Лепестки роз у твоих ног

Зима уступила место весне, и вот уже май робко вступал в свои права. В воздухе пахло молодой травой, свежестью распускающихся листьев и надеждой на что-то новое. Мир словно встряхнулся после долгого сна, и даже асфальт под ногами казался другим — мягче, теплее, роднее. За эти месяцы мало что изменилось внешне: дома стояли там же, где и прежде, улицы были теми же, только окутанными солнечным светом. Но внутри людей бушевала своя буря. Экзамены нависали над всеми, как угроза грозы над полем, — и каждый день приближал этот час, от которого не уйти. Все вокруг жили в тревожном предчувствии, словно стояли на краю чего-то огромного и неизведанного. Антон тоже боялся, но его страх был особенный — он был переплётён с верой. Сдаст. Должен сдать. Ведь рядом был Енисей, тот, кто помогал, кто терпеливо объяснял, кто держал его в руках, когда казалось, что всё рушится. Абрамов стал для него чем-то большим, чем просто другом или учителем. В нём было спасение, маяк, сила. Антон тонул в этом человеке. Тонул в его взглядах, в его словах, в прикосновениях, которые не давали забыть ни на миг. Возможно, это уже была любовь, хотя сам он не осознавал этого до конца. Но всё равно он погружался в неё, как в омут, не сопротивляясь, даже если внутри жила лёгкая боязнь утонуть окончательно. Он светился — буквально. Каждый раз, возвращаясь домой после встреч с Енисеем, он входил в квартиру словно лампочка, наполненная светом. Счастье отражалось в улыбке, в блеске глаз, в походке, лёгкой как у ребёнка, который только что увидел чудо. Обычно он заходил к Антону после школы, но сегодня Енисей был с отцом, и в этом была тень тревоги. После таких разговоров Абрамов всегда возвращался подавленным, словно с него снимали все силы. И сейчас Антон боялся за него — и оттого сердце билось неровно. Но всё равно он вошёл в квартиру, и на губах ещё оставался вкус поцелуя. Эта нежная соль, этот лёгкий огонь, который продолжал гореть в нём даже после расставания. Сняв кроссовки, он повесил кофту на вешалку, хотя та почти не пригодилась: май выдался тёплым, щедрым на солнце. — Привет, — улыбнулась Валентина, встречая сына в коридоре. — Привет, — весело ответил Антон, легко чмокнув мать в щёку и проскользнув на кухню. — Ого! — удивилась женщина, идя за ним. — Чего такие нежности? — А что, я не могу поцеловать маму? — хитро усмехнулся Антон, открывая крышку кастрюли, чтобы заглянуть внутрь. — Почему же, можешь… — задумчиво протянула Валентина, наблюдая за ним с какой-то особенной мягкостью. — Но ты случайно не влюбился? Больно уж счастливый в последнее время… Её слова ударили неожиданно. Антон замер. Вопрос прозвучал слишком прямо, слишком точно, словно мать заглянула внутрь него. В груди что-то дрогнуло, и он впервые честно задумался: а разве это не так? Разве он не влюбился в Енисея? Попробовав прислушаться к себе, он словно прикоснулся к замкнутой шкатулке, где хранилось сердце Абрамова. Там было всё: их поцелуи, ночные разговоры, общие тайны. Ему нравилось быть рядом, нравилось засыпать и просыпаться с этим человеком в мыслях. Но было ли это любовью? Или просто привязанностью? Или чем-то, что выше любых определений? — Чего завис? — хмыкнула Валентина, садясь за стол и подперев подбородок рукой. — Думаешь о том, любишь ты его или нет? Антон вздрогнул так сильно, что крышка кастрюли выскользнула из рук и с грохотом упала на пол. «Мне послышалось?» — с отчаянием мелькнула мысль. Но мать смотрела прямо на него, с улыбкой, в которой было больше понимания, чем насмешки. — Ты о чём? — стараясь придать голосу спокойствие, пробормотал Антон, поднимая крышку. — О тебе с Енисеем, — просто сказала Валентина, и в её голосе было не обвинение, а уверенность. Руки Антона задрожали, сердце ухнуло вниз. Это был, пожалуй, самый страшный момент — осознать, что мать догадалась. Что тайна, которую он хранил с