Идентификация пустоты

      Прагма — это не взрыв сверхновой, а точный расчёт траектории полёта. Это не безумие под всполохами неоновых молний, а договор, подписанный серебряной помадой на кожаном контракте. В галактическом мире «Барбареллы», где плоть — это блестящий купальник из серебра вместо бронежилета, а чувства — часть межпланетного квеста, прагма расцветает, как голограмма советчика на космическом корабле: холодная, но безупречно красивая.       Дюран-Дюран — жестокий тиран с макияжем, напоминающим жидкий металл. Она — космическая амазонка в стрейче-виниле. Их связь не строится на страсти, которая тут же испаряется, как духи в вакууме. Нет, это сделка: он предлагает власть, она — своё умение любить всех и вся. Их диалоги — переговоры двух дипломатов на дискотеке концерта света. Он её спрашивает:       — Ты будешь моей королевой? — и в его голосе нет дрожи влюблённого, только ровный гул генерала.       — А трон будет вращаться? — парирует она игривым настроением, как расползаются пузырьки в франчакорте, потому что эстетика важнее чувств, а чувства — всего лишь декорации.       Они не ломают друг друга в объятиях — они примеряют роли, как костюмы от Элио Фьоруччи. Любовь — это не про боль от чувств, а необходимая функция, холодные башни на Тауэрском Мосту, паром «Дувр — Кале» через Ла-Манш. Дюран-Дюран не ревнует, когда Барбарелла флиртует с роботами. Она не плачет, когда его империя даёт смехотворный сбой. Они знают: в галактике, где даже солнца искусственные, только рациональный союз имеет смысл, даже если он фальсифицирован выгодой экспедиции.       Прагма — это «люблю тебя, как VIP-билет на конец света на дорогущей яхте Средиземного моря». Никаких клятв на крови, только подпись блёстками на договоре. Их сердца бьются в такт синтезатору хромового декаданса, а не друг другу. Да оно и не нужно ни одному из них.       И если поцелуи — то только в условиях невесомости, чтобы не испортить макияж. Если страсть и возвышенные, переполняющие лунное озеро эмоции, то только не в расчётливой и крепкой прагме.

***

      — Чёрт поб’ри, когда ты успел обдолбаться? У т'я руки вон, пляшут.       — Стиральные феи не раскрывают своих секретов, Мэй.       Адам, подёргивая бровями в попытке раскрыть слипающиеся глаза, в очередной раз озлобленно отодрал защитную часть плёнки от восковой полоски. Веки были слегка непослушными, но он отчаянно боролся с ними, предлагая более поздний реванш.       — Ну на этот раз ты се’ яйца вместе с этой х’рнёй точно оторвёшь, — молодой человек вяло прикурил самокрутку, почесав этой же рукой нос от возникшей щекотки.       Мэйсон не был ни отточенной моделью внешне, не распрекрасным неприхотливым безумцем внутри, но более-менее самым обычным пареньком выше тинейджерского возраста. Зубы кривоваты, однако русые кудри придавали видок Тома Канти, что уже неплохо. Иногда даже симпатично, если торшер накрыть простынёй.       — Если ты перестанешь бубнить мне под ухо, то всё пройдёт первоклассно. Потом ещё будете просить меня сделать и вам то же самое, — он осторожно приклеил липкий прямоугольник чуть ниже мошонки, поправляя пальцами образовавшиеся сгибы, — а я, как истинный хранитель древнекитайских тайн, откажу вам, и вы будете ходить со своими кучерявыми елдаками и хныкать, что когда-то не принимали гладкий стиль.       Картина зауголевшим маслом: разморённый вечерним спёртым воздухом оболтус поперхнулся своей же травкой, когда второй, нисколько не смущённый своей наготой кретин, вырвал злосчастную полоску, пропустив писк боли в зажатую зубами нижнюю губу.       