С тобой я ничего и никого не боюсь

Палубы, еще вчера звонкие от смеха, отполированные до блеска подошвами, теперь отдавались иным, чудовищным гулом. Это был гул апокалипсиса, низкий, настойчивый, как биение больного сердца. Скрежет ногтей по металлу, приглушенные удары о двери, влажное шлепанье чего-то неупругого по паркету и тот самый звук — гортанное, лишенное всякого смысла бормотание, прерываемое внезапными рыками голодной ярости. Их каюта, номер на двоих, с видом на бескрайнюю водную гладь, стала последним рубежом. Роскошное убежище превратилось в склеп с баррикадой из дубового комода, трюмо и придвинутой кровати. Тяжелый и густой воздух пахнет страхом, потом и сладковатым, тошнотворным душком, просачивающимся из вентиляции. Единственный источник света — аварийная лампа у потолка, отбрасывала мерцающие, пульсирующие тени, которые плясали на стенах, словно призраки былого веселья. Виктор сидел на холодном полу, вжавшись спиной в переборку. Каждый мускул его тела ныл от усталости и адреналинового похмелья. Руки, обхватившие колени, были в ссадинах и засохшей крови — не его. В ушах стоял оглушительный звон тишины, прерываемый лишь тем, что происходило у кровати. Он смотрел на Илью. Точнее, на то, во что он превратился. Они бежали по охваченным паникой палубам, держась за руки, пока Илья не вскрикнул - его оцарапал окровавленными зубами выбежавший из бара повар. Рана на предплечье была маленькой, почти безобидной. Они тогда еще надеялись. Надеялись на карантин, на врачей, на чудо. Но лихорадка сожгла Илью за часы, превратив надежду в пепел. Его Илья, его возлюбленный, с глазами медового цвета, в которых утопало все небо, теперь сидел на краю их двуспальной кровати, скованный тяжелой, грубой цепью. Виктор нашел ее в машинном отделении — цепь, холодную, покрытую чешуей ржавчины. Она обвивала его торс, впиваясь в некогда стройное тело, теперь обезображенное неестественной бледностью и сетью вздувшихся синих сосудов. Глаза Ильи были затянуты молочно-белой пеленой, сквозь которую едва угадывались зрачки, расширенные до бездны. Его губы, те самые, что шептали ему ночами слова любви, что так искусно целовали каждый миллиметр его тела, теперь были разодраны в клочья, испачканы чем-то темным и засохшим. Из горла вырывалось то тихое, булькающее клокотание, то внезапный хриплый вой, от которого кровь стыла в жилах. Его пальцы, длинные и изящные, что так нежно перебирали струны гитары, теперь с почерневшими от грязи и крови ногтями царапали цепь, издавая противный металлический скрежет. Каждый звук, каждый жест этого существа был ножом в сердце Виктора. Но хуже всего были моменты затишья. Когда Илья замирал, и его голова склонялась набок с почти человеческим выражением недоумения. В эти секунды безумие отступало, и сквозь ужасающую маску проступали черты того, кого Виктор любил больше жизни. И это было невыносимее всего. Он закрыл глаза, и память, как кинематограф, принялась прокручивать самые яркие кадры их счастья. Каждое воспоминание было ослепительной вспышкой в кромешной тьме настоящего. Они жгли изнутри, больнее, чем укусы голода и жажды. Первый поцелуй. Очередная вечеринка в незнакомой компании, душный балкон, залитый лунным светом. Вкус дешевого вина на его губах и оглушительное биение сердца, заглушающее всю музыку мира. Смущенный взгляд Ильи, розовые щеки Виктора, и никого кроме них во всей вселенной.  Их путешествие на море. Они сняли домик где-то в Севастополе. Илья, смеясь, забегал в бушующие волны и выбегал обратно, крича: «Витя, спасай!» А потом, после вечерней прогулки по шумным улицам, с бесконечными торговыми лавками, они грелись под одеялом, и тело Ильи пахло солью, солнцем и чистотой. Тот вечер, когда Илья играл для него. Всего одну песню, собственного сочинения. Он пел хрипловатым голосом о том, как нашел то, о чем мечтал, и Витя плакал, не стыдясь своих слез. Тот момент, когда отец Ильи узнал о нем больше чем нужно. В спешке, собрав что попало, парень прибежал к Виктору, и тот пообещал, что никому больше не даст его в обиду. Так оно и было. «С тобой я никого и ничего не боюсь» Они строили планы. Хотели посадить иву под окнами своего дома. Завести собаку. Объездить весь мир. Их «навсегда» казалось нерушимым, как скала. Резкий рывок. Цепь взвыла, натянувшись до предела. Существо на кровати рванулось к нему, издавая звук, полный такой ненависти и голода, что Виктора бросило в дрожь. Мертвые глаза уставились на него, полные одной единственной, первобытной потребности. Потребности уничтожить, поглотить, присвоить.  