Рыцарь Храма Соломона

      Эсташ сосредоточенно обгладывал баранье рёбрышко и размышлял о том, что ничего толком не придумывается. И ведь говорил Сержио, предупреждал! Только Эсташ не слушал, одержимый мыслью вернуться. Ну. Вернулся. Дальше что? Столько лет его несло по течению, столько лет рядом всегда, как по-волшебству, оказывался человек, который знал, куда идти и что делать. Иногда правильно знал, иногда неправильно. А Эсташево дело было за малым: выполнять приказы, уворачиваться от люлей, если выполняет приказанное плохо, да костерить старшого. Легко и приятно выполнять приказы и не отвечать за последствия. А теперь надо самому. Он что, думал, что к нему прямо на берегу придут и отведут к прячущимся храмовникам? Или сходу предложат план по спасению томящихся в неволе? Начнут делиться тайнами? Выходит, думал. Выходит, и правда — тупой виллан.       От злости на самого себя Эсташ свирепо стиснул зубы, и баранье рёбрышко жалобно хрустнуло, не выдержав напора тяжёлых челюстей. Такой он и есть, только кости дробить годится…       Из пучин прежде не свойственного ему самоедства Эсташа выдернуло покашливание — к нему за стол подсели трое. Эсташ насторожённо глянул на них. Один из мужчин что-то спросил, Эсташ мотнул головой, давая понять, что языка не знает. Киприот понятливо кивнул.       — Прости, уважаемый, но все другие лавки в тени заняты, а ты один за столом. Отобедать нам надобно, — пояснил он на ломаном французском.       Эсташ сдвинулся, давая место сотрапезникам. Те расположились и продолжили разговор. Эсташ меланхолично жевал, думая о своих проблемах и не прислушиваясь к мягкой местной речи. Сотрапезники, поначалу немного на него покосившись, уяснили, что здоровенный смурной чужак действительно не понимает языка, и более на него внимания не обращали, занятые своими заботами. Вот так, Эсташ. Все чужие, всё чужое, с чего начать — непонятно. Ну и куда ты теперь? Прямиком во Францию? Так там то же самое, к кому прибиться — неясно, да ещё и ловят.       В разговоре соседей по столу прозвучало знакомое слово, и Эсташ насторожился. Кажется, мужички планировали наняться на сезонные работы в обширные виноградники госпитальеров. Эсташ замер. А если… Что Храм, что Госпиталь — один хрен. Почти одинаковые уставы, одинаковая организация. И принимают одинаково: пару недель дают пожить жизнью монастыря, оглядеться, подумать. Приставляют брата, поясняющего тонкости монастырских устоев. Можно спрашивать что угодно, ходить по всему командорству и любопытствовать, не удивляя своей любознательностью насельников. А там и обрывки разговоров можно послушать. Зная внутреннюю кухню монастырей, можно побиться об заклад, что госпитальеры точно так же приятельствуют группками и промеж собой да под винишко — ах, и вкусное же у собак вино! — обсуждают трагедию храмовников. Если повезёт, конечно, попасть на такой разговор. Должно повезти. Неужто в большом командорстве не найдётся пары таких же молодых идиотов, как Робер с Пьером? Те, помнится, о чём только не трепались! Пару недель погреть уши, сообразить, что делать, а потом смотаться, сказав, что передумал вступать в орден.       Приняв решение, Эсташ повеселел и уже с аппетитом принялся подчищать свою тарелку.

