не был похож ни на один другой. В нём было что-то большее, чем страсть. Это было прикосновение к вечности. Словно не Енисей, а сам Бог наклонился к нему и коснулся устами — не чтобы осудить, а чтобы простить. «Боже… если Ты есть, скажи, разве это грех? Разве любовь, даже такая, способна разрушить душу? Или, наоборот, только она её и спасёт?..» Поцелуй был ответом. В нём не было слов, но в нём звучала истина, яснее любой молитвы: любовь не спрашивает позволения. Она приходит и властвует. Её нельзя запретить, нельзя вычеркнуть. Она — как дыхание, как снег, что падает с неба и не спрашивает, хочешь ты его или нет. Антон таял. Внутри всё плавилось, становилось мягким, беззащитным. Он чувствовал, как сердце, зажатое весь вечер в кулак, наконец отпустили. И вместе с этим отпусканием пришёл страх — потому что теперь он был обнажён как никогда. Но рядом был Енисей, и его губы говорили без слов: «Я здесь. Я с тобой. Я люблю». Этот поцелуй — не только признание. Это было крещение. Крещение огнём и снегом, болью и нежностью, страхом и верой. И в этой противоречивой смеси рождалось новое чувство, страшное и святое. А в голове — слова Енисея, словно то, что сказал сам Господь с небес: «Я не хочу это заминать!». Словно в вихре разомкнутого времени и рассыпавшихся мыслей, они оказались в квартире Антона почти мгновенно, как будто мир сам распахнул перед ними дверь, скрывая шум улицы. Мама была на ночной смене, и пустое пространство квартиры стало их священной территорией, местом, где не действуют законы посторонних, где можно услышать друг друга без преград. Едва Антон ступил за порог, Енисей оказался рядом. Он прижал его к стене — не с насилием, а с требовательной необходимостью быть понятым. Куртки и пальто, словно ненужные оболочки, скользнули на пол, оставив лишь силуэты, наполненные дыханием, горячим и неровным. Поцелуй, который последовал, был больше, чем физическим. Он был молитвой, высеченной в воздухе, как древний текст, который читают без слов. В каждом прикосновении губ звучала просьба: «Признай меня, будь со мной, дай мне быть светом, который проведёт тебя сквозь ночь». Антон чувствовал, как внутри него что-то, давно замёрзшее от страха и боли, начинает таять, растворяясь в тепле чужого присутствия. — Расстанься с ней, — неожиданно для себя выдохнул он, и слова прозвучали почти как молитва, почти как покаянное признание в грехе, который он не хотел совершать, но не мог удержать. — Считай, что уже, — ответил Енисей, мягко, но уверенно перехватывая его за горло, не чтобы задушить, а чтобы удержать в этом мгновении. Жест был одновременно требованием и обещанием: «Останься и дай мне объяснить, дай мне быть твоим спасением, а ты будь моим». Медленно они двинулись в комнату, где свет лампы падал на стены, окрашенные мягкой тенью. Каждое прикосновение было медленной исповедью: руки скользили по плечу, шее, волосам, обнажая души друг другу. Антон ощущал себя кометой, входящей в атмосферу — жаркой, горящей, но не разрушительной, а сияющей. Енисей был солнцем, притягивающим его, дающим тепло, вокруг которого свет и тьма обретали смысл. Поцелуи становились медленными, осмысленными, как дыхание ветра в пустынной часовне. Они шептали друг другу свои страхи, сомнения, надежды, словно читая отрывки из Библии, где каждая строчка — это признание и одновременно молитва. Антон молился внутренне: «Господи, прости меня за то, что боюсь, за то, что хочу быть уязвимым, прими мою слабость». И в этом молчании он ощущал отклик — не в словах, а в прикосновениях, в тепле ладони, в долгих взглядах, которые говорили: «Ты не один. Я здесь». Одежда слетела прочь, словно листья страницы их прошлой истории, которую они вырвали, чтобы забыть. — Блять… я хочу тебя, хочу, — шептал Абрамов, целуя голую грудь парня. — Д-давай, — сам не ожидая этого от себя, простонал Вицин, выгибаясь под жаркими поцелуями. Абрамов замер, словно не веря в то, что услышал. Но тут же, не медля, огляделся по сторонам и схватил какой-то тюбик крема на тумбочке. Антон сначала вздрогнул, когда пальцы Енисея скользнули по его бедру. Лёгкое напряжение пробежало по телу, сердце забилось чаще, дрожь пробежала по спине. Всё начиналось мягко — пальцы Енисея были тёплыми, осторожными, скользили с такой нежностью, что Антон почувствовал, как внутри что-то тает. Он тихо застонал, когда пальцы скользнули глубже, гладя и растягивая, вызывая сладкое тепло, которое сразу разлилось по всему телу. — Всё хорошо… — шептал Енисей, дыхание ложилось на шею, горячее, дрожащее. Антон ощущал, как тревога отступает, уступая место растущему желанию. Его тело медленно откликалось на каждое движение, дрожа и тянувшись к прикосновениям, к теплу, к вниманию, которое Енисей вкладывал в каждое касание. Мягкость превращалась в нарастающее давление. Абрамов стал двигаться быстрее, твёрже, не давая Антону ни секунды передышки. Пальцы скользили с усилием, растягивая и разогревая его, а Антон ощущал, как его тело реагирует — сжимается, выгибается навстречу, дрожь сменяется пульсацией желания. Его дыхание стало прерывистым, губы дрожали, а тело буквально тянулось к Енисею, не в силах сопротивляться. Когда пальцы пропали, парень даже растерялся, но тут же в глазах брызнули звёзды, вызывая радужную боль. — Тише, — шептал Енисей, толкая медленно, поглаживая бёдра Антона. Движения были аккуратными, словно боясь причинить боль. Стоило Антону только привыкнуть, как почти нежная поступь превратилась в резкие, страстные толчки. Антон закричал, выгибаясь, чувствуя, как каждое движение пронизывает его насквозь, разжигая внутренний огонь. Енисей держал его крепко, не отпуская, врезаясь глубоко, заставляя тело Антона трепетать, поддаваться волнам удовольствия и боли одновременно. Толчки становились всё сильнее, всё резче. Антон чувствовал, как каждая клетка его тела сгорает от страсти, как каждая дрожь превращается в пульсацию желания. Енисей хватал его за плечи, за бёдра, прижимал к себе, усиливая каждое движение, заставляя парня стонать всё громче. Его руки цеплялись за плечи и спину Енисея, тело выгибалось, пытаясь подстроиться под ритм, который Абрамов задавал сам, не щадя ни секунды. Каждый удар был резким и твёрдым, заставляя терять контроль, растворяться полностью, отдаваясь без остатка. Его дыхание стало хаотичным, голос ломался от удовольствия и боли, тело дрожало, а сердце билось так, будто могло вырваться из груди. Енисей не отпускал, не смягчал, а усиливал страсть, погружая Антона всё глубже в жаркое, всепоглощающее наслаждение. И когда они достигли пика, Антон закричал, выгнувшись до предела, ощущая, как волна удовольствия пробегает через всё тело, оставляя дрожь и жар. Енисей сжал его крепче, делая несколько последних резких, глубоких толчков, пока трепет не растворился в сладкой, обжигающей усталости и полном, безоговорочном удовлетворении. — Я люблю тебя, — донеслось до Антона, — слова, которые он услышал сквозь звон в ушах. А в голове билось: «Я не хочу это заминать!». Вряд ли Боги соблаговолят нам Есть подозрение, что им приятно, когда нам больно Но всё равно дай мне эту клятву С боя обратно дождаться воина!