Такие скромные вечера нередко происходили в ужасно задрипанной комнатушке на Ковент-Гардене. Деревянные дощечки, на которых сидит голая задница Праудлава, смилываются помыть, спасибо деве Марии за её пол, раз в месяц, а остаточные подгорелости от давнешнего пожара виньетируют полы. Железные кровати на пружинках по ночам могут изрыгивать невысказанные претензии, таким образом общаясь между собой через бумажные стены, хотя вся страна убеждает: «У нас самые крепкие, прочные и утеплённые стены», а потом удивляются, когда поселенцы этой обобщённой квартиры зимним утром не отлипают от ржавых батарей.       — Мне каж’тся или сюда кто-то поднялся?       — Это мадам Роуз пришла изъять твой косячок, чтобы самой пригубить травы втихаря у себя, — Адам не шибко аккуратно сложил восковую полоску к такой же куче смятых и волосатых бумажек.       — Не, родной, я р’ально слышал скрип, — Мэйсон округлил свои глаза в сторону двери, выпрямив одну руку и настороженно отлепляя спину от кровати.       — Да заберёт, поворчит как обычно, — парень провёл рукой по покрасневшей поверхности возле мошонки, убеждаясь в своём ненаглядном виде. — Дай крем какой-нибудь.       — Пойди свой возьми. Я т'е тут делится пледом и маслами ещё не предлагал, ага.       Сам же Адам часто благородно отказывал давать что-либо другим, постоянно упираясь в то, что несчастная гель-смазка или так популярный кондиционер для волос внезапно кончились. Приходилось изощряться, чтобы обворовывать других, а иногда сил не было даже на хитрые уловки. Поэтому он устало встал и подошёл к столику, похожему на те, что стояли когда-то в компаниях для соединения телефонных линий.       — Какой ж’ ты скотт, — Мэйсон лёг обратно и какое-то время спустя, услышав мокрое похлюпывание, увидел результат своего бездействия, в виде обмазывания подъяичной кожи французским кремом для лица.       Праудлав был, естественно, хуже, чем любая дворовая живность, поедающая траву на солнышке. Всё ему стекало с рук, казалось бы, из-за благочестивых выходок из серии: «Конечно, я подменю тебя», когда кому-нибудь сильно натёрло очко в течении вечера и терпеть это уже невыносимо, или же «Конечно, я не расскажу об этом ужасном и неприятном инциденте», подробности которого лучше даже не визуализировать и не вспоминать. Только так он заставляет закрепить на других добавочные шестерёнки в огромных напольных часах, плюнуть и прочно скрепить их вместе, что позже, по его щелчку пальцев, могут как остановится, так и оказать полезную услугу.       — Почему эта херня пахнет, как бабкин комод?       — Я думал, ты привык к зап’ху настоящих заморских полей. У Луизы они пахнут по-другому? — Мэй докуривал последнее от косяка и лениво почесал поясницу.       — Не вспоминай больше о ней, когда я рядом.       — Чё, внатуре ‘сё так хуёво у вас?       — Хуже и быть не может, — парень довольно покрутился в необрамлённый кускок зеркала на столе, захватывающего две трети тела. Бесподобного тела. Без изъянов. Без-подобия-изъянов тела.       — Чув'к, мне тебя жаль. Хо'ш докурить?       Сегодня у Адама был не особо нагруженный вечер, и запланированных встреч более не ожидалось, точнее, не хотелось. Из клиентов были только самые разгрузочные и, в какой-то степени, приятные. Большой Дик, Карим, Майки «Карлеоне», Плюшевый Тимми и только запарный, потому что он чаще всего нудный и чересчур нежный мистер Вейл. Бывший литератор, седой, как пики пены на дне, в давно забытом бокале пива, любитель помолчать, полюбоваться, отлично делает римминг, практикует дни, когда дальше поцелуя и слушания звуковой пытки без перерыва на кофе в виде старых поэм никуда не уходит. Сегодня был как раз именно тот самый случай, когда и трогательный сказ в стихах про вечное — горное, про забытое — сожжёное и классическое двустороннее ласкание. Скучно, но терпимо.       Аду хотелось бы расслабиться, однако, как и смесь эрл грея с кофе и взбитого молока, то есть возбуждающее сознание соль и низкосортной пробы конопля, не давали гарантий на безопасную для других участников бордели ночь.       — Я такую парашу даже докуривать не собирался, — и особенно дружеским, что даже без лишнего звука или подозрительного шороха, образом вынул одну сигарету Consulate, аккуратно зажал между еле приоткрытым ртом и потянулся за “домашними” штанами. Восемьдесят процентов полиэстера, чтобы мягкость ткани приятно щекотала лодыжки, двадцать хлопка, чтобы “не использовать голимую синтетику”, и зелёные завязки в придачу, чтобы хоть как-то отвлекаться от унылого кирпичного оттенка.       — Блядство. Я поправился.       Штаны на нём сидели, если не идеально, то как минимум, как вшитые телесными нитями в кожу. Он не может поправиться. И совершенно прекрасно знает об этом.       Дверь безучастно открылась, как если бы попыталась уличить Адама в откровенном воровстве и незаметном виде. И тут же пошатнулась назад.       — Ой, извините. Я снова перепутал комнаты, — испуганно раздалось из прохода. — Вот же придурок. Чёртовы...       — Феликс, милый, заходи, — от зажатой сиги звук заглушился, фраза обыденно скомкалась и стала по-дружелюбному панибратской.       Неряшливая макушка с вьющимися рыжими волосами опасливо просунулась вовнутрь комнатушки, так как в новом коллективе над ним обычно либо подшучивали, либо, что ещё хуже, вообще игнорировали его существование. У него были искусанные не привлекательные ногти, смешная родинка на шее, по форме напоминающая облевавшегося котика, а также ужасно зелёно-белёсые глаза. Стоило ему чуть ступить, в носу засвербело и зачесалось от прикольного запаха анаши.       — Хочешь, он воском наведёт марафет у твоих яичек? — курильщик травы, уживительно насмехаясь, перевернулся на живот и подперел рукой щёку, ведь знает, чего ожидать.       Праудлав, словно его работой было останавливать нарушителей дорожного движения за незначительное превышения скорости на свободной от ограничительных знаков трассе, подошёл подозрительно близко к новенькому и с непоколебимым выражением лица, речитативно спросил:       — Ты помнишь, как мы ходили на Пэттикоут-Лэйн и все эти мысли родились у тебя в голове, но-о-о?       Его выдавали лишь тянущийся через всё тело грув влево-вправо и постукивающая подошва резиновых тапочек об пол, оттачивающая некий заводной ритм.       — Не совсем помню такое... Какие мысли?       Адам продолжил напевать уже более свободную мелодию и даже хитро заулыбался.       — О, да, мы Лондоновские парни, оу е. Разве ты не помнишь, что мы Лондоновские парни?       Они с Мэйсоном переглянулись и откровенно захохотали и вот Феликс снова ощутил себя уродливым лишним пазлом в уже готовой картине Баския.       — Не прошёл ты проверку, кисунь. Не расстраивайся, сделаешь мне чай, и я прощу тебя за такую кошмарную оплошность, — он поджёг сигарету взятой с полки зажигалкой и толкнул молодого парня вперёд, под возмущения угашенного и обворованного кучеряшку.       Всё в этом особняке из камня, цемента и картона знали, что если Ад ходит напевает Болана, значит, сегодня он вынюхал достаточно и облеплён увеселительным настроением со лба до запалированных пят.       — Чай? — нетвёрдо спросил Феликс, всё ещё расстраиваюсь таким унизительным отношением к себе.       — Обычный лапсэнг с жасмином и тремя кубиками сахара.       Парень уверенно завернул на кухню, на которой пахло сырыми яйцами и бананово-насвайными оттенками мусорки. Представляло помещение из себя удлинённую часть коридора с двумя плитами, небольшой деревянной и разрезанной столешницей, двумя засраными раковинами и двумя висячими лампами. Если включить свет, то мухи разных пород, сортов и давности смерти будут трупировать дохлятиной с лапками кверху.       Часто вечерами ребята собираются здесь, чтобы отметить очередной никчёмный, ничем не официальный, никак не праздничный пройденный день. Из бара внизу им достаются какие-то недорогие бутылки химозного пива, нефильтрованного эля, по специальным просьбам — кислющее вино, и они распивают это всё за кривым овальным кругом, роняя шутки о том, как же каждого скудно затрахал тот или иной, если и прикасался вообще.       