Рыцарь Храма Соломона

      В середине стылого ноября по дороге, ведущей в Париж, неспешно трусил на старом ослике подмастерье ткача из небольшого фландрского городишки. Иногда он прибивался к караванам торговцев, но чаще ехал один — риск нарваться на разбойников не равнялся риску нарваться на выходцев из того же самого городка, откуда он якобы был родом. Ветер непривычно холодил гладкие щёки, сидеть на осле было неприятно низко (и для храмовника вообще позорно), а без лат и оружия, с одним лишь кинжалом, на торговом тракте Бертран чувствовал себя голым.       Первый раз его остановили только под Реймсом. До этого маскировки хватало для беспрепятственного проезда по дорогам. Едет себе на стареньком ослике скромный молодой мужчина — подмастерье ткача. Везёт скудные пожитки да образцы своего мастерства, мечтает в чужих землях новые техники посмотреть, своё искусство показать и самому стать мастером *. Одёжка недорогая, дорожная, медяки в поясном кошеле да палка от собак отбиваться. А то, что слегка горбится, пряча выправку и ширину плеч, да шапку натягивает поглубже, — так то внимательный взгляд должен быть. До середины пути внимательные взгляды Бертрана миновали. Но вот когда на подъезде к Реймсу его остановил патруль и, внимательно вглядываясь в рекомендательное письмо и в безбородое лицо, потребовал показать образцы сотканной им ткани, Бертран мысленно упал в благодарных земных поклонах командору Клименту, чёрствому неулыбчивому храмовнику, который, насовав затрещин почти впавшему в истерику Бертрану, запретил кидаться в Париж очертя голову и почти насильно увёз за пределы земель, где властвовал король Филипп. Там Бертран немного пришёл в себя и обдумал последующие действия. Ещё месяц он изнывал в дальней обители во Фландрии, выжидая, пока зарастёт тонзура и на голове можно будет соорудить относительно нормальную причёску, перестанут воспаляться непривычные к бритью щёки. Изнывал, с ужасом ловя приходящие новости о тысячах арестованных, о диких обвинениях и пытках. И понимал, что если бы бросился в Париж сразу, сам был бы сейчас среди этих арестованных и пытаемых.       Без местных, у которых на каждом шагу были тётушки и дядюшки, братья и племянники, он бы не справился. Просто не нашёл бы, где приклонить голову на время и как выправить документы. Безопасным местом обеспечил командор. Леон же через свою родню нашёл мастера, оказавшегося троюродным племянником слуги, который присматривал за Леоном в детстве. Леон уговорил слугу, а слуга в свою очередь уговорил обстоятельного ткача с хорошей репутацией и большим числом подмастерий написать Бертрану рекомендательное письмо. «Если уж взялись врать, выдавая себя за другого, то делайте это на совесть». Леон, правда, считал, что ничего у Бертрана не выйдет — высокомерный дворянин не сможет вести себя сообразно статусу скромного подмастерья. Но Бертран только качал головой: он много мог бы рассказать про своё баронство, но решил не разочаровывать пылкого юношу.       И вот, коротко стриженный по последней фландрской моде ткацкий подмастерье Натан по прозвищу Лавочник (Бертран сатанински хохотал про себя, надиктовывая писарю выдуманное имя и реальную кличку), желающий стать мастером и для того отправившийся в путь с рекомендательным письмом от своего мастера и образцами самолично сотканных полотен, боязливо и подобострастно отвечал патрулю, чуть подрагивающими пальцами разворачивал отрезы тканей и расхваливал свою работу. Уж это в Бертрана было вбито с малолетства: рассказать про каждую завалящую тряпку так, что её немедленно захочется купить, он умел. Когда он, обнаглев, принялся расспрашивать о цехе ткачей Реймса и нет ли у храбрых воинов там друзей или родни, чтобы помочь бедному путешественнику, от него отмахнулись и велели поторапливаться — ворота в город закрывались после захода солнца.       Оплатив комнату на средней руки постоялом дворе, Бертран решил остаться тут суток на двое: дать отдых ослу, самому выспаться и отъесться и послушать, что говорят по кабакам люди. В Реймсе и окрестностях было несколько крупных командорств. Что со здешними рыцарями? Неужели не нашлось друзей и родных, пожелавших как-то выкупить монахов из неволи?       