Рыцарь Храма Соломона

      Судя по дикому голоду и жажде, он находился в камере уже давно. Робер успел и пометаться в бешенстве из угла в угол, и посидеть в унынии на соломе, и даже забыться чутким тревожным сном. Про него словно забыли. Не приносили еду или хотя бы воду, никуда не вели, ничего не спрашивали. Лишь через пару часов после ареста швырнули одежду и плащ. Молча, ни на один вопрос не ответили. А может, и правда забыли? Сколько он тут? Дня два прошло, не меньше. Время от времени раздавался далёкий лязг, возможно, отпирали другие камеры. По очереди выводят, что ли? Добротные подземелья Тампля надёжно гасили все звуки.       В четверг он так и не дождался возвращения служки, напрасно дважды подходил к воротам и спрашивал караульных — Люсиан не вернулся. Что-то случилось. И Робер полночи ворочался с боку на бок, гадая, какая напасть стряслась с сервиентом. Мысли были одна хуже другой. К утру он провалился в тяжёлый сон, чтобы проснуться оттого, что его буквально выдернули из постели и, вывернув руки, поволокли вниз, в подземелье.       Робер ещё раз оглядел давящий каменный потолок и повёл плечами, стараясь держать себя в руках. Уж кто-кто, а он-то не задавался вопросами, что происходит. И так ясно. Ах, кабы знать, смог ли Люсиан ускользнуть? Или его поймали за воротами? Не узнать.       Робер прислушался. Приближались шаги, лязгнул засов. Робер встал. Вошли королевские солдаты, шедший первым остановился за пару шагов:       — Следуйте с нами. Без глупостей.       Робер пожал плечами, шагнул ближе. С двух сторон тут же взяли под локти.       Идти далеко не пришлось — королевский дознаватель расположился в самой большой камере. И уже… обустроился. Робер сглотнул. Было очень сложно не коситься на стоящие в глубине пыточные орудия и бродящих без дела палачей, поэтому Робер поскорее перевёл глаза на того, с кем предстояло разговаривать. Опрятный и благообразный, похожий на серую крысу мужчина с постной рожей осмотрел Робера с ног до головы; Робер, в свою очередь, смерил его взглядом с макушки до пят. Тощенький, мелкий. Рядом с рыцарем, заматеревшим и раздавшимся от воинской жизни вширь, дознаватель смотрелся и вовсе заморышем. Ах, ну да: он сам-то не утруждается, руки не пачкает, на Страшном Суде будет, поди, говорить, что достоин рая, гнида.       — Назовитесь.       — Брат Робер.       Мужчина снисходительно посмотрел на Робера.       — Полное светское имя до пострига для протокола и должность в Ордене.       — Робер де Сент-Илер, барон. — Забытый титул неудобно ложился на язык, был чужим. — Второй оруженосец Магистра.       Робер закашлялся.       — Воды?       Робер молча кивнул. Хоть напиться. Жадно выпил всё предложенное, откашлялся.       — На каком основании меня задержали и допрашивают королевские чиновники? Храм не подчиняется королю Франции, только Папе! Должны быть хотя бы представители церкви!       — Брат Робер, вы не нервничайте, скоро к допросам присоединятся доминиканцы. Просто зачем нам терять время? Вполне возможно, мы выясним всё раньше. Всë зависит от вас и вашего желания сотрудничать. Начнём, с вашего позволения. Расскажите, брат Робер, как вас принимали в Орден. Кто из рыцарей выступал свидетелями, когда и где это было? Сколько лет вам тогда исполнилось?       — В Сент-Коломб-де-ла-Коммандери после Пасхи в одна тысяча двести девяносто пятом году. Принимал рыцарь Ноэль де Фуа, командор, при свидетельстве рыцарей Климента де Лабома и Пьера де Альбре. Мне было тогда восемнадцать. Никакого секрета в том нет, в командорстве должны быть записи.       — Как проходили церемония?       — Да так же, примерно, как в другие ордены. Сначала беседовали отдельно, спрашивали, не состою ли я в браке, не помолвлен ли, не болен, не являюсь ли должником, не преследуюсь ли законом и не состоял ли в другом ордене. Потом совещались между собой, вызвали, сообщили, что капитул принял решение насчёт меня. Ну и приняли. Я обеты принёс. Да в чëм дело?       — Скажите, не ночью ли происходила церемония?       — Почему ночью? — изумился Робер. — Нет, разумеется. Утром.       Дознаватель качнул головой.       — Подробнее опишите церемонию. По минутам.       Через три часа Робер устало смотрел на мужчину, чувствуя, что совершенно отупел от бесконечно повторяющихся вопросов и своих ответов об одном и том же: как принимали, как исповедовали, что делали повседневно…        — Я не понимаю, чего вы хотите от меня. Не понимаю! Я говорю правду, но вы требуете от меня какой-то другой правды. Вы по десять раз спрашиваете одно и то же разными словами. Но другой правды нет, то, что вы хотите услышать, будет ложью!       — Вы лукавите, брат Робер. Ни к чему запираться, уже многие храмовники сознались и покаялись. Облегчите свою участь. Ещё раз подумайте и расскажите, как проходило посвящение в братья.       — Посвящение проходит после всенощной! То есть ранним утром, ну почему ночью-то! Я говорил вам это уже сто раз и ничего другого не скажу!       — Вы напрасно запираетесь, Орден погряз во грехе, и мы докажем это рано или поздно.       — В каком грехе?! Братья — просто люди, могли и гневаться, и лениться, и трусить. И мы сурово судили на капитуле отступивших от устава. Порой излишне строго. Но разве ж это те грехи, за которые судит инквизиция? А уж королю Франции до этого вообще не должно быть никакого дела!       — Во время приёма в орден вы плевали на крест и мочились на него!       — Ложь!       — Вы исповедовались друг другу!       — Да нет же! На капитуле собирались и обсуждали дела Ордена! Ну и поведение братьев. Выпил лишнего, чревоугодничал, ленился, плохо сделал работу, употреблял бранные слова, потерял или сломал выданную вещь. Не грехи, провинности перед Орденом! А исповедовались как все христиане — священникам. Капелланам.       — Люди говорят другое.       — Какие люди?       — Другие братья.       — Значит, вы их запутали! Вы прекрасно знаете, что многие братья неграмотны и могут путать исповедь и суд братьев.       — Не лгите, ради спасения души! Сатанинские ритуалы — вот ваша повседневность в Ордене!       — Чего?! Какие это?!       — Ну вот, например, вы по настоянию старших братьев кипятили воду для питья?       Робер пожал плечами       — Да, конечно. В пути все кипятят.       — Вот видите! А где вода вечно пребывает в кипящем состоянии? В аду! Это ли не обряд?       — Какой обряд? На востоке по-другому нельзя! Просто вода грязная, она как-то очищается, когда кипит. Я не разбираюсь в этом, спросите у лекарей — они строго наказывали так делать, чтобы не страдать животом.       — То есть вы сознаëтесь, что бездумно участвовали в сатанинским обряде? Или, возможно, по незнанию? Если вы слепо следовали приказам старших братьев, то это гораздо меньший грех, чем если вы делали всё осознанно. Так как? Вы по незнанию участвовали в ритуалах?       Робер беспомощно уставился на дознавателя.       — Я… Да нет же!       Тот удовлетворённо кивнул.       — Вы носите на талии тонкий пояс?       Робер неосознанно тронул свой бок, чуть пожал плечами.       — Да. Все носят. Предписывается не снимать его никогда, даже отходя ко сну, во исполнение обета целомудрия.       — А по показаниям раскаявшихся братьев эти пояса, прежде чем быть повязанными на талию вступающим в Орден, в течение ночи были обёрнуты вокруг шеи некоего идола. И не в знак целомудрия, а в знак посвящения себя Сатане!       