таким трепетом, уже не тайна. — Садись, поговорим, — мягко, но настойчиво сказала женщина. Антон сел напротив, неуверенно, как школьник на экзамене. Лгать он не умел, да и смысла уже не было. Всё зависело от её слов. Реакция матери могла разрушить его или, наоборот, подарить силы. — Ты его любишь? — спросила Валентина и пристально посмотрела в глаза сына. — Не знаю… — признался Антон, и голос его был тихим, почти шёпотом. — Если любишь, то не бойся, — сказала женщина, протягивая руку и беря его ладонь в свои пальцы. Антон удивлённо вскинул взгляд. В её глазах была не строгость, не холод, а тепло и свет. — Нельзя бояться своих чувств, — продолжала она мягко. — Если начнёшь прятать их, высшие силы решат забрать их у тебя. И тогда ты останешься один, без права на счастье, и будешь только страдать. — Мам… — выдохнул Антон, ошеломлённый. — Ты… ты не против? — А чего мне быть против? — улыбнулась Валентина, и её улыбка была светлой, как весеннее солнце. — Это твоя жизнь, Антоша. Тебе и решать, с кем её прожить. Для меня главное одно — чтобы ты был счастлив. А с кем именно… это уже только твой выбор. Эти слова ошарашили его. Он ожидал чего угодно: недовольства, запретов, горьких упрёков. Но не этого. Он знал, что мать мудрая и добрая, но не предполагал, что она примет его так легко. И стало тоскливо и светло одновременно. Сердце защемило от благодарности. Ведь в этом был весь смысл материнской любви: не судить, не ломать, не подгонять под чужие рамки, а беречь, оберегать и вести к свету, даже если для самой матери этот путь был тяжёлым. Валентина словно долго шла по своим внутренним тёмным коридорам, искала выход и, наконец, нашла его. Она протянула руку сыну, выводя его к свету. Это был её подвиг, её мудрость — не оттолкнуть, а принять. Ведь материнское сердце не для того, чтобы давить, а для того, чтобы хранить тепло и защищать. Антон понял это — и понял, что теперь у него есть не только Енисей, но и тыл. Его мама. Его опора. И её слова были не только для него, но и для неё самой: оберегая сына, она оберегала и свою душу. Самое страшное, как это обычно бывает, наступило внезапно — и так же стремительно прошло. Экзамены позади. Но вместо облегчения в груди поселилась новая тяжесть — ожидание результатов. Пожалуй, именно оно оказалось самым мучительным. Ведь во время подготовки всё было ясно: учиться, повторять, зубрить. А теперь — пустота и неопределённость. Весь 11 «А» ходил словно по минному полю. Каждый думал только о том, что скажут в те самые минуты, когда на руках окажутся аттестаты. Ребята репетировали выпускной танец, смеялись, делали вид, что живут легко. Но всё это было тонкой маской: тревога витала в воздухе и не отпускала ни на секунду. Сидя в квартире у Абрамова, у Антона всё внутри клокотало. Неизвестность разъедала. Но рядом было тепло — руки Енисея, его взгляд, его уверенность. — Не волнуйся, я уверен, ты сдал, — сказал Енисей, проводя ладонью по его бедру так мягко, словно хотел стереть страх вместе с прикосновением. — Ага, тебе легко говорить, это ты у нас отличник, — буркнул Вицин, пряча в иронии собственную панику. — Вот именно, — хмыкнул Абрамов и, поднимая лицо Антона за подбородок, заставил его посмотреть прямо в глаза. — А кто тебя готовил к экзаменам? — Ну ты… — пробурчал Антон, чувствуя, как краснеют уши. — Правильно, — улыбнулся Енисей. — Так что я уверен, что ты сдал. Ты веришь мне? Вопрос прозвучал слишком широко, слишком глубоко. Он касался не только экзаменов. «Веришь ли ты мне?» — будто означало: «Веришь ли, что я больше не предам? Что впереди у нас есть будущее? Что мои чувства — настоящие?» И Антон понял: да. Верит. Невозможно не верить. Невозможно смотреть в эти глаза и сомневаться. Енисей мог вести его с завязанными глазами хоть к обрыву — и Антон пошёл бы, потому что знал: Абрамов не даст упасть. Он не может. — Да, — честно ответил он. Серые