В такие моменты хочется верить, что они напросто бедненькие студенты в обшарпанной общажке и что выбор посвятить себя жричному делу никак не отразится на их самовосприятии и самоценности. Конечно же, не отразится. Никаким образом. Нет. И у этого порочного круга есть разрывная линия. Определённо, да.       Праудлав уселся на стул, закидывая ноги на стоящий стол, что был практически без лишней грязной посуды, за исключением пары грязных кружек и испачканной оранжевым маслом вилки.       — Я думал, этот чай на вкус как сожжённый вязаный свитер.       — Он лучше, чем тэтли. Потом хотя бы отдирать налёт не надо.       Сатириазис, или же нимфомания по-мужски проявляется в основном одинаково у всех представителей пенисного пола. У некоторых причины физиологические, гормональные, у кого-то психические, социальные, стрессовые, побочные и, конечно же, аддиктивные.       Пары от чайника не настолько пышные, чтобы сигналка срабатывала каждый раз, когда вода закипает.       — Или ты любишь, когда кого-то дерут, Феликс?       У Адама, казалось бы, одновременно и помойное ведро этих причин, но при ближайшем рассмотрении, ни одной точной или конкретной. Больше же, как часть антисоциального поведения, бороться с которым смысла-то и не было.       В мутном стекле видно, как вода окрашивается в цвет светлой мочи.       К примеру, постоянный поиск половых партнёров, при условии его шлюховатой профессии, не видится таким-то уж и разумным. Удивительно каждый раз смотреть, как такие грубые по своей форме белые кубы крупных сладких песчинок безоговорочно поддаются кипятку.       Фил чуть было не выронил упаковку серых пакетиков, так как юноша всё ещё пребывал в опустошении и унижении от безысходного выхода найти заработок на учёбу, а подобные колкости не доставляли ему и крохи смеха.       — Потные мужики в коже, ночами гоняющие на мотоциклах. Я прав? — сигналка на кухне даже для дыма от сигарет бы не сработала. Чистого диковинного вида декор.       — Адам...       — Что такое, милый? — он убрал ноги со стола и скрепил руки за головой, выжидающе поглядывая за так обожаемым им стеснением в позах и жестах.       — Мне не очень приятна эта тема.       Феликс не был похож на обычную проститутку из их клуба. Когда мадам Роуз только приняла его, она хоть и пожалела его мокрым взглядом, но и отдавала себе отчёт в том, что нужно будет привыкать к его гербаризации и нерасторопности. Его не нужно было заставлять кого-либо принимать и обслуживать, но и сам он редко предлагал лечь под кого-нибудь.       Праудлаву же, как одному из самых опытных и любимых всеми продажных лун, не отправляли задрыпанных пьяниц, жаждущих попробовать что-то эдакое, экзотичное же иль модное, в новинку, или заядлых любителей вдоволь поиздеваться над готовыми на всё мальчишками.       Сегодня к нему традиционно заглянул Дик — достаточно крупного размера негритос, с безобразно смешным акцентом, корнями из южного пустынного континента и до тошноты доброй душой. Он каждый раз спрашивает:       — Как дэла у самой красивый принц во весь Ландан?       А Адам не без доли лёгкого подтрунивания процеживает отдельно каждое слово:       — Гораздо лучше, чем у поэтичного мишки передо мной. Но это ненадолго.       Дик знает, что пульсирующее «ненадолго» означает небольшое изменение ответа. Когда изящное светлое тело, словно тростник у реки Конго, готовое согнуться под ветром, накрывается тёмным грубым шёлком и не дрожит, а расширяет своё устье, чтобы принять эту самую разлившуюся за границы реку, тогда-то вся мощь и гигантизм большого человека растворяются в воздухе саванны, и он видится плюшевой, подгоревшей на солнце игрушкой. Самой счастливой. И дела становятся лучше уже у него.       