Рыцарь Храма Соломона

      Эсташа никогда не мучила совесть. Никогда не съедала обида. И кошмары тоже не снились. Никогда. Наверное, душевные муки были придуманы создателем для людей благородных, тонкокожих и возвышенных. Навроде Робера. Эсташ бы подумал, что ранимая душа передаётся вместе с дворянским титулом, если бы своими глазами не видáл удивительных мерзавцев и негодяев благородных кровей, которые если чем и мучились — так разве что несварением желудка. И, наоборот, знавал деревенскую дурочку, которая могла заплакать от восторга, глядя на то, как солнце сверкает в каплях росы.       Сам же Эсташ был тварью Божьей живучей и умеющей привыкнуть ко всему. Совсем ко всему.       В детстве Эсташ привыкал быстро убираться с дороги, если их деревеньку на всём скаку проезжали всадники, — зазевавшийся и затоптанный конями был бы виноват сам. Потом привык ломать шапку и гнуть спину перед графскими слугами. Привык к постоянному чувства голода. Потом, в недолгую и лихую свою бытность разбойником, привык спать на голой земле у костра, привык к крикливым и шумным кабакам, куда банда заглядывала, если случалась охотничья удача. Привык выкидывать из головы убитых им людей и не пытаться утопить в скверном дешёвом пиве память об их лицах. Позже, после разбойничьей вольницы, Эсташу тяжко было снова привыкать подчиняться в Ордене старшим братьям и думать прежде, чем высказывать своё мнение, но привык. Тоже привык. Вставать ни свет ни заря, вспоминать затëртые за ненадобностью слова молитв. Не наедаться впрок, потому что еда будет и завтра, и послезавтра.       А совесть его не грызла, и спал он всегда спокойно, потому что у него был секрет. И когда изнутри что-то тянуло и больно кусалось, он представлял огромный старый сундук. У матери был такой: тёмный от времени, добротно сделанный, когда-то в нём хранилось её приданое. И Эсташ представлял себе именно такой. В него, в этот воображаемый сундук, летело всё плохое, что не хотелось вспоминать. Обиды и несправедливости, на которые не было ответа у приходского священника, окормлявшего их деревеньку. Вернее, ответы были, только Эсташа они не устраивали. Страшные сказки, которые рассказывали соседские дети. Лютая ярость на сытых и богатых пролетающих мимо всадников, одной серебряной шпоры которых хватило бы, чтобы безбедно перезимовать всей деревне. Туда же, в сундук. Дикий ужас и жалкие попытки вымолить себе жизнь у графских слуг, там, у проклятого озера. Эсташ не любил вспоминать, как елозил на коленях в прибрежной грязи перед торжествующе гогочущими уродами, рядом валялись две тощенькие рыбки, что он успел выловить себе на беду. И Эсташ совсем уже не хочет их есть — далась ему эта похлëбка! — рыдает в голос, выпрашивая, вымаливая. Ну что им стоит отпустить? А он больше никогда! А потом эти же мужики, валяющиеся на земле, и надо догнать, непременно догнать третьего. И бить, бить, пока скользкий от крови камень не выскочит из рук в затоптанную траву, а слуга графа так и останется лежать на земле с красно-серой мешаниной вместо лица. В сундук. И мешанину вместо лица, и неподвижные тела двух других. Туда же, под тяжёлую крышку, был упрятан взгляд отца и как гнал, выталкивал он его из дома, спасая младших детей. Отец правильно всё сделал, Эсташа всё равно нашли бы дома и повесили, но почему-то это воспоминание было самым больным. И хранилось в сундуке глубже всех прочих. Хорошая крышка была у сундука — плотная и тяжёлая, Эсташ почти вживую слышал грохот, с которым она захлопывалась, надёжно оберегая его от дурного настроения.       Но у чёртова сундука вдруг обнаружился неприятный сюрприз: для того чтобы он не открывался, оказалось, нельзя было останавливаться. Надо было всё время идти вперёд. Лица, города, страны… Занимать день от зари до зари суетой, усталостью, молитвами. А теперь бежать было некуда. И крышка сундука стала поскрипывать, отходить, выпуская наружу то одно воспоминание, то другое. Они вставали перед закрытыми веками долгими длинными ночами с одним вопросом: «Ты помнишь?» Не потускнели, не стёрлись, надёжно убережëнные сундуком.       