глаза напротив засветились так тепло, что Антону захотелось коснуться их губами, раствориться в этом свете. Енисей мягко коснулся его губ, легко, почти невесомо, словно проверяя, — действительно ли Антон рядом. И в этот миг Вицин снова поймал себя на мысли: он влюблён? Неужели это и есть оно? Любовь, наверное, именно в этом и проявляется — в слепом доверии. В уверенности, что рядом с этим человеком невозможно упасть в пропасть, даже если весь мир толкает туда. Любовь — это готовность верить в чудо, даже когда разум твердит об обратном. И если в христианстве есть семь смертных грехов, то следовало бы добавить ещё один, восьмой, — любовь. Потому что что это, если не безумие? Она ослепляет, заставляет идти на поводу, разрушает порядок внутри. Но разве не в этом её суть? — О чём ты думаешь? — тихо спросил Енисей, вырывая его из глубины мыслей. Антон встряхнулся, сморщился, будто пойманный с поличным. — Обычно девочки такие вопросы пацанам задают, — пробормотал он, передёрнув плечом. — Блин, и реально раздражает… Енисей рассмеялся, и этот смех был лёгким, живым, настоящим. Он притянул Антона ближе и погрузил в круговорот поцелуя. Мир вокруг исчез. Енисей оказался прав. Экзамены были сданы — и даже лучше, чем Антон мог ожидать. Словно все бессонные ночи, споры, ругань и смех оправдали себя. Теперь можно было думать о будущем. Институты звали, двери открывались. Но именно это и было страшнее всего — выбор. Антон не знал, куда идти. Впереди было распутье, и каждая дорога казалась чужой. Но рядом был Абрамов — и с ним всё выглядело проще. Енисей тоже должен был выбирать. Его отец настаивал на Англии, на блестящем образовании, которое открывало бы все дороги. Но Абрамов отказался. И в этом отказе Антон чувствовал свою вину, словно он держал его здесь, не давая расправить крылья. Вицин мучился этим, и в какой-то момент решился поговорить: — Ты должен уехать. Учиться. Не думай обо мне. Ему казалось, что это правильно, что так честно. Но Абрамов, как всегда, оказался непреклонен. — Я не собираюсь тебя оставлять, — сказал он твёрдо. — В России тоже неплохое образование. А отец лишь хочет, чтобы мы расстались. Так что перестань ебать себе мозги. Я остаюсь. И точка. Эти слова прозвучали окончательно. Разговор был окончен. Антон замолчал, хотя внутри оставалась тяжесть. Ведь за Абрамова выбор уже сделали. И пусть тот казался умным, зрелым, мудрым, в этот момент он был до ужаса глуп — по-своему прекрасной, упрямой глупостью любви. Актовый зал школы был украшен лентами и шарами, но все эти дешёвые символы праздника казались слишком хрупкими, слишком картонными, чтобы прикрыть собой правду момента. Сегодня был день прощания — не просто с учителями и привычным расписанием, а с самим детством, которое ускользало, как вода сквозь пальцы. На сцене стоял директор, говорил дежурные слова о будущем, о возможностях, об ответственности. Но слова эти не трогали никого: каждый понимал, что всё это лишь фон. Главное происходило в сердцах. Когда первая девочка вышла получать аттестат, в зале стало так тихо, что слышно было, как где-то далеко щёлкнула лампа. Она шагала по ступеням дрожащей походкой, получала папку из рук директора — и вдруг расплакалась. Слёзы текли по её лицу, как весенний дождь по оконному стеклу. За ней вышла другая — и тоже заплакала. Потом ещё одна. Слёзы лились не о бумаге с оценками, а о том, что сегодня закончилась глава жизни, где всё было просто: звонок, тетрадки, перемены, первый поцелуй на лестнице, смешные споры в столовой. Они прощались не только с классом и учителями, но и с собой прежними. Те, кем они были в этих стенах, навсегда оставались здесь. Антон стоял и смотрел, и сердце его наполнялось странным, щемящим чувством. Вспоминались слова Экзюпери: «Мы в ответе за тех, кого приручили». Но ведь и за самих себя мы тоже в ответе. А если приручили чью-то душу? Если держишь