После нескольких посещений «Звёздочки» клуба, тот стал приносить с собой по цветочку. По классике — насыщенно-бордовую розу с ленточкой посередине. Адам недолюбливает этот вид растения, у него с шипами и бархатными лепестками свои счёты, однако радуется он мини-букету каждый раз, хотя романтикой, как и разнообразием на расстоянии и одной мили не пахнет. Зато огромный хер Дика Праудлав обожает.       — Меня интересует не это, малыш. Не даёт мне покоя только лишь твой типаж, под которым ты так громко стонешь, — горячую кружку перехватили из рук, едва не пролив напиток за бортик.       — Почему тебя это волнует?       — Сам не знаю, — парень непозволительно громко отпил больше половины чая и позволительно тихо проглотил одним. — У тебя же должна быть хоть какого-то сорта клиентура, а насколько я подмечал, всё же погрубее тебе по нраву, да?       — Мне не нравится ничего и никто. Ты прекрасно осведомлён о моей ситуации, и я не нахожу забавным...       Феликсу пришлось судорожно ойкнуть, ведь на его плечо вылили немного цветочного кипятка.       Адам, помимо подглядывания за так обожаемым им стеснением в позах и жестах, до чёртиков без колёсиков ловил кайф от оставленной в ком-то частицы себя, как бы это не звучало и не думалось. Он пошёл дальше за кухню, ковыляющей походкой выходя к одной непримечательной двери, и уже из-за неё радушно раздалось:       — Птенчик, ты такой милый. И тут восхитительно уютно!       Новенький явно был поглощён восторгом от вырывающегося “любимого соседа” в его личное пространство. Исключительно добавлял вопиющей радости тот факт, что сейчас там станет накурено.       Поначалу, Праудлав, не то чтобы насильно, но впечатлительно активно, даже в некотором смысле напролом, старался приспособить его к этому месту. Лишний раз мог подойти, приобнять, шепнуть, что во время минета щёки нужно максимально втягивать для большего ощущения. Или посоветовать подкладывать подушку под себя ради удобства, чтоб таз был выше. Никогда не забывал подметить о том, что необязательно вести себя женоподобно, дабы понравиться больше. «Мужики не всегда приходят поглазеть на андрогинное нечто, от непонятности визуальной картинки могут и уйти без чаевых». Предлагал нюхнуть тот или иной раз для большей отдачи и возбуждения нервных окончаний тела. Где и как нужно себя трогать, чтобы «даже старый дедок кончил только от нежных стонов и мягких касаний». Объяснял как нужно прочищать анус и о важности периодического использования анальных пробок. Спасибо, что не показал наглядно.       Подобная халявная помощь предполагала некую отдачу без сдачи и это как никогда, то есть постоянно, напрягала.       — Я знаешь, что заметил, — Адам провёл пальцем по деревянной рамке с фотографией счастливой улыбающейся семьи, — ты целуешься так, будто совсем недавно узнал, что у людей есть рты.       — То есть?       — Ну как винздорская проститутка с налётчиками.       — И как же ты это заметил? — Фил зашёл в свою комнату, неодобрительно уперевшись плечом в тёмно-коричневый лакированный шкаф.       — У меня бывает излишнее свободное время и к нему опционально типичное английское любопытство.       Они оба тупо уставились друг на друга, и явно каждый ожидал какого-то продолжения в виде кидания кровавых палок в яму со змеями. Лишь Ад иногда делал долгие затяжки, доказывая, что не завис и способен двигаться.       Помимо постоянного поиска половых партнёров, его преследовали навязчивые, скорее компульсивные мысли о сексе. Быстром, медленном, грязном, нежном, смущённом, игровом, но сексе. Сама фантазия о неслучившимся половом контакте придавала специфичную мотивацию на всякого рода действия.       Эти импульсы контролируются, особенно у человека с высокой выдержкой, однако круговорот страстного шёпота, домогающегося до всех вокруг, иногда бывал сильнее его выдрессированной воли. Хотя такое понятие и противоречиво, ему оно подходило, как никому иному.       