Робер аж тряхнул головой, пробормотал:       — Что за…       Происходящее казалось дурным сном. А допрашивающий Робера урод, обвиняющие наставив на него палец, продолжил:       — Кстати, о целомудрии… Во время церемонии посвящения велели ли вам целовать посвящающего в уста, пупок и низ спины? Вступить в противоестественную связь с присутствующими рыцарями?       — Что за бред? — ошеломлëнно выдохнул Робер. — Да… Да как вы смеете?!       — Король и папа точно знают это, не запирайтесь. У нас есть показания других братьев. — Мужчина увлечëнно ткнул в свои бумаги. — И вот, написано: «Старшие братья говорили младшим в ответ на жалобы на тонкие покрывала, что сами их будут греть в холодные ночи».       — Да это же… Господи! Ну поймите же, что храмовники — это в первую очередь солдаты. И орден — это больше казарма, чем монастырь. Ну и шуточки такие… солëные, солдатские. Могли и не такое сказануть в обиходе.       — Вот видите! Все подтверждают сию мерзость. И спальни общие для этого. Ещё и свальный грех практиковали.       — Ложь! Не было такого! Я вообще… — Робер запнулся, и через силу закончил: — У меня и женщина-то была пару раз всего, ещё до прихода в Орден. Ещё когда я оруженосцем у сеньора служил, в праздник горничная…       Робер бессильно замолчал и опустил голову. Стало стыдно так, что на глаза выступили слезы. Какая мерзость, зачем он выворачивается наизнанку перед этими? Это было почти пятнадцать лет назад. Зачем он это рассказывает и кому? Как наяву вспомнилась собственная робость, трепет и неверие, что это происходит с ним, ямочки на нежных щеках и каштановый локон, падающий на обнажённую девичью грудь — ослепительную в своей наготе, выбившую дыхание. Шëпот: «Ну иди сюда, дурачок. Хорошенький какой! Не бойся».       Робер сжал зубы, зажмурился. Было ощущение, что он испачкал сегодняшним признанием и ту ночь, и себя, и ту далëкую, забытую смешливую служаночку. Как это выглядело со стороны? Безусого оруженосца, едва переведённого по возрасту из пажей, по пьяни поманила девка-прислуга, а он и пошёл, как телок. От облечения в слова волнительное, первое, тайное стало грязным, низким и смешным. Робер сгорбился, глухо закончил:       — За связь с женщиной лишение плаща сроком на год и один день, выполнение самых грязных работ, за содомию — изгнание и кандалы на всю оставшуюся жизнь. Если вы читали Устав, то знаете. Я только один раз сталкивался, что братьев уличили в связи. Но их уличили, понимаете? Это преступление для храмовника. Их должны были судить, но они смогли сбежать. Это всё. Ничего из того, что вы говорите, не было и не могло быть. Разве возможно, что тысячи добрых христиан, двести лет по велению сердца вступавшие в орден, согласились бы плевать на крест и никто из них не бежал из ордена в ужасе, не возвысил голос против? Вы же сами понимаете, что наветы лживы!       Дознаватель утомлённо покачал головой.       — Н-да, не хотите вы воспользоваться моей добротой и возможностью покаяться. Мне жаль вас, брат Робер. Наверное, когда-то вы были добрым христианином, и только гнилое окружение сбило вас с истинного пути. Я не буду сегодня применять к вам другие меры убеждения. Даю вам ночь на размышления, завтра продолжим. Если вы и далее будете запираться, я буду вынужден спрашивать по-другому. Посмотрите на пыточные инструменты, подумайте о своей душе, которую в случае упорствования ждут гораздо более тяжкие муки, чем те, которые вас ожидают завтра здесь. — И обратился к страже: — Уведите.       — И да, брат Робер. На следующий допрос не трудитесь облачаться, на дыбе одежда вам не понадобится.       Робер скосил глаза на ужасные приспособления и зябко вздрогнул.