в руках сердце другого? Его взгляд снова и снова возвращался к Енисею. Абрамов сидел чуть поодаль, серьёзный, сосредоточенный, с тем самым выражением, будто внутри него всё горит и рушится. В этих серых глазах — любовь и боль, страсть и тоска. Больная, мучительная любовь, которая сжигала Енисея изнутри, будто в нём поселился дьявол, а ангелы тщетно пытались спасти остатки его души. И тогда Антон подумал: «Я не дам ему сгореть. Я выдержу это пламя». Библия говорит: «Любовь всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит». Может быть, Бог именно об этом и писал через апостола Павла — о той безрассудной, тяжёлой, но такой настоящей любви, которая не убегает, даже когда страшно. Может, любовь — это не дар, а крест. И тот, кто его несёт, обречён и на страдания, и на свет. Антон смотрел в глаза Абрамову и мысленно шептал: «Не бойся. Я сильный. Я спасу нас. Ты даже не представляешь, какой я сильный. Ты думаешь, твоя любовь разрушает? Но я сохраню её. Я возьму её, как хрупкий сосуд, и соединю со своей. И даже если сам дьявол будет тянуть тебя в пропасть, я вытащу. Даже если Бог решит испытать нас огнём, я пройду через этот огонь рядом с тобой. Не отступлю. Никогда». Они аплодировали каждому, кто выходил на сцену. Девочки вытирали глаза, мальчишки старались держаться серьёзно, но у многих дрожали губы. В этой слабости не было стыда. В этой слабости была красота — последняя истина детства. И Антон вдруг понял: жизнь устроена жестоко и мудро одновременно. Чтобы войти во взрослость, нужно что-то потерять. Они теряли сегодня своё прошлое — навсегда. Но вместе с этим рождалось новое. И в этом новом был Енисей. И если Бог существует, то именно Он дал ему эту встречу. А если дьявол существует — то именно он сделал её такой мучительной. Но разве это имеет значение? Важно лишь одно: Антон был готов нести эту любовь, какой бы она ни была. Кафе, где праздновал выпускной 11 «А», шумело музыкой и смехом. Ребята, которых когда-то объединял общий класс и общие тетрадки, теперь сидели за длинными столами, увешанными гирляндами, словно за свадебным пиршеством. Но в этой весёлости было что-то натянутое, будто каждый понимал: это — последняя ночь их общего детства. Завтра они проснутся чужими людьми, и каждый пойдёт своей дорогой. Кто-то громко шутил, кто-то задирал бокал с дешёвым шампанским, девчонки делали селфи и притворялись счастливыми, но на самом деле в глазах у многих стояла тоска. Душа рвалась от понимания, что завтра они уже не вернутся сюда вместе, что эти стены, эти песни, эти лица останутся лишь на старых фотографиях и в памяти. «Печально я гляжу на наше поколенье…» . Выпускники, которым предстояло разлететься, как стая птиц, и никогда больше не собраться в одном небе. Внутри была сладкая горечь, странное переплетение радости и прощания. Всё это походило на старинную легенду, в которой герои перед последним боем устраивали пир, смеялись, танцевали, но знали: утром кто-то из них уже не увидит рассвет. Так и здесь — пир был похож на поминки детства. В какой-то момент Антон вышел на улицу. Летний ветер ласково ударил в лицо, свежий, пахнущий ночной травой и асфальтом, который за день успел остыть после зноя. Он подставил щёку этому ветру, и казалось, что сама жизнь прощается с ним — нежно, но безвозвратно. — Антон… — позвал за спиной тихий женский голос. Он обернулся и встретился с голубыми глазами Вероники. Когда-то он любил эти глаза, молился на них, видел в них небо. Когда-то её рыжие волосы казались ему пламенем, а веснушки — «поцелуями ангелов». Но сейчас всё изменилось. Красота, которая раньше ослепляла, стала пустотой. Волосы казались дешёвой медью, веснушки — нелепой россыпью. Взгляд её был безжизненен, словно в нём выгорел весь свет. — Да? — спокойно, даже легко спросил Антон и снова отвёл взгляд в сторону. — Я хотела извиниться, — робко начала она, переступая с ноги на