Иногда Эсташ лениво прикидывал, не сошёл ли он уже с ума. Очень уж явно и чётко представлялось ему всё, что он так старательно забывал. Один раз он не удержался и спросил собрата по несчастью, не кажется ли тому, что с ним, Эсташем, что-то не так. Рыцарь слегка усмехнулся.       — Не переживай, брат, в Царствии Небесном Господь исцелит нас от всех недугов.       — Это если я туда попаду, — проворчал Эсташ.       — Так и не теряй времени — отмаливай. Каждый свой грех отмаливай, не ошибёшься. А касательно рассудка мне кажется, что мы все здесь немного сошли с ума за эти годы. Знаешь, я даже не могу вспомнить, как пахнет трава и каково это — ехать на коне куда-то за горизонт. Мне иногда, знаешь, вообще кажется, что ничего нет, кроме этих стен.       Эсташ кивнул и успокоился — не сошёл.       Когда в очередной из тоскливых серых дней в коридоре тюрьмы раздались голоса, никто особо не забеспокоился. Мало ли? И даже когда к решётке подошëл богато одетый мужчина в сопровождении охраны, никто не шевельнулся. Эсташ приподнялся на локте — странно одет посетитель, не по-местному. Снова будет предлагать сменить веру? Так вроде другой мужик ходил.       — Братья, я придворный сановник короля Хайме Второго. Есть ли среди вас выходцы из Арагона?       Вопрос прозвучал как гром среди ясного неба. Рыцари зашевелились, медленно поднимаясь, не веря, боясь, что почудилось.       — Я, — хрипло выдохнул наконец один из храмовников. — Я — уроженец королевства Арагон.       — И я.       — Я рождён в Неаполе.       Мужчина скорбно осмотрел медленно подходящих к решётке пленников.       — Девять человек. Всего девять… На Руаде было двести с лишним арагонцев… Мы не ведали, сеньоры. О том, что из гарнизона Руада кто-то остался в живых, мы узнали недавно, много лет считалось, что все казнены. Дипломатические сношения с мамлюкским султанатом тоже были нерегулярными. Король Арагона повелел мне вести переговоры о выкупе. Мамлюки выставляют воистину огромную сумму за каждую голову, но мы наберём сколько нужно. Ждите.       — А как же остальные? — подал голос Эсташев сосед. — Братья не могут тут больше оставаться, несколько братьев умерли просто от голода за эти пять лет. Мы все истощены до предела.       Арагонец качнул головой.       — Остальных… Простите, сеньоры, мои возможности ограничены. Мы передадим весть во Францию и на Кипр.       Эсташ упёрся взглядом в пол. Не злиться, не завидовать. Надо радоваться, что хоть кто-то спасëтся. Радоваться получалось плохо.       Через несколько часов мужчина вернулся. Счастливчики покидали узилище, пряча глаза.       — А Храм? — в волнении выкрикнул кто-то из французов, кидаясь к решётке. — Если узнали вы, сообщите храмовникам. Они же отдадут деньги потом, всë равно отдадут. Вытащите нас!       Мужчина печально помотрел на говорившего. Оглянулся на спасённых, последний из которых как раз скрылся за поворотом в сопровождении охраны.       — Им я сообщу чёрную весть уже на корабле. И не знаю, верно ли поступаю, что говорю вам. Храмовники обвинены в многочисленных гнусностях против веры. В ереси, чернокнижии и идолопоклонстве. Все высшие сановники, находившиеся во Франции, включая Великого магистра, арестованы и брошены в темницу. Мы постараемся уберечь братьев, находящихся в нашем королевстве. Спрячем и выкупленных мной, но Арагон не в силах спасти всех. Простите, братья, никто не придëт.       Развернулся и быстро вышел, оставив поражённых храмовников хватать ртами воздух.       Если до этого они думали, что хуже их положение быть уже не может, то внезапно оказалось, что может, ещё как может. Вот теперь шанс сойти с ума действительно появился. Чёртов арагонец! Лучше бы молчал! Сотни вопросов не давали спать, заставляли метаться по камере, спрашивая и переспрашивая друг друга, строя предположения одно чуднее другого и опровергая их. Это не они сошли с ума в четырёх стенах, это мир умудрился сойти с ума, пока они сидели тут!       