Он мог бы потушить сигарету о руку, как делал это раньше, заранее зная, что ожог и след пропадёт через пару часов, но делал это нечасто, на глазах у других. Поэтому подпортил шершавое покрытие пластикового стола и разрушил идущее на рекорд однозначное рогатое молчание.       — С этим нужно обязательно что-то сделать.       Феликс тяжело задышал, как плохой сигнал дешёвого радио с двадцатью станциями.       — Матери стало хуже. Ей назначили другие препараты, намного дороже.       Адам, конечно же, знал о сложившейся ситуации у этого паренька. И, естественно, ни о какой жалости речи быть не могло. Его интересовало, насколько сильно сламывает душу человека состояние полной катастрофы, отчаяния и сломленности.       Возможно ли убедить сдающегося в том, что все его попытки жалки и бессмысленны? Что карабкаться наверх бесполезно, если у тебя короткие руки, ноги тонут в зыбучем песке, а наверху есть только щель просвета, как на дне загородного колодца. Вероятно ли убедить его в этом?       — Тебе нужно обратить внимание на больших дядь, а не промокашек с пропеллером. А большие дяди ценят статику и размеренность, — Ад медленно начал подходить к Филу, но на полуслове развернулся к нему лицом и упёрся спиной о противоположную косяку двери стену. — Знаешь, почему у меня на рабочей двери есть звезда?       — Понятия не имею.       — Потому что как-то раз я ублажил дядю до звёздочек в глазах, и он сделал ремонт в клубе и купил нам нового поставщика для алкашки. Мадам Роуз оценила эти дары и моё немалое влияние на эти подарки.       На самом деле Праудлав несколько приукрасил тот день. Не то чтобы он как-то стеснялся правды, нет. Он просто умолчал о факте его прямого падения в те времена, когда он только начинал работать в «Эдеме» и его поставили на должность крутиться вокруг шеста и бродить между кресел. Отплясывать получалось не очень-то, скорее из-за того, что вызывало тошноту от душевного отторжения. С его слов:       — Приват — другое дело. Имеется чёткая цель, перед кем изображать обезьянку у шарманщика. А когда их много? Когда куча глаз, раскиданных повсюду и одновременно в никуда. Соблазн в пустоту — это самый крупнейший и фальшивый обман.       Да и не особо привлекала сама идея мелькать на глазах у посетителей, как какие-нибудь вычурные брюки на витрине Милана, что не каждому по карману. Выглядеть перед кем-то нелепо проще, когда этот кто-то один.       Поэтому назло непреклонной мадам Роуз, он взял и упал, пародируя бездыханный обморок, руками-ногами в стороны. Плюхнулся на мужчину в костюме, который, как оказалось, был весьма состоятельным. И он действительно оказал большую услугу и клубу, и самому парню, ибо в тот день он назвал Адама «падшей звездой с небес прямо в его руки», а потом, скорее всего, правда, видал головокружительные звёзды, как в детских глупых мультиках по телику. Потом привнёс много новшеств в место, где работал его “космический мальчик”, и оставлял достаточно нескромные чаевые.       Впрочем, плюшки от дяди кончились ровно тогда, когда его хватил сердечный приступ. Зато звездой наградил, как какого-то почётного ветерана. Теперь все мимо проходящие комнаты Ада думают, что это вип-люкс персона и относятся с уважением даже просто к этой беленькой двери.       — К чему ты ведёшь? — Феликс недовольно скривил лицо.       Праудлав степенно подошёл к юноше, и хотелось бы видеть уверенность в выверенных шагах, однако лицо выражало скорее капризное любопытство.       — Я понимаю, что тебе не нравится всё это. Быть чьей-то резиновой игрушкой на час никому не нравится, поверь. Тебе стоит взглянуть на это иначе. Под другим ракурсом. Мы все — вещи, только разные. Кто-то — хрупкая китайская ваза на камине, а кто-то — почти полная смятая жестяная банка возле мусорки. Разница лишь в том, кто нас берёт в руки. Ты ещё не понял? Мы продаём иллюзию. Они платят не за твою кожу, а за то, что ты заставишь их почувствовать этой кожей.       