ногу. — Прости меня за всё… — Я давно простил, — искренне улыбнулся он. — Хорошо, — она заправила за ухо рыжую прядь и осмелилась задать вопрос: — Я тебе ещё нравлюсь? Мы могли бы… — Нет, — коротко перебил её Антон. Его голос прозвучал мягко, но твёрдо, словно камень, упавший в воду. — Прости, Вероника. Но нет. Моё сердце уже занято. Её лицо дрогнуло. На миг в голубых глазах мелькнуло что-то похожее на злость, а потом она резко поджала губы и вернулась в кафе. Антон остался один. Но в этом одиночестве было откровение. Именно сейчас он понял то, что боялся себе признаться: он безвозвратно влюблён в Енисея. Любовь эта была острой, как нож, болезненной, как рана, но оттого и настоящей. — Что она хотела? — раздался за спиной холодный голос. Антон вздрогнул и обернулся, встречаясь с серыми глазами, которые смотрели так строго, так пронизывающе, что казалось — они могут убить. В этих глазах была ревность, ярость и страх потерять. — Спросила, нравится ли она мне, — спокойно, даже равнодушно ответил Антон. — А ты что ответил? — голос Абрамова звучал напряжённо, словно он готовился услышать приговор. Антон вдруг улыбнулся так, будто сам засветился изнутри. Это была улыбка человека, который нашёл истину. Его душа расправилась, как крылья. Он сделал шаг ближе к Енисею и произнёс: — Сказал, что она мне не нравится. Сказал, что моё сердце занято. Сердце Абрамова забилось так сильно, что это было видно по тому, как вздрогнули его плечи. Его голос дрогнул, стал ниже и тише, почти испуганным: — Да? И… кем же? Антон протянул руку, осторожно взял ладонь Енисея и крепко сжал её. Он посмотрел в серые глаза — и в этих глазах, как в омуте, плескалась надежда. Такая хрупкая, что одно неверное слово могло её уничтожить навсегда. — Тобой, — прошептал Антон. — Я люблю тебя. И в ту же секунду что-то произошло. Серые глаза Абрамова вспыхнули так, будто в них зажглись свечи вечности. Это был не просто свет — это было откровение. Как будто в этих глазах распахнулись врата рая, и Антон, заглядывая в них, видел то, о чём мечтает каждый человек: чистое, безграничное счастье. В Енисее словно что-то сломалось и одновременно воскресло. Он услышал самые желанные слова своей жизни, то, о чём молился ночами, чего ждал, за что был готов продать душу и Богу, и дьяволу. И теперь эти слова стали явью. «Любовь долготерпит, милосердствует… не ищет своего, не мыслит зла…» — слова из Библии вспыхнули в памяти, словно написанные золотыми буквами в самом воздухе. Так и было: любовь Енисея была тёмной, больной, но в этом признании она очистилась. Серые глаза сияли так, что Антон почти физически ощущал, как они уносят его в бесконечность, в иной мир, где нет боли и предательства, где есть только двое — он и Енисей. Там не существовало смерти. Там всё было пронизано вечным светом. И если рай существует, то вход в него был открыт именно сейчас, через взгляд Абрамова. «А где же Бог, когда нам больно? Когда в груди огонь и боль, Когда душа, как птица, в клетке, И нету сил идти вперёд?» «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте». Эти слова, которые когда-то казались ему лишь школьной цитатой, теперь звучали в голове как приговор, тяжёлый и неумолимый, как грозовой гром в ясный день. Они пронеслись, когда Антон утром после выпускного разблокировал телефон. Чат класса был полон сообщений, они горели, словно раскалённые угли, взрывались фразами и смайликами, пытаясь заполнить пустоту и вместе с тем — опустошая её. Антон сначала подумал, что что-то случилось на выпускном. «И лучше бы так было», — мелькнула мысль. Потому что то, что он увидел, заставило умереть не тело, а душу. Всё, что было в его жизни хрупким и ценным, словно прозрачная ваза, разбилось на тысячи осколков. Сердце остановилось, и он буквально почувствовал этот удар. Наверное, именно так умирают люди: тихо, мгновенно, без телесной боли, но с