Рыцарь Храма Соломона

      Темнота чуть утратила непроглядность, но Робер даже не шевельнулся, лишь плотнее закутался в плащ, стремясь сохранить крохи тепла. Больше всего он хотел снова провалиться в сонное забытьё. Но зыбкая дрёма, дарующая краткий покой, уже отступила, вытолкнув узника в новый безрадостный день.       Он уставился на маленькое пятнышко света, появившееся на полу камеры и означавшее то, что где-то там, за стенами замка, вновь встало солнце. Пятнышко было зыбким, свет, излучаемый им, — тусклым и едва ли заметным для обычного зрения, но Роберу в непроницаемой тьме камеры оно казалось едва ли не восходом солнца над горизонтом. Он не знал, откуда оно бралось: то ли свет находил себе путь из каких-то верхних помещений, проникая через щели в перекрытиях, то ли время и погода пробили крохотную брешь в стене, разрушив кладку. В любом случае он был безумно этому благодарен — крохотное пятнышко света, упрямо появляющееся в его узилище каждое утро, позволяло держаться за остатки разума.       Это было страшнее пыток, ужаснее предательства, невыносимее позора. Забвение. Кромешное, безнадёжное одиночество в каменном мешке. День за днём, ночь за ночью, месяц за месяцем. И они тянулись, и тянулись, и тянулись… Иногда Робер думал, что уже умер и это и есть ад. Он пытался вспомнить ощущение солнечного тепла на коже, ветер, упруго бьющий в лицо во время быстрой скачки, цвет неба в полдень, запах молодой листвы. И не мог. Сколько он здесь? Год? Два? Больше?       Месть инквизитора за сцену обнажения перед кардиналами была воистину иезуитской. Робер ожидал побоев, возобновления пыток, но не такого.       — Вам так нравится быть в центре внимания, брат Робер? Несмотря на все мои предупреждения? Не к лицу монаху гордыня, вы не находите? Ну что ж… Я думаю, уединение, молитвы и размышления о своих грехах пойдут вам на пользу.       Его перевели в глухую одиночку в самом дальнем закоулке узилища, куда не проникали не только свежий воздух и солнечный свет, но и даже скудные звуки тюрьмы. И забыли о нём. И вот уже бог знает сколько времени Робер не слышал ничего, кроме шагов стражника, раз в день обходящего узников, и не видел ничего, кроме каменных стен в неровном свете факела, с которым тот приходил.       Очередное утро ознаменовалось скрежетом замка. Робер не глядя подтолкнул свою плошку, но пришедший отчего-то медлил.       Робер, щуря слезящиеся от света глаза, поднял голову, чтобы глянуть, чем вызвано промедление. Новый стражник, хмурясь, смотрел на него и не торопился наливать баланду. Молодой. Молодые тюремщики бывали ретивы, им ещё не прискучила работа и узники — заехать сапогом под рёбра, наддать по миске с похлёбкой, чтобы оставить без еды до следующего раза… Ну. Что тебе? Как развлекаться думаешь?                    Стражник вздыхал и нерешительно топтался на месте.       — Брат Робер? — вдруг неуверенно спросил он.       Робер удивился. Тут никого не интересовало его имя.       — Что вам нужно?       — Вы — брат Робер? Второй оруженосец магистра?       Робер почувствовал лёгкое раздражение.       — Очевидно, да.       Стражник прерывисто вздохнул:       — Не может быть.       Робер окончательно выпал из своего сомнабулического состояния и заинтересовался.       — Почему же не может?       — Брат Робер — молодой красивый рыцарь. А вы… Простите.       Из груди Робера вырвался смешок.       — Да неужто? Просто поверьте, что это я. Что хотели?       Стражник присел, пытливо рассматривая Робера.       — А вы… Вы не узнаёте меня?       Робер равнодушно пожал плечами.       — Уберите факел, мне больно смотреть на огонь, слишком ярко. Я не запоминал лиц охраны.       Стражник заколебался.       — Нет. Я… Я однажды на вас кувшин вина вылил. Давно. И меч как-то раз на ноги уронил, помните? Если это и вправду вы.       Робер нахмурился, хотел было сказать, что молодой тюремщик выдумал какое-то очень странное развлечение, но память уже заработала, всплыли сами собой воспоминания. Робер вскинул глаза:       — Люсиан?!       Люсиан радостно закивал.       — Ну и запрятали вас! Еле нашёл.       Робер рассматривал молодого человека, лишь отдалённо напоминающего тощего и смешного, лопоухого горе-оруженосца.       — Взрослый совсем, изменился. Я и не признал, а сейчас вижу — ты, — протянул Робер.       