Через месяц возбуждение улеглось, и рыцари один за другим стали впадать в угрюмую мертвенную тоску. Сначала один не встал на утреннюю молитву. Через день — ещё двое. Потом как-то разом они перестали разминаться и рассказывать истории. А дней через десять упрямо воздвигся на ноги, осенил себя крестом и забормотал восславление Деве Марии один Эсташ. Он тоже давно ни во что не верил. Да и верил ли хоть когда-то? Одно он знал точно: если не поднимется с соломы, не отстоит положенные утренние часы, сам себе читая давно уже назубок выученные молитвы, не сделает несколько тренировочных связок, воображая, что в руках надёжная тяжесть меча, упрямо не подставит плошку под скудную баланду, то просто прекратит своё существование. Просто не встанет с пола уже никогда. И он вставал.       Явление арагонца что-то сдвинуло в мироздании — к ним, уже позабытым было в каменном мешке, зачастили посетители. Чаще обычного стал заглядывать мулла с беседами о боге. Пару раз к решётке подходили выкресты и по-французски и фламандски расписывали свой быт и службу в султанате. Один выкрест — явный европеец, но в восточной непривычной одежде — близко не подошёл, а просто долго стоял и рассматривал их. Потом сунул стражникам в руки по монете и ушёл, так ничего и не сказав. Поглазеть приходил? Нашёл представление, сволочь! Хотя разговора бы всё равно не получилось: рыцари отворачивались от посетителей и угрюмо отмалчивались на попытки завести беседу — в самом начале, когда они ещё имели силы огрызаться, брата Анри выволокли в коридор и забили ногами за оскорбление имени Аллаха.       И когда к ним в очередной раз спустился посланец от султана, никто даже не повернул голову в его сторону. Но на этот раз для проформы задаваемый вопрос изменился:       — Великий Ан-Насир Мухаммад в своём безграничном милосердии в последний раз предлагает неверным спасти свои жизни, приняв истинную веру. В противном случае завтра вас казнят.       Повисла такая тишина, что, казалось, все разом перестали дышать, а потом по камере пролетел вздох облегчения. Брат Рено, недвижимо лежавший последние три дня, привстал на локте, оглядел сокамерников, кивнул и, с трудом поднявшись с соломы, распрямился и шагнул к решётке.       — Передай султану, что рыцари Храма веру не меняют.       Их вывели на площадь днём, чтобы поразвлечь как можно больше народа. Эсташ повёл взглядом, криво усмехнулся, вслушиваясь в громко зачитываемый приговор. Ну вот и всё. Как ни крути, а судьбу не обманешь: жизнь разбойника всегда оканчивается если не в придорожной канаве, так на лобной площади. Просто площадь другая, да помолиться перед смертью не дадут. Напротив под гортанные команды выстроились лучники. А, ну понятно. Ладно, ничего. Это быстро. Эсташ облизнул сухие губы.       «На Господа уповаю… Как же вы говорите душе моей: «улетай на гору вашу, как птица»? Ибо вот… Ибо вот, нечестивые натянули лук, стрелу… Стрелу свою приложили к тетиве, чтобы во тьме… Во тьме стрелять в правых сердцем. Ибо то, что Ты исправил, они разорили, а праведник что сотворил? Господь во святом храме Своем, Господь — престол Его на небесах, очи Его зрят на нищего; вежды Его испытывают сынов человеческих. Господь испытывает праведного, а нечестивого и любящего насилие ненавидит душа Его…»       Поневоле прорвался смешок. Это он про себя утверждает, что праведный? Ладно бы ещё Робер. Узнать бы, как они там. Не должны быть во Франции, скорее всего, на Кипре. Может, не арестовали? Может, и выберутся они с Бертраном из странной заварухи. Бертран — умница. Толком и не поговорили с ним напоследок, а теперь никогда и не поговорят. Хорошо, что мамка никогда не узнает. Уехал на Восток да уехал. Служит. Если жива, конечно. А если нет — так сейчас его и встретит. Сначала уши надерёт, потом обнимет. У души есть уши, интересно? Тьфу ты, о чëм он! Как там дальше, надо успеть прочитать.       «Дождем прольëт Он… Прольëт Он на нечестивых горящие угли…»       Есть хочется. Хоть бы пожрать дали, черти, напоследок.       «Дождëм… Дождëм прольëт Он на нечестивых горящие угли, огонь и серу; и палящий ветер — их доля из чаши». — Слова путались, как клубок ниток, забывались.       