душой, распадающейся изнутри. Ему хотелось умереть сейчас, чтобы не испытывать эту невыносимую пустоту, чтобы избежать бездны, которая зияла прямо перед глазами. «Смотри, какое классное пустое место — давай на нём с тобой построим ссору, Не надо нам цемента и асбеста, не надо стройку ограждать забором». Руки дрожали, когда он открыл видео. То самое видео с Хэллоуина, которое теперь, как яд, было разлито по всем каналам: городской группе, затем в беседе класса. Анонимный пользователь опубликовал его, словно отпустил проклятие. Слова одноклассников плавились в глазах, буквы не складывались в смысл — всё было как расплывшийся сон, кошмар, который невозможно прожить. «Я уже чувствую, что скоро заскрипят рессоры "Камазов", Под тяжким грузом стройматериалов — кирпичей упрёков и блоков мелочных скандалов.» «Это и была его месть? Этого он хотел?» — пульсировало в голове, но злости не было. Злость — это чувство слишком яркое для того, чтобы вместить её сейчас. Было лишь безбрежное, бездонное ощущение пустоты. Чёрная пустота, которая поглощала тепло, свет, воспоминания, оставляя только боль. Антон отдал Енисею своё сердце. Отдал с такой силой веры, как будто передавал часть своей души, свою самую дорогую правду. Он верил, что Енисей сделал бы то же самое, что его любовь — как светильник — не погаснет. «Будем стены делать потолще, чтобы стояло дольше, чтобы друг друга не услышать было проще. Пусть нашей Вавилонской башней станет это здание — сполна заплатим по счетам взаимопониманием.» «Береги его, а я буду беречь твоё». Эти слова звенели в памяти, как обет. Но когда он мысленно открыл ту шкатулку в душе, где хранил сердце Абрамова, там оказалось пусто. Абсолютная пустота, как в могиле без крестов, без свечей, без памяти. Там не было ничего — ни любви, ни искренности, ни доверия. Только ложь. Только обман. «А где? Где твоё сердце? Где твоя любовь?» — вопрошал он мысленно. «Нет её. И никогда не было», — отвечала тьма, заполняя грудь холодом, обволакивая всё вокруг, как ледяной саван. «Неважно, во сколько нервных клеток обойдётся квадратный метр в районе этом, Нервы — не монеты и не купюры, у нас их не клюют куры.» Словно сорвав все цветы мира, в которых он искал тот единственный серый цветок, что был символом Енисея, символом их связи, он увидел, как они вспыхивают и сгорают в его руках. Сгорают, потому что не нужно было. Не нужно было верить. Не нужно было отдавать сердце. «Будем строить без перекуров, раз ты так любишь архитектуру — Лишь бы стрелу Амура нашего крана подъёмного, не сломали эти тонны железо-бетона.» Слёзы текли сами, и он не пытался их остановить. Они несли на себе всю тяжесть разрушенной любви, все дни, когда он доверял, надеялся и любил. Каждая капля ложилась на холодную землю, как новая надгробная плита. Рядом с могилой их дружбы теперь выросла ещё одна — могила «Любви». И хотя Антон ещё любил, это только усиливало боль: боль предательства, боль обмана, боль от того, что человек, которому он доверял, играл с ним, как с игрушкой. «И наплевать, что нет фундамента — не беда. Нам это, если верить памяти, не мешало никогда. Сколько нас помню, для подобных построек мы всегда Выбирали идеально ровные пустые места.» Его унизили однажды, и он простил. Но теперь это повторилось, и на этот раз Енисей сделал это со вкусом. Держа в руке сердце Антона, сжимая его, он смеялся, а другой рукой выкладывал видео, разрушая все верования, все надежды, разрушая саму веру Антона в любовь, в человечность, в доверие. «Люди не меняются», — промелькнули в мыслях слова Питрачук. И снова это оказалось правдой. Она всегда была права. И не может быть иначе. Сердце больше не билось, потому что его просто не было: оно было забрано и сжато в руках Енисея. «Нельзя было верить, нельзя», — повторял он себе, ощущая, как пустота съедает всё живое внутри. «Смена окончена — ночуем прямо на стройке, рядом, но не