Внезапная мысль отравленной иглой воткнулась в мозг, он брезгливо скривился и отшатнулся:       — И ты? Ты тоже из этих…       — Из каких? — растерянно спросил Люсиан.       — Специально вступил в Орден, чтобы потом выдавать братьев. Не зря Бертрану тогда всё казалось, что новые братья все какие-то мерзкие.       — Нет! Нет, меня Жослен спас. Вы же меня к нему отправили, помните? Я успел пройти, прежде чем Тампль окружили. А Жослен обманом отослал из Парижа. Мы с братом Бертраном хотели его убить. А потом… Ой, долго рассказывать… Потому я так долго и не мог вас найти. Жослен сказал, что надо лицом повзрослеть и измениться, чтобы не признали. Я нашёл вас! Знали бы вы, как сложно было сюда попасть!       — Жослен? А с ним что? Бертран на свободе? — Робер вцепился в руку Люсиана.       — Не знаю, как сейчас, а три года назад был жив-здоров. Они с братом Жосленом…       Люсиан оглянулся на дверь и принялся шёпотом пересказывать историю своего спасения. Робер жадно слушал, верил и не верил одновременно.       Скороговоркой вывалив на Робера ворох событий и пообещав рассказать подробнее позже, Люсиан снова скорбно вперился в его заросшее бородой лицо. Осторожно отвёл нечёсаные колтуны с Роберова лба и с болью сказал:       — Вы ужасно выглядите, мессер, я правда не узнал. Только глаза и остались. Жослен запретил мне соваться к узникам без приказа, но… Брат Бертран говорил, что Жослену плевать на людей, которые ему бесполезны, поэтому у него всё получится. А мне не плевать, я попробую совместить. Я что-нибудь придумаю. А пока вот, фляга. Это мясной бульон. Пейте, да я заберу посудину, чтоб не попасться.       Вот об этом мог и не говорить: весь их краткий разговор Робер невольно скользил глазами к фляге на поясе Люсиана. Истощённый, доведённый до края организм чувствовал мясной аромат даже через плотно подогнанную пробку, и если честно, последние минуты Робер уже не мог думать ни о чём, кроме дразнящего, сводящего с ума пряного аромата. Когда Люсиан снял флягу с пояса, Робер буквально выхватил её трясущимися руками и принялся пить, давясь от жадности. Обыкновенный бульон, чуть тёплый, жидко сваренный, взорвался на языке неземным блаженством. Робер застонал. Кажется, если бы Люсиан попытался отнять у него флягу, он вцепился бы ему в руку зубами. Но Люсиан, естественно, не стал этого делать, только горько смотрел на Робера.       — У меня через три дня караул, шерстяное одеяло принесу. Будете прятать под солому, если кто вдруг заявится. Хотя кто сюда ходит…              — Люсиан, подожди. Скажи мне, что́ сейчас?       Люсиан удивлённо глянул, пожал плечами:       — Так к обедне время идёт.       — Нет, я не то хотел узнать… Сейчас весна или ещё зима? Теплее вроде стало.       — Да почти весна. Февраль.       — А… год?       Спрашивать было стыдно, а на откровенную жалость в глазах Люсиана смотреть неприятно.                   Люсиан помолчал, вздохнул.       — Сейчас февраль одна тысяча триста десятого. Почти март. Вы здесь два с половиной года.       — Десятого… — Робер уставился в стену, пожал плечами. — Как будто не так уж и много… А я, ты знаешь, совсем потерялся. Мне кажется, что я здесь так давно, целую вечность. Ничего не происходит. Да и какая разница. Всё равно буду здесь, пока не сдохну… Я иногда думаю, костёр как-то быстрее…       Он опустил голову, потом снова глянул на Люсиана.       — Тебя не хватятся? Я совсем ничего не знаю, рассказал бы мне.       Люсиан оглянулся на дверь.       — Сейчас могут. В следующий раз подольше задержусь. У меня напарник пьяница и ленив. Как уснёт, я приду.       Через три дня Люсиан появился, как и обещал, с одеялом и очередной флягой бульона. Робер очень старался пить молча и не давиться. С сожалением подобрав языком последние капли, он вернул флягу и благодарно кивнул. Люсиан хмуро качнул головой.       — Живот не болел после прошлого раза? Я жидкий сварил специально, в этот раз чуть покрепче. Мяса пока не принесу — кишки завернёт. Одеяло вот.       Робер нетерпеливо кивнул.       — Хорошо всё, спасибо. Даже в голове как будто яснее стало. Расскажи мне. Расскажи всё.       — Всё… Ну, про брата Бертрана я вам рассказал. Никогда не знаешь, как оно в итоге обернется: ведь получилось, что брат Гуго спас его своей подлостью.       Робер усмехнулся:       — Де Пейро не нарочно, уверяю тебя. Он бы локти сгрыз, если бы узнал. Он жив, кстати?       — Жив, высшие сановники почти все живы, только казначей умер. Давно, почти сразу после ареста и пыток. Насчёт здоровья остальных тоже… Сами понимаете.       — Жан де Тюр? И король не стал спасать его? Это же он ссудил деньги в обход Магистра! Я думал, что уж с ним-то помягче обойдутся…       — Ну так уже ссудил. Чем он ещё мог быть полезен королю? Арестовали, как всех, пытали.       — А вот скажи. Тогда, после папской комиссии, так всё и затихло?       — Нет, отчего же? Папа назначил новую комиссию. Она, правда, долго собиралась. Только в августе собралась. Комиссия выпустила воззвание. По улице ходил глашатай и спрашивал, кто хочет защитить Орден Храма. Три дня ходил, никто не отозвался.       — По улице? Они совсем идиоты?       — Одного из кардиналов, видимо, не предупредили, и он так и спросил. Каким образом люди, прикованные к стенам в тюрьмах, могут явиться пред очи комиссии? Потом пошли по камерам, спрашивать уже по-настоящему.       — Как же так?! Ко мне никто не приходил! А я?       — Вы! Я думаю, вас специально так далеко засунули. Чтоб вы опять что-нибудь не вытворили. Если честно, я уже и не надеялся вас найти, думал — придавили где по-тихому да похоронили. Я рад, что о вас забыли. Брат Жослен следит за процессом, но говорит, что ничем хорошим это не кончится, как бы Орден ни защищался.       — А чем же занят драгоценный брат, кроме как из безопасного места следить за нашими мучениями? — зло спросил Робер. — Хоть бы яда передал, с-с-су…       — Яд я вам не передам, даже если Жослен велит, не надейтесь. Я вас вытащу. Пока не знаю как, но вытащу. А Жослен, ну вы же понимаете, что передо мной он не отчитывается. Да и перед бароном де Латром тоже не особо спешил. Я не всё разумею, конечно, но если судить по мне, то Жослен находит спасшихся. И устраивает их в разные города, на разные должности. Я безродный, никаких талантов у меня нет — поэтому я просто стражник. Другие ещё где. Он не всегда во Франции. Появляется, потом исчезает на месяцы, иногда от него приходят. Что-то, наверное, ещё делает. Не знаю, что́ ему это даст в итоге, слишком мудрёно для меня.       — Да уж. Точно Бертран про него говорил, что змея. Ладно, бес с ним. С процессом-то что?       — Ну вот… Всех заново начали опрашивать. И Магистра, и де Пейро, и прочих. Поначалу без толку. Высшие сановники твердили, что их имеют право допрашивать и судить только в присутствии папы и только ему решать их судьбу, а они всё уже сказали.       — Людей сломали. Все боятся…       — Разумеется, боятся — есть чего. Рыцари ещё говорили, что они не сведущи в законах в должной степени и отстаивать своё доброе имя и честь Ордена просто неспособны, когда им противостоят профессора с теологических кафедр и искусные легисты. Да… Так вот. Но постепенно стали смелеть. Один, другой. Есть такой Пьер Болонья. Он вызвался защищать Орден. Он очень грамотно возражает королю и инквизиции. Семьсот человек прошло перед комиссией. Все твердят, что оговорили себя под пытками. Комиссия колеблется.       — Я знаю Пьера. Он представлял орден при Курии. Очень грамотный рыцарь и отличный легист. У него может получиться.       — Брат Жослен говорит, что у него получилось бы три года назад, если бы Магистр очнулся вовремя, пока все были на свободе. А сейчас, даже если сам Спаситель лично сойдёт с небес и будет свидетельствовать в пользу Ордена, это не поможет.       Робер тяжко задумался.       — Да, наверное он прав… Только что же нам остаётся? Обречённый цепляется за любой шанс.       Сколько прошло веков,       Который день за окном?       Лёгкий узор стихов       Долгим тревожным сном.       Может быть, это миф,       Может, любовь и страх.       Мир отражён на твоих       Тонких и чутких руках.       По дороге в легенду нам не будет удачи,       И по звёздам забытым не вернуться назад.       Нас по просьбе последней дождь весенний оплачет       Прежде, чем лёд и полночь отразятся в глазах…       Сколько было потерь,       Что жизни уже не жаль.       Кто постучится в дверь,       Чтобы прогнать печаль?       Кто назовёт в ночи       Имя — защиты знак?       Но тишина молчит       И обнимает мрак.       Кто пронесёт свечу       По долине ветров?       Звёзды бегут по мечу       Пламенем древних костров.       Раны души весна       Скроет от глаз травой.       В мире опять война,       А ты всё ещё живой.       Наталья Новикова. «Кара бессмертием»