***

      Рыцарь госпитальер, в чьи обязанности входили первые беседы с кандидатами, одобрительно оглаживал Эсташевы стати хищным взглядом. Ровно к справному рысаку на базаре приценивался. Эсташ, сделав максимально глупое лицо, стоял перед ним и изо всех сил изображал робость, неуверенность и непонимание, чего от него хотят. Бубнил под нос, смущался, тёр шею и в третий раз занудно излагал легенду. Да, воевал, наёмничал, обозы охранял. Умеет, конечно, но больше не хочет. Устал лить кровь, хочется мирным трудом Господу послужить. А почему в военный орден — так среди вояк жить привычнее, а лучше иоаннитов никого и нет на Востоке.       Госпитальер, успешно скрывая досаду на тупицу, медовым голосом снова и снова расписывал ему, что вооружённым братом быть намного богоугоднее, нежели братом трудником. Ну уж нет, загонят на тренировки, и ничего не увидишь, кроме оружейки, спальни да часовни. Тоже вариант, конечно, но лишь на крайний случай — трудники по всему командорству ходят куда свободнее. И послушания всегда разные. Кто заметит послушника, моющего полы или латающего крышу? Почти невидимка. Очень удобно вынюхивать и подглядывать.       — Что ж… Конюшни чистить да тяжести таскать — дело нехитрое, Эрванд. Гораздо почётнее и сложнее с мечом отстаивать славу Господа и честь нашего Ордена, — протянул наконец рыцарь, сдаваясь. Ещё раз прочитал рекомендательное письмо, досадливо дёрнул губой. — Но мы уважаем твой выбор. Поживи в Доме послушником, осмотрись, обвыкнись. Поговори с братьями. Через пару недель мы побеседуем с тобой о вступлении в Орден. Иди с братом Роже, он тебя устроит, покажет, что у нас и как, выделит спальное место и назначит послушание.       Эсташ смиренно поклонился и потопал за братом Роже, с преувеличенным любопытством вертя головой и разглядывая всё вокруг. К гадалке не ходи, за две недели его попытаются обработать всё же идти не в трудники, а в сервиенты. Ладно, пары недель должно хватить для разведки. Главное, рожу потупее делать. Внутренний голос не преминул ехидно сообщить Эсташу, что у него всё получится: тупому и не надо изображать тупого.       Командорство было справное — сытое, богатое. Всюду, куда ни глянь, в глаза бросалось благополучие. Ухоженные виноградники стройными рядами уходили за горизонт. Надворные постройки и конюшни были каменные, крепкие, на века: ни камешка не вываливалось из стен, замки, засовы, петли начищены, смазаны. Двор выметен. Орденские рысаки, проводимые по двору — лоснящиеся, злые, — нетерпеливо всхрапывали, косили глазами и приплясывали, ища выход силе. Под стать жеребцам были и молодые госпитальеры — такие же застоявшиеся, жаждущие приключений.       У Эсташа от этих наблюдений щемило в груди. Поневоле вспоминалось собственное житьё в Лемесосе. Своё командорство, приятели. Оказавшись в трапезной, он едва не хлюпнул носом от умиления: чисто выскобленные столы, аромат наваристой похлёбки с добрыми шматами мяса, монах, с невысокой конторки читающий Писание. Почти дом. В душе шевельнулось что-то очень похожее на зависть и обиду. Никто ведь не знает о нём. Он же может… остаться. Остаться Эрвандом, сервиентом Госпиталя. Почему вот тем двум парням можно беззаботно ржать, поддразнивая третьего, вон тем двум монахам постарше — спокойно и степенно обсуждать новое устройство арбалета, а Эсташ должен думать о том, как сделать невозможное? Ну не его это — думать. Ему бы вот в таком Доме… «Не твой дом, чужой», — резко прозвучало в голове. Эсташ тяжело вздохнул и тихо прошептал себе под нос:       — Не мой. Прости, Реми. Слаб человек.       С неделю ничего интересного услышать не удавалось. Кое-что он, конечно, выспросил, но это никоим образом не помогало решить проблему. Ну знает он, где держат арестованных тамплиеров. И что с того? Охраняет их королевская стража. Там все местные, уйдут годы, чтоб наняться, стать своим, подобраться к арестантам ближе. Нет у него этого времени…       Две недели подходили к концу, время неумолимо бежало к постригу. Ну и что делать? Давать клятвы, а потом бежать? Чтоб уж ловили так ловили: с одной стороны иоанниты — как бежавшего брата, а с другой стороны — не дай нечистая и припомнит кто его светлые патлы и что храмовником был. Много ведь с кем общался на острове в своё время. Хотя, если честно, в угрюмом звероподобном мужике, мрачно зыркающем из колодезного отражения, Эсташ и сам бы себя не узнал.       