И в этот миг леденящее прозрение пронзило сознание Виктора.  Он понял, что не может уйти. Не может оставить его здесь, в этом аду, одного. Прикованным. Вечно голодным. Вечно страдающим. Каждый день, каждую ночь вспоминая эти ужасные звуки в их каюте, зная, что любовь всей его жизни там, но не с ним. Но он также не мог ждать, пока голод или жажда заставят его совершить непоправимое. Не мог жить с мыслью, что однажды его сила воли иссякнет, и он поднимет на него руку с обломком стула или ножом из мини-бара. Мысль о том, чтобы причинить ему боль, даже такому, была святотатством. Любовь — это не всегда о спасении. Иногда она о том, чтобы разделить участь. До конца. Спокойствие, похожее на божественное откровение, омыло его. Это было решение. Единственно верное. Последний дар, который он мог ему преподнести. Он медленно, очень медленно поднялся. Ноги дрожали, но подчинялись. Каждый шаг по ковру отдавался в тишине громоподобным стуком. Он шел к своей погибели. К своему спасению. К своему возлюбленному. Существо замерло, почуяв близость живой плоти. Его бульканье стало громче, нетерпеливее. Оно тянулось к нему, выкручивая суставы, жадно ловя воздух. Виктор остановился в шаге от кровати. Он смотрел на знакомые черты лица, на родинку под глазом, на пшеничные растрепанные волосы. Он смотрел в его глаза и видел, что под молочной пеленой, всё ещё жил тот, ради кого он был готов на всё. — Прости меня, — прошептал он, и голос его был тих и полон безграничной нежности. — Я не смог тебя спасти. Но я не оставлю тебя. Он протянул руку и коснулся его щеки, аккуратно, словно она была редчайшей реликвией. Кожа была холодной и восковой, но очертания — те самые. Существо затрепетало от прикосновения, но не отпрянуло. Оно тянулось к теплу. — Я люблю тебя, — сказал Виктор, и эти слова прозвучали как самая страшная и самая прекрасная клятва на свете. — Я никого и ничего не боюсь с тобой. И тогда он обнял его. Обнял так крепко, как только мог, прижав к себе это холодное, неживое тело. Он вжался лицом в его шею, в то место, где всегда чувствовал родной запах его кожи, смешанный с травянистым ароматом парфюма. Теперь от него пахло смертью. Но Виктор не отпускал. Он закрыл глаза, погружаясь в тьму по своей воле. Первый укус был подобен удару раскаленного ножа. Челюсти сомкнулись на его шее с оглушительным хрустом плоти. Боль была ослепительной, пронзающей. Виктор вскрикнул, но не оттолкнул его, а, наоборот, притянул еще ближе, вжимаясь в него всем телом. Второй укус. Третий. Горячая кровь хлынула из его горла, заливая грудь, руки, лицо Ильи. Мир поплыл, закружился, потемнел. Но Виктор не отпускал объятий. Он гладил его по спине, по волосам, шепча сквозь хрип и клокотание крови в собственном горле: — Я здесь… я с тобой… мы вместе…любимый… Он чувствовал, как его жизнь, его воспоминания, его любовь — все вытекает из него и переливается в того, кого он держит в руках. Он отдавал себя, свою плоть и кровь, свою вечную преданность. Это была не смерть. Это было жертвоприношение. Это было слияние. Самый большой акт любви.  Последнее, что он увидел перед тем, как тьма поглотила его, — не ужасную гримасу пожирающего монстра, а смутный образ: они вдвоем, на носу корабля, и Илья, живой и сияющий, смеется, закинув голову, а ветер треплет его волосы. Тишина. В каюте пахло медью и вечностью. Две фигуры, сплетенные в последнем, вечном объятии, застыли на кровати. Алая лужа медленно растекалась по светлому ковру, достигая баррикады у двери. Закрытые в металлической гробнице, они оставались вместе. До конца. Теперь — навсегда. Пока корабль продолжал свое бесцельное плавание, унося в свои недра самую страшную и самую сильную любовь.