***

      На следующий день Робером занялись всерьёз. Как раз и святая инквизиция подоспела. Со всем своим богатым опытом общения с запирающимися еретиками. Начали с лёгкого, как и обещали, — с дыбы. Орать Робер стыдился первые двадцать секунд.        — И снова я спрашиваю: правда ли, что сам Враг рода человеческого присутствовал на тайных мессах Храма?       Робер с трудом поднял голову и долго смотрел на инквизитора.       — Да зачем же ему ходить по земле самолично, когда есть вы?       Инквизитор благочестиво поднял глаза к потолку:       — Прости, Господи, неразумного сына Твоего. Хорошо, давайте вернёмся к обычаям поминовения почивших братьев. Брат Робер, во время трапез в восточных прецепториях существует обычай подмешивать в пищу прах умерших братьев. Вкушали ли вы такие блюда? Чувствовали ли вы после этого могущество и непобедимость?       — На х… пошёл! А-а-а-а!       — В командорствах много кошек. Для чего? С помощью этих пособников Сатаны вы вызывали его самого?       — В командорствах хранится зерно и овёс. Не будет кошек — будут мыши и крысы. И болезни!       — Болезни есть наказание, сниспосылаемое Господом!       — Ага, а понос от грязной воды призван укрепить веру! Идиот!       — Брат Робер, вы снова говорите ересь. Господь испытывает нашу веру телесными немощами или карает нас сообразно нашим грехам.       — На х… пошёл со своими карами. Сука-а-а!       — Не богохульствуйте! Сам Людовик Святой претерпел сии муки.       — А не жрал бы из общих грязных мисок грязными руками — ещё бы пожил!       — То есть ваши сатанинские обряды даровали вам здоровье?       — Наши лекари, блюдение целомудрия, умеренность в еде и мытьё рук перед трапезой даровали нам здоровье. А то, что вы говорите, — ложь! Когда королю Филиппу помешал папа Бонифаций, он обвинил его в содомии и ереси. Папу Римского! И не в этом ли вы сто лет назад обвиняли альбигойцев? Нового ничего не придумали? Прах ребёнка с экскрементами вместо причастия, поцелуи в кошачий зад, содомия… Всё то же: тогда нужны были земли и богатства Лангедока — и вы уничтожили альбигойцев. Теперь королю мешает Орден?       — О чëм вы?       — Ах, вы меня не понимаете? Ублюдки. Ну да, сказано выбить показания, вот и выбиваешь. Куда тебе, тупоумному выродку шлюхи, знать суть процессов столетней давности. И с кем я говорю!       Вот это было совсем напрасно…       В себя Робер пришёл в камере. Уже в другой, не той, из которой уводили, — гораздо более холодной и тёмной. Шевельнулся и взвыл от боли во всëм изувеченном теле. Нашёл где начитанностью хвалиться. Последние несколько часов покрылись бесконечной пеленой боли. Замер, тяжело дыша, потом пошевелился уже осторожно, боясь потревожить раны. Заполз на солому, привалился к стене. Камера была сырая, по одной из стен сочилась вода. Робер плотнее закутался в плащ, продолжая рассматривать убогую обстановку. Хорошо, хоть одежду после допросов возвращают, боятся, что узники околеют раньше времени. Солома под ним, смрадная лохань в другом углу, высоко под потолком крохотное окошко, плотно забранное толстыми прутьями, да стены со вмурованными кольцами. К одному был прикован незнакомый храмовник, потухшим взглядом смотрящий на Робера. Робер опустил глаза на свою ногу: его щиколотка тоже была закована, от неё цепь тянулась к кольцу в стене. Нога была обожжена и дико болела, вот и не почувствовал на ней железа. Робер отвернулся от страшного безнадëжного взгляда и тоже впал в оцепенение, долго и тупо глядя на стену. Потом шевельнулся, поднял скованные руки и аккуратно тронул процарапанную поверхность пальцами, обвёл выщербленные цифры. Три, шесть, семь, девять, двенадцать, тринадцать *. Понял, дрогнул губами.       — Госпожа, почто умножаешь видимых и невидимых врагов, терзающих меня? Бурею праведного гнева Твоего да развеешь их. Помилуй меня, Госпожа, и исцели немощи мои, согрей оледенелое сердце моë и не предавай меня в руки душевных врагов моих; в день смерти моей предстань в помощь душе моей, приведи меня к пристанищу спасения. Слава Тебе, беспомощных Заступнице…       Сорванный воплями голос хрипел и пропадал.       — …Доколе, Госпожа, будешь забывать меня и не избавишь меня в день скорби моей? Доколе будет возноситься душевный враг мой надо мной? Силою и властью Твоею сокруши его, будь мне, немощному, Госпожа, столпом крепости и оружием, сокрушающим врага, возвеличу я Тебя, Благодатную, сердцем и устами прославлю как непобедимую воеводу… Мария, Матерь Христа Бога нашего, спаси певцов Твоих, как в бурном океане жизни сей всегда к Тебе прибегаем…       Робер ткнулся лбом в стену и заплакал.       Прикованный храмовник шевельнулся:       — Она не слышит, брат. Бог оставил нас под стенами Акры, а теперь нас оставила и Матерь Божья. Никто не слышит более наши молитвы…       Примечания автора       В Шинонского замке, где содержались высокопоставленные тамплиеры, на стенах выцарапаны рисунки и символы. Многие ищут там мистику и тайны. Лично я так не считаю, хотя идея с тайнописью не лишена оснований. Но конкретно в рассматриваемом случае ничего ценного не написано, да и не могло быть. Ну представьте: никакой связи с внешним миром, непонятно, что происходит, пытки, голод, унижения. Люди не понимают, что́ от них хотят в принципе и почему не вмешивается папа Римский. Потом начинают осознавать, что это не затянувшаяся шутка и не самодурство какого-то единичного прево (в Шинонском замке были заточены высокопоставленные, то есть образованные и неглупые рыцари). Одновременно приходит понимание, что спасения не будет, это конец. Что рано или поздно из них выбьют нужные показания. Что царапает человек на стене в такой момент? Да ничего ценного с прагматической, заточенной на поиск тайн точки зрения, но с точки зрения несправедливо обвинённого, опозоренного отчаявшегося человека, который понимает, что выхода уже нет, единственно важное: своë имя и молитвы. На стенах выцарапаны гербы родов — немое напоминание и надежда на то, что семья когда-нибудь увидит герб, будет знать, где нашёл конец их родственник. Вспомнят и оплачут. Надежда на отмщение. Выцарапаны шипы как символ мученичества. А ещё повторяющиеся цифры 3, 6, 7, 9, 12, 13. Каких только предположений не наворотили! Я, как инженер-системотехник, твёрдо убеждена, что никакой реально ценной и сложной информации передать пятью цифрами нельзя, а если можно, то и не имеет смысла передавать — для этого предварительно надо всё обговорить, а это, как мы понимаем, исключило бы сам факт разгрома ордена. Я твёрдо убеждена, что это не координаты сокровищниц и не тайные послания. Когда человеку страшно, он молится. Я прочитала не так много литературы, иностранная литература мне вообще недоступна, поэтому не претендую, что я первая это придумала, наверняка где-то уже есть идеи о том, что это за цифры. Так вот: я склоняюсь к версии, что это номера псалмов. И, скорее всего, это псалмы Деве Марии, потому что Орден всю свою историю тяготел к поклонению именно Богоматери. Еë часами начинался день (читались молитвы) и еë часами заканчивался: «…за исключением молитв к Богоматери из часов конца дня, которые читают всегда последними, поскольку Богоматерь положила начало нашему ордену, и в Ней и Ее чести, если Богу угодно, пребудет конец наших жизней, и конец нашего ордена, когда Богу будет угодно, чтобы таковой конец настал». Берём Псалтирь и смотрим,в какой ситуации какой псалом читают.       Псалом 3 — если предали и при преследовании врагами.       Псалом 6 — псалом покаяния, отпущения грехов и ограждения от колдовства и преследования злых сил.       Псалом 7 — при напрасных обвинениях.       Псалом 9 — при искушениях, в сложных неразрешимых ситуациях.       Псалом 12 читается, когда душой овладевает страх и отчаяние.       Псалом 13 — для ограждения от злых сил.       По-моему, всё логично.       У меня Робер читает часть Третьего псалма, Двенадцатый и молитву по прочтении Тринадцатого псалма из католической Богородичной Псалтири, составленной в XIII веке епископом Джованни Бонавентурой, в переводе Святителя Димитрия Ростовского.