Время было почти на исходе, когда Эсташу наконец повезло. Его отправили вырезать разросшийся кустарник под стенами казармы. Быстро управившись, Эсташ огляделся, убедился, что его ниоткуда не видно, и присел в теньке передохнуть. Не хватало ещё выслушивать зудение брата Роже о недостаточном усердии. Прикрыл глаза на минутку и сам не понял, как провалился в сон. Когда над головой раздались голоса, он вздрогнул, просыпаясь и не соображая по первости, где он и что происходит. Говор был чудной — понятный, но что-то с ним было не так. Крутнув головой, Эсташ сообразил, что умудрился уснуть и проспать очередную молитву, а голоса раздаются из окна над головой, под которым он так удачно уснул. Разговаривали трое госпитальеров, по голосам — средних лет. Услышав первые фразы, Эсташ даже не понял сначала, отчего замерло сердце. И лишь потом до него дошло: мужчины говорили на родном окситанском. То-то они так беспечно треплются! Откуда бы им знать, что под окном сладко дрыхнет земляк, да к тому же ренегат. Эсташ прильнул к стене и весь превратился в слух.       — Гильом де Плезиан зачитал обвинения. Ко всему, что говорилось ранее, добавили обвинения в утрате Святой земли. Мол, Храм был в сговоре с сарацинами и намеренно своими действиями допустил крах крестоносного движения и потерю всех христианских королевств на Востоке.       Ближний к окну госпитальер непочтительно фыркнул:       — Христа, случаем, не они распяли? Я так смотрю, Филипп не мелочится. А папа на это?       — А что папа? Ему представили для допросов семьдесят два храмовника. Те такого наговорили! Одна мелочь — бо́льшая часть тех храмовников, что свидетельствовали перед папой, были до октября седьмого года или под следствием, или уже исключены из Ордена за различные преступления. А тут такой шанс поквитаться с Орденом! Ну они и не постеснялась, сочинили.       — Почему же к Клименту не привезли Магистра или других сановников, а только каких-то отступников?       — О! Король ведь не дурак. После того, как при кардиналах рыцари Ордена поголовно стали отказываться от показаний и утверждать, что дали их под пытками, Филипп понял, что повторно такого допустить нельзя. Папе было сообщено, что все высшие сановники подхватили заразную болезнь и, во-первых, слишком слабы, чтобы доехать до него и дать показания, а во-вторых, могут кого-нибудь заразить. Потому их с половины пути завернули в Шинон да там и оставили.       — Удивительное бесстыдство! И Климент поверил?       — Мне кажется, они уже всё между собой решили. Филипп не заводит более разговоров о еретичестве покойного папы Бонифация и престиж Святого престола более не роняет, а Святой престол отступается от храмовников. Папа крутится как может, но, переехав из Рима, он сам стал заложником короля. А король давит, не стесняется. После того как папа приказал остановить допросы с применением пыток, некто Пьер Дюбуа даже сочинил памфлеты о том, что Святой престол погряз в коррупции и тамплиеры, мол, подкупили всех в Риме.       — И Климент проглотил?       — Увы. Расследование ещё идёт, но в новой комиссии большинство — верные королю люди: его финансовый советник, духовник его двоюродного брата и прочие. Вряд ли они отнесутся к храмовникам так же, как предыдущая комиссия. А папа к тому уже выпустил буллу «Faciens misericordiam». На десятый год во Вьенне назначен Генеральный церковный собор. Там будут обсуждать вопросы церковной реформы, подготовку к крестовому походу и дело Храма. Посол Арагона при Папской курии написал своему королю, что «Филипп стал королём, папой и императором». По слухам, после этого Яков Арагонский отправил папе Клименту очень резкое письмо, где обвинял того в трусости и сдаче позиций Святого престола.       — Я не совсем с тобой согласен, друг мой, — вмешался в беседу третий голос. — Папа грамотный законник и делает, что может. Беда в том, что может он немногое. Он уже объявил о переезде Папской курии из Пуатье в Авиньон, подальше от королевского двора. И он, как может, затягивает процесс.       — А толку? Можно подумать, Филипп в Авиньоне его не достанет, коли его предшественника аж в Ананьи убил. Да и того делать не надо: папа — больной человек. И политически он слаб. Шепчутся, что опущение грехов Гильому Ногарэ стоило французской короне сто тысяч флоринов. Этот пёс убил понтифика, и новый понтифик отпускает ему грехи!       — Ну, формально папа Бонифаций умер естественной смертью.       — Угу, после удара по голове латной перчаткой. Совершенно естественной. И храмовники сами собой чистосердечно сознались бес знает в чём. Тоже совершенно естественно! Тьфу!       — Я не понимаю. Но ведь не безродные же они! Почему не возвышает голос родня? В других странах родственники бушуют! И почему молчит их Магистр? Кипрский маршал Храма вон и из тюрьмы посылает всех по матушке и по батюшке и вообще собирался вооружённо сопротивляться, кое-как уговорили на домашний арест до выяснения. А какой скандал был, когда регент всё же решился арестовать д’Озелье!       — Ты, верно, давно не был во Франции, друг мой. Люди боятся возвысить голос против, слишком показательно король расправляется с неугодными. Высшие сановники Храма обречены, это все понимают. Родственники же рядовых рыцарей скорее будут уговаривать тех во всём сознаться, покаяться и сохранить себе жизнь. А Филиппу сейчас жизненно важно, чтобы никто из мало-мальски крупных фигур не остался на свободе. Если люди осмеливаются защищаться, зная, что им грозит дыба и костёр, то не находясь под угрозой смерти, они тем более яростно начнут обороняться. Поэтому и ловят бедолаг так усердно. За голову Оливье де Пени, командора Ломбардии, например, назначили вознаграждение в десять тысяч флоринов. Что касается де Моле, то ему заморочили голову, он не понимает, какую линию защиты выбрать, и старается более показаний не давать — все его слова легисты короля оборачивают против Ордена. Де Моле решил молчать и лишь призывает в защитники папу.       — Зря.       — Зря. Но магистр сидит в одиночке, как и все другие. Он несведущ в тонкостях юриспруденции. Ему не с кем посоветоваться, а те, кто имеет к нему доступ, добра ни ему, ни ордену не желают.       — Н-да, странные времена наступают. Скользкие легисты стали сильнее благородных рыцарей. Раньше Госпиталь и Храм попрекали тем, что у нас клерков, ведающих деньгами, больше, чем воинов. А теперь, выходит, надо было плюсом к банкирам ещё и легистов столько же завести.       Эсташ слушал, и горло сжимало тисками от бессилия. Приговорили, значит, Орден. Все всё понимают, но никто и не думает вступаться, лишь наблюдают со стороны и слегка сочувствуют. Бляди расчётливые! Вяло отметил, что понимает смысл всех недомолвок в беседе рыцарей. Раньше манера благородных витиевато изъясняться раздражала его необходимостью продираться сквозь лес малопонятных слов. Теперь же он слышал даже полунамёки в недосказанных фразах. Кто бы мог подумать, как странно пригодятся ему истории благородных фамилий Франции, семейные предания об интригах и сделках, рассказанные отпрысками этих самых фамилий в темнице Каира.       — Арон, плесни ещё вина. Да лей, жмот, краёв, что ли, не видишь? Теперь вы рассказывайте. А то я в Европе новостей набрался, а на Кипре тоже страсти кипят. Я тут краем уха уже такого наслушался! Что я пропустил? — полюбопытствовал первый голос.       — Кипят, как не кипеть. Когда весной письмо с приказом арестовать храмовников пришло, такая буча поднялась! Маршал д’Озелье приказал закрыть ворота командорств и обороняться. А Амори наш попал так попал. Ну как ему указание папы исполнять, если он храмовникам троном обязан? Они же помогли Генриха свергнуть!       — Ожидаемо… И?       — Ну и он поклялся, что всё будет по совести. Уговорил маршала бунт не поднимать и удалиться под домашний арест, клялся, что разбирательство будет открытым.       — А маршал?       — А что маршал? Поверил. Как не поверить регенту? И Амори слово сдержал, не обманул. Созвали уважаемых людей, выслушали храмовников. Те, разумеется, всё отрицали. Потом свидетелей вызвали. И все, даже соратники бывшего короля, свидетельствовали в пользу Храма. Короче говоря, оправдали их. Один наш Симон вылез с обвинениями. Такую чушь нёс — якобы он от людей слыхал про оргии и чернокнижие.       — Это какой Симон? Салезарис? Наш капеллан, что ли? А ему откуда знать?       Эсташ шевельнул губами, запоминая имя врага. Вдруг судьба сведёт? А уж нож под рёбра всадить — дело нехитрое.       Разговор меж тем продолжался.       — Да непонятно. Не то дурак, решил поквитаться за что-то, не то…       — Хм… Наш магистр опять на десять ходов вперёд думает?       — Я полагаю, что да. Подстраховался. Чтобы в случае чего можно было сказать: «Вот видите — Госпиталь с Храмом не вместе, мы даже свидетельствовали против». В любом случае, Симон один обвинял, остальные заступались. Храмовников оправдали.       — Погоди! Как оправдали? А я слышал, что маршал и прочие в тюрьме?       — Ты не дослушал. Святому престолу такое решение Кипра не понравилось, Климент надавил на Амори, приказал взять храмовников под арест.       — Ну ещё бы! А регент что?       — А регент пометался, да и арестовал. Тут, правда, часть двора встала на дыбы — бесчестие получается. Так что вдогонку к храмовникам несколько дворян тоже в камеры сунули охладить пыл. Так что сидит д’Озелье и горестно пишет на волю пространные письма о вероломстве Амори.       — Амори — это их единственное спасение! Он не бесчестный человек, делает что в его силах. Климент прогнулся под Филиппа, и теперь они давят на несогласных единым фронтом. Ну невозможно Кипру переть против французского короля и папы!       Эсташ напряжённо морщился, соображая. Попытаться найти тех дворян, кто протестовал против арестов храмовников и сам отсидел в тюрьме? Или пойти к Амори Тирскому? Эсташ едва сдержался, чтобы не фыркнуть, — кто ж с простолюдином говорить-то будет? Его и близко не подпустят к королевскому двору Кипра! Если только представиться посланником от группы храмовников и обратиться якобы от имени какого-то рыцаря, успевшего бежать? Эсташ мысленно перебрал гостей Жослена и Сержио. Ну… Пожалуй, идея. Само собой, если и направляться в Европу, то не прямиком во Францию, а через лояльный Арагон. Ладно, это он позже обдумает. Что ещё расскажут сплетники?       Над головой продолжался спор.       — Толку от его благородства тогда? Он не станет рисковать троном ради проигравших! И так слишком зыбко его положение. Так что хорошее отношение Амори в судьбах рыцарей ничего не меняет. Единственно, не пытают их пока. Но боюсь, это пока. Очень уж Святому престолу нужны признательные показания. Скоро пришлют своих псов из Европы и…       — Дела… Слушай, а я тут слышал ещё… — Говоривший замялся. — А казну-то конфисковали?       — О, брат! Самый интересный вопрос во всей этой истории. А нет казны. Не оказалось на момент ареста ничего. Болтают, что д’Озелье не просто так устраивал представление с обороной, неповиновением приказам понтифика и судом, в это время золото тайно вывозилось из командорств. Да ещё некоторые командорства, те, что ближе к портам, чуть не всем составом сбежали к сарацинам.       — Однако… Хороши воины Христа. Так и поверить недолго наветам. Ладно, с бежавшими всё ясно — на честный суд рассчитывать не приходится, тут уж каждый сам за себя. Но как казну умудрились упустить?! Для этого сколько сообщников нужно? И куда-то же надо её увезти?       — Понятия не имею и вам обоим не советую ни у кого интересоваться, — буркнул голос.       — Та-а-ак. Бартелеми, засранец, знаешь ведь! Арон, держи его, он щекотки боится. Кайся, сын мой!       Эсташ с удивлением глянул в окно, откуда раздавалась возня, пыхтение и гогот всей троицы. Взрослые мужи вроде… Смешно им! Эсташу вот совсем не смешно.       — Ладно! Всё, сдаюсь! Только то, что слышал, плюс мои домыслы… — Тот самый Бартелеми понизил голос до шёпота.       Сколько Эсташ ни вытягивал от старания шею, сколько ни напрягал слух, ничего, кроме отрывочных — «Арагон», «порт», «три судна», «самые доверенные рыцари простыми возницами», «под страхом изгнания» — не услышал.       Ударил колокол, созывая всех на вечернюю молитву. Эсташ подождал, пока сплетники не удалились, и сам принялся выбираться из кустов. Ну вот, больше он, пожалуй, и не узнает. Можно уходить.       На следующий день он плотно отобедал, сообщил брату Роже, что передумал идти в монахи, полюбовался на перекошенную морду наставника и покинул гостеприимное командорство.