Первый же вечер в общем зале за обильной трапезой стал испытанием. Вообще, арест храмовников перестал быть свежей новостью, но размах произошедшего был таков, что горожане до сих пор за кружкой пива судили и рядили. Бертран прикрывал лицо кружкой и радовался своему отдалённому углу, потому что озверение накатывало на него с каждой проведённой в едальне минутой всё сильнее. Людскую особенность делать из песчинки гору Бертран помнил прекрасно по временам своей торговли: стоило только какому-то недовольному покупателю обнаружить небольшой брак в купленном отрезе, как можно было с уверенностью сказать, что через неделю на другом конце города будут с воодушевлением рассказывать о лавке с тюками гнилого сукна, которое буквально расползается в руках. Собственно, храмовники ушли от добрых горожан недалеко: после того, как Бертран избавился от оскорбившего его новичка, до него пару раз доносились шепотки о том, что «Лавочник» злобен, мстителен и благоволение Гуго использует, чтобы расправиться с неугодными. Люди — они повсюду люди. Но то, что говорили сейчас про Храм, выходило за все пределы разумного! До того, чтобы клясться на Библии, что своими глазами видали утащенных в обитель детей, оргии и летающих по воздуху под покровом ночи храмовников, оставалось всего ничего. Твари! Не вы ли покупали и нахваливали добротные и недорогие орденские товары — мёд, сыры, вина и ткани? Не вы ли в голодный год шли к стенам командорств за бесплатными обедами, а во время эпидемий — к орденским лекарям?       Бертран встал, расплатился с хозяином и, стараясь не торопиться, вышел на улицу. В висках стучало, кулаки сжимались. Спокойно. Спокойно. Не хватало разнести едальню, по пути поубивав половину сплетников, и стать самым глупо попавшимся беглым монахом. Хотя попасться глупее, чем один из племянников Гуго, решивший, что сбритая едва проклюнувшаяся бородка сильно его изменит, или ещё один брат, тоже побрившийся, но не выбросивший плащ, было сложно. Бертран глубоко вздохнул, сгорбился, уменьшаясь в росте, и медленно пошёл по улице. В собор зайти. В Реймсе красивый собор. Посидеть на лавке, посмотреть на свечи, успокоить клокочущее внутри бешенство.       — Ваша милость, — раздался едва слышный шёпот откуда-то снизу.       Бертран машинально глянул, подумав, что это точно не к нему. Ну какая из него сейчас милость? Глянул и обмер: на ступеньках паперти сидел худой, обтрёпанный Люсиан и испуганно глазел в ответ. Сердце прыгнуло куда-то в горло. Едва соображая от волнения, он повелительно махнул Люсиану:        — Эй, малой, пойдём поможешь мне разгрузить товар. На хлеб дам. — И развернулся на потрясывающихся коленях.       Люсиан не подвёл — потопал следом молча и быстро.       Оказавшись у себя в комнате, Бертран развернулся и сгрёб бывшего служку за грудки:       — Ты! Ты на свободе! Как ты тут оказался? Робер, где Робер?! Он тоже смог уйти?       Замер в безумной надежде… И чуть не задушил Люсиана за дурную весть. С трудом расцепив сжавшиеся в судороге пальцы, Бертран сел на кровать и закрыл лицо руками. Перепуганный ещё больше, Люсиан скороговоркой пересказывал ему свои злоключения.       — …А разъезды укомплектовываются предателями. Оказывается, уже два года королевские службы засылали в Орден своих людей. А теперь эти гады выискивают пытающихся скрыться братьев. Я еле ноги унёс, вышел в город, а там патруль и с ними Рено, я с ним вместе в Орден поступал. Ходит и глазами по толпе рыщет. Я ушёл из дома… Ну его… И соседи косятся, того и гляди донесёт кто.       — А в Реймсе почему?       — Я сначала просто из Парижа ушёл. Подальше, чтоб в лицо никто не узнал. А потом мне повезло: мимо купцы проезжали. Смотрю — а там Жослен! Ну я хвостом за караваном и пошёл. Он тут, я выследил. Я знаю, где его искать. Я дождусь, когда он выйдет один, и убью его.       Жослен торопливо ел горячую наваристую похлёбку, наслаждаясь редко теперь выдающейся возможностью спокойно поесть и согреться.       — Вкусно твоя хозяйка готовит.       — Ну.       — Сам-то как ушёл?       Принимающий его радушный хозяин смутился.       — Так это…       — Ясно. Что смолоду на каждую юбку голову заворачивал, так и сейчас ничего не поменялось. Эх ты, храмовник…       — Потому и в верхи не пробился, — философски пожал плечами хозяин. — Зато я сейчас тут, тебя кормлю, а блистательный и непогрешимый Гуго чистосердечно рассказывает инквизиции, как на инициациях половину Ордена покрыл. Тоже мне племенной бык, мать его.       Жослен сначала нервно рассмеялся, потом закрыл лицо руками, и смех перешёл в надрывный стон.       — Ох, Гуго, грехи мои тяжкие. А ты-то ночевать под тёплый бочок с четверга на пятницу, поди, слинял?       Хозяин покаянно вздохнул:       — Ну… Должен был перед рассветом вернуться. И проспал.       — И не донесли до сих пор на вас?       — А чего доносить? Я сюда уж года два хожу. И не в полной же выкладке! Моя-то Жаннет вдовая, чего бы ей холостого не привечать? А любопытным кумушкам давно наврала, что я обозы охраняю, потому только мельком бываю. Теперь и правда в обозники придётся идти. Второй месяц на её деньги ем. Жаннет соседям сказала, что я спину повредил, вот и отлёживаюсь, а ей жалование отдал. Сразу и оправдание, отчего не работаю да из дома нос не кажу. Раз в неделю дохрамываю до кабака, кружку с соседом пропустить да небылицы про нас послушать.       — Посиди ещё пару месяцев. Вот. — Жослен сунул руку за пазуху и щедрой горстью сыпанул на стол монет. — Сильно по дорогам лютуют, слыхал, поди. Не надо сейчас нос высовывать. Да и по городам ищут. И вот что… Ты, если чего другого на примете нет, постарайся тут осесть. Под венец свою Жаннет своди, бумаги я тебе в следующий раз выправлю. Грешить так грешить, прости Господи. Ты мне очень нужен тут. Разбежались мы по стране, разбрелись. Мечусь, мечусь, ищу тех, кто ушёл. Мало нас, а таких, кто спокойно и открыто может жить мирянином, — и того меньше. Везде шпионы. Вынюхивают, доносят.       — Болтают, флот ушёл? Правда?       — Да, предупредил кто-то. Пусть Филипп выкусит, хрена ему, а не наша флотилия. Но видно, в последний момент — братьев из портовых командорств не смогли предупредить, все арестованы. Бургундцы все ушли, ещё пара обителей. Остальных спасшихся — единицы. Кто в пути оказался, кто вот как ты — по ночи Устав по всем пунктам нарушал. Ладно, брат, бывай. Обживайся. Навещу ещё, о связи договоримся.       Жослен поднялся и, обнявшись с хозяином, покинул гостеприимное жилище.       Всю обратную дорогу Жослена преследовало неприятное ощущение взгляда в спину. Выследили и смотрят, куда приведёт? Да нет… Зачем бы его преследовать? Не их метод. Схватили бы сразу и уж в пыточной обстоятельно спросили бы, куда и к кому он шёл. Или уже чудится со страха? И только когда в тёмной подворотне дорогу ему заступила чёрная фигура, а за спиной тоже явственно кто-то встал, он понял, что своё чутьё надо уважать и слушать. Прищурился, облегчённо выдохнул:       — Барон. Как я рад видеть вас в добром здравии и на свободе. Нельзя же так пугать, право слово. Я человек уже не такой молодой, как вы, нервный. Могу сначала с кинжалом кинуться, а потом спросить, зачем преследовали.       Преградивший путь храмовник растянул губы в неживой улыбке:       — О, я тоже рад встретить вас здесь и сейчас, дорогой мой брат. Всех братьев Парижа без исключения постигло несчастье, но вас миновала чаша сия. Удивительно, правда?       — Сволочь! Ты мне клялся, что предупредишь их! Это из-за тебя брат Робер в тюрьме! — раздался за спиной срывающийся мальчишеский голос.       И тут Жослен понял, что с ним не разговаривать пришли. Его пришли убивать, причём приговор уже вынесен. Отступил к стене, вытаскивая кинжал и остро ощущая отсутствие так нужного сейчас меча, плюнул в сердцах:       — Да вашу мать! Ну давайте ещё друг друга резать начнём на радость королю! Нас же так много осталось на свободе!       — Не переживайте, Жослен, нам с Люсианом вас хватит. Для начала.       — Бертран.       — Заткнись, урод. Предатель.       — Бертран, ну ладно сопляк, но ты же умный парень. Не совершай непоправимого.       — Всё непоправимое уже случилось.       — Самое непоправимое — это гибель Ордена. Любой брат может погибнуть, мы осознаём это, вступая в братство. Это относится и к Магистру, и к высшим сановникам Храма, и к любому рядовому брату.       — Орден уже гибнет. А сейчас это будет применимо к тебе.