Лучники подняли луки, натянули тетиву. Всё. Эсташ зажмурился крепко-крепко.       «Мамочка».       Грань отточенной стали сердце навылет пробьёт,       Жестким шёпотом скорую смерть предречёт тетива.       Небо в пропасть объятий примет имя моё,       Чтоб на части его растащить не успела молва…       По стерне, по струне,       прикасаясь к стене,       наугад избегая осколков.       Сотню лет на войне,       в беспощадном огне,       задыхаясь под бременем долга.       Дайте дорогу мëртвому богу —       Я возвращаюсь домой.       В беспорядке пророчеств истины просто нет.       Ныне тот еретик, кто уверовал в правду пути…       Свежекраденным солнцем храбро завешен свет,       Крылья — лишняя блажь, за которую трудно простить.       Это сон, только сон,       в жадном крике ворон —       ненасытная жажда расправы.       Кто успел, кто постиг       откровения миг,       тот бесспорно достоин отравы.       Дайте убийце вдоволь напиться       Горечи искренних слёз…       Стая храбрых шакалов чует кровавый след,       Орден рыцарей радости платит за всё вином,       Угли преданных песен послушно стынут в золе,       Закрывая последним проклятьем брошенный дом.       Через тьму, через грязь —       Не кричать, не упасть,       Через сплетни дворцов и трактиров…       Сберегая обет,       Через зимний рассвет       Мы уходим из этого мира.       Дайте дорогу горстке убогих,       Не изменивших себе…       Тэм Гринхилл (Новикова Н.) Комментарии автора       Итак, я обещала привести свои рассуждения относительно судьбы гарнизона Руада. Известно очень мало, и все сведения противоречат друг другу. Историки, сообразно своим предпочтениям, склоняются к разным версиям.       Десмонд Суард, автор «Монахов войны» и других исторических трудов, вскользь упоминает в книге, что король Арагона разыскал в Каире и выкупил пленных рыцарей. И вроде бы это были как раз остатки гарнизона. Но кто сказал, что в плен к мамлюкам не могли попасть храмовники во время сражений в Армении, например? Или ещё где. То есть факт выкупа есть, причём аккурат во время начала разборок Филиппа Красивого с тамплиерами, но нет твёрдой уверенности в том, где и при каких обстоятельствах выкупленные попали в плен, никаких документальных свидетельств нет.       Другие историки вообще касаются этой темы вскользь. Ну потому что опять-таки — где взять архивы мамлюкского султаната, если, простите, в прах превратилась даже память о таком государстве? По крайней мере, я не думаю, что европейские авторы сильно этим озадачивались, а египтянам есть ли дело до того, что происходило с какими-то пленными европейцами семьсот лет назад? Вернёмся к судьбе гарнизона. В Европе и на Кипре храмовникам как раз стало сильно не до него. Вопрос о том, знали ли они вообще о пленных, тоже открыт. Потому что практика выкупа была поставлена Храмом и Госпиталем на поток: разыскивали угнанных в рабство, меняли пленных на пленных, выкупали. Почему ничего не делали до 1307 года? Не знали? Мамлюки не вступали в переговоры, до края обозлëнные за набег 1300 года?       Версия вторая гласит, что пленники от плохого обращения и голода просто перемëрли один за другим. Запросто. Посидите-ка в каменном мешке на гнилой воде и скудном пайке.       Третья сообщает, что, устав от того, что тамплиеры не желают менять веру, султан просто приказал не давать им больше еды и воды. Отчего они и умерли. От себя добавлю, что это несколько странно. Почему у султана не кончалось терпение пять лет и вдруг закончилось? Может, дело было как раз в том, что султан понял — из-за начавшегося процесса над тамплиерами пленников выкупать стало просто некому?       Ну и самая брутальная версия гласит, что рыцарей после очередного отказа поменять веру расстреляли на площади в Каире.       Возможно, есть ещё какие-то варианты, это те, что нашла.       Короче говоря, я человек щедрый и исключительно добрый. Пусть будут сразу три версии: и выкуп части рыцарей, и смерть от голода, и расстрел. Собственно, я считаю, что этот вариант развития событий вполне имел место быть.