вместе, каждый — на своей части койки.» Если бы можно было умереть от разбитого сердца, он бы умер. Всё это время он пытался спасти Енисея, пытался спасти его больную любовь, пытался дать надежду, свет, смысл. Но оказалось, что он спасал лишь фантом, иллюзию, тень того, что никогда не существовало. Он спасал пустоту. Енисей растоптал его: издевался, притворялся, играл чужими чувствами, смеясь над искренностью. «Разломав напополам то, что не делится на двойку, а то, что не ломается, в пакет — и на помойку.» Ноги сами повели Антона туда, куда он всегда шёл, когда было больно — туда, где боль можно было пережить, ощутить, признать. Пусть Наташа прогонит его. Пусть скажет ему, что он никчёмный. Пусть добьёт. Пусть этот удар окончательно разрушит остатки иллюзий. Тогда будет ясно: его боль — полная, завершённая, и, может быть, это будет лучший исход. И в этой тишине, в этом холоде, Антон понял, что любовь иногда — это не дар, а пытка. И что спасать можно только того, кто хочет быть спасённым. А если нет — остаётся лишь идти сквозь пустоту, сжимая в руках остатки своей души, сжимая сердце, которое когда-то верило. «С незастеклённого балкона осень холодом тянет, вдали вовсю горят огнями мириады зданий.» Дверь открылась внезапно, словно сама реальность решила уступить ему пространство, где можно было хотя бы на мгновение потерять форму и раствориться. Наташа никогда не открывала так быстро — и в этом молчаливом, почти инстинктивном движении было столько понимания, столько тихой готовности принять боль, что Антон даже не успел осознать, что он уже переступил порог её квартиры. И вдруг оказался в объятьях, которые стали единственной точкой опоры в этом мире, где всё рушилось. Он рухнул на колени, и из груди вырвался рёв — не просто звук, а сама плоть его души, вопль боли, отчаяния и предательства, такой мощный, что сам он не понимал, что способен на него. Питрачук села рядом. Её присутствие было одновременно мягким и непреклонным, словно тихий свет в тёмной церкви, когда свечи дрожат на ветру. Она говорила что-то, но слова доходили до Антона как далёкое эхо, растворяясь в океане его боли. Она обнимала его, гладила его по голове, словно хотела вернуть к жизни то, что было растоптано и забыто. Боль была такой сильной, что хотелось рвать на себе кожу, падать, кричать, брыкаться, словно вернувшись в детство, где ещё можно было безнаказанно выплеснуть весь мир на землю. Истерика накатила внезапно, как цунами, полностью поглощая тело и разум. «Таких же, как и это, ранее построенных нами, мы строили их точно также — забив на фундамент.» — Поплачь, не держи, выпусти всё, — шептала она дрожащим голосом, слегка наклоняясь к нему, чтобы её тепло проникло в дрожащие плечи. Рука Наташи скользила по его волосам, по спине, лёгкое, осторожное движение, словно напоминание о том, что мир ещё может быть мягким. Он уткнулся лбом ей в колени, теряя ориентацию в своём теле, теряя границы между собой и тем, что его окружало. Он не знал, что делать с этой болью, с этой пустотой, с душой, которая казалась разорванной на тысячи крошечных осколков. А её руки продолжали убаюкивать, как матери раньше успокаивали детей, колыбельная которых давно растворилась в детских воспоминаниях. Она словно говорила без слов: «Ты не один. Всё ещё можно спасти». «И наплевать, что нет фундамента — не беда. Нам это, если верить памяти, не мешало никогда.» И Антон действительно был ребёнком. Ребёнком, который слишком доверял, который слишком любил и слишком наивно верил, что можно спасти того, кто сам разрушается. Ребёнком, который по своей глупости сломал себя, поверил в иллюзию, позволил чужому сердцу войти в своё и отдал частичку себя, не подозревая, что это сердце может быть пустым, как заброшенный храм. «Сколько нас помню, для подобных построек мы всегда Выбирали идеально ровные пустые места. Ровные Ровные пустые места...»