Он обхватил подбородок Фила рукой, рассматривающе повертев с трудом поддающуюся голову из стороны в сторону.       — И под каким же ракурсом мне нужно смотреть на то, что мне достаются только жалкие, жадные байкеры, которые иногда вносят меньше, чем нужно? — Юноша хотел закричать, это чувствовалось по напряжённой челюсти. — А всё из-за какого-то там самоуверенного в себе ублюдка, который всегда забирает себе лакомый кусочек!       — Тише-тише. Вытрясти побольше можно даже из самого заядлого клиента, попробовавшего все услуги подпольной Европы. Нужно помнить, — убрав руку с лица, Адам положил её некрепкой, скорее утешающей хваткой на плечо, — в шлюшеских делах всегда главнее тот, с которым играют. А с помощью умелых поцелуев ты становишься ведущим простейшей игры, завязанной на примитивных манипуляциях.       Парень прижал Феликса к стене, не в жестокости, а в той равнодушной настойчивости, с какой взрослый поправляет ребёнка, когда тот делает что-то не так. Тепло, давление, контроль. Он не просто поцеловал, лезвием тонких губ точно ввёл холод рваных обоев в чужие лопатки. Новенький замер. Дыхание оборвалось на неначатом слове.       Адам вкусил его чахоточный привкус дешёвого кофе, дрожь в уголках рта, лёгкий солоноватый страх на верхней губе. Он умел разбирать людей на однообразные и архетипные составляющие, а юноша был для него примитивным разобранным пазлом — каждый вдох, каждое нервное подрагивание век кричали о сопротивлении, которое он так любил давить и выдавливать, проявляя на свету через весь доступный спектр плёнки.       Поцелуй напомнил Праудлаву о «Плюшевом» Тимми. Мальчику девятнадцать едва ли исполнилось, а уже вовсю повышает риск на половую болячку. Наивный, светлый, один из немногих клиентов, что просят засаживать, а не наоборот. Ада первые их встречи забавляли криво-ломаные движения и слепое стеснение, а ещё больше будоражили огромное распахнутые глаза, изучающие плющом каждый расчерченный по линейке шаг или поглаживания рукой. Тот тоже поначалу целовался, как мифическая девственница из светлячковых лесов возле озёр. Сейчас уже их поцелуи заступились, и в них нет былой непорочности.       — Расслабь губы, — отвратительная горечь сигарет прошептала это в самый уголок губы, сказочно-цветочное дыхание обдало щёку.       — М-м-м...       Его язык по-воровски скользнул за линию зубов, и Феликс вздрогнул, но не отстранился. Беспомощные руки упёрлись в заднюю стенку, создавая опору, а Адам тем временем грабил его рот — забирал воздух, забирал, как думалось, последнюю волю, забирал даже право на очевидное отвращение.       — Вот так. Чувствуешь? Это называется контакт.       Феликс не отвечал. Он и не сопротивлялся и не участвовал. Его губы поддавались, но не отвечали — как дверь, которую толкают, но она не скрипит, не захлопывается, просто... есть.       Адам взял его подбородок пальцами, наклонил чуть иначе, поправил угол.       — Губы — не просто нежное мясо, милый. Они — бескомпромиссный инструмент.       Забрать последнее, чем дышут висельники. Разворошить былые махровые надежды. Разломать уже иссохший лёд в леонских катакомбах, из которых нет прохода. Вышить узор из распавшихся швов на рубашке, которую никто не наденет. Нужно только лишь найти...       — Ты даже не дышишь! Мы не в морге, чёрт возьми.       Феликс вдохнул резко, будто вспомнив, что должен. Но его язык так и не двинулся навстречу. Когда происходит кража и удача явно не на твоей стороне, остаётся только лишь глупо хлопать глазами в надежде, что случится чудо.       Праудлав прикусил его нижнюю губу — не больно, но достаточно, чтобы тот вздрогнул.       — Отвечай. Или тебе всё-таки нравится плата три гроша за то, что ты деревянный?       Феликс, наконец, шевельнулся нехотя, механически, как будто его не заставили, а поставили перед решётчатым фактом, уходящим в потолок. Его язык робко коснулся Адамова буквально на секунду.       Парень засмеялся прямо в его рот.       — Ну хоть что-то.       И за этой секундой последовал звонкий шлепок. Поворот шеи в сторону невзрачных домом проезжей части Ковента. А потом и порозовевшая щека. И следом на толику цвета посветлели глаза, став невзрачно карими. В конце концов, только недоумение и разорвало вероломную кражу без отмычек стали в венах. Казалось бы, должна последовать отверженная злость.       — Думаешь, тебе можно всё на свете? — Феликс отбросил своё терпение, нагло крича в ничего не осознающее ударенное лицо.       Этот же бергамотово-чайный цвет в значках блеснул рифом на слайдухе. Слюна на губах свежилась и дрожала от открытого дыхания на виднеющейся ухмылке. Как когда с неба в самом деле посыпались склизкие лягушки, а в кране вместо ржавых речных вод без минералов полилось сладкое итальянское вино с мякотью от плодов. Первым делом — восторг, затем не умещающийся в норму на сутки шок.       — Ты...       Невозможно сломить и перекромсать то, что стоит вечным огнём среди бурлящих гейзеров. И нет ни единого шанса найти тёмный уголок в паутине с пустыми коробками, где есть подобие отчаяния. Его просто нет. Не за что уцепиться.       — Эти клёпанные куртки в перчатках на тебя хорошо влияют, милый.       Это не милость и не агрессия. Это Адам сдерживает себя, не оставляет больше ни одного слова в чужой комнате, потому что полосатый галстук, где нити состоят из шёлка и презрения, стал петлёй и уже затянулся потуже. Ничтожно слабая пустошь в человеческой оболочке оставила свои попытки и уходит в самую даль жилого коридора.       В его комнате завешана плотная, около джинсовая шторина, чтобы подробно не разглядывать нищенское убогое убранство внутри. Ткани не хватает на всю стену, поэтому блёклые лучи светят с обеих сторон, обнажая серость стен, которые несколько раз стирали с чужим несортированным бельём. Хотя бы так он может не разглядывать металлическую кровать с пружинным матрасом, изрезанный дикими полосами стол и шкаф с отваливающейся скрипучей дверью.       Единственная тёплая энергетика и точка залипания в тяжёлые вечера содержится в украденном с особняка канделябра с тремя подсвечниками. Работа шлюхой в том числе заключается в периодических вызовах на дом за фиксированную плату. Редко, больше как исключение, иногда в качестве жиголо. В один из таких выездов Адама отправили в поместье к леди лет сорока — старой знакомой мадам Роуз.       Она напоила его чаем, поговорила о том, какие же гомики сволочи и греховные непослушники, рушат всю систему ценностей, соблюдавшуюся со времён Генриха Третьего. Похвалила его внешний вид, вспомнила умершего от инсульта мужа и, поблагодарив за красивую речь, отпустила. За невкусный застоявшийся напиток парень и своровал красивый держатель для свечей.       Проигрыватель Торенс не светится, не украден, не имеет своей уникальной неординарной истории. Обычный подарок. Зато играют любимые синглы с пластинок. Коллекция не большая, скорее исключительно привычная до выученных наизусть хитов чартов радио и несколько альбомов. И никаких «Scorpions» конечно же. Продукту массового конвейера со штампованными сентиментальным песнями и пафосными обращениями к миру нечего делать в этом месте.       Парень механически переставляет иглу в начало на установленной пластинке, вспоминая, что не поменял её. Скрип винила, тяжёлый басс в интро.

«Меня тянет в низ,

В зияющую пропасть, в которой мы

Зеркала многократно отражают это

Между запятнанной спермой простынёй

И пахучей прихотью».

      Адам подошёл к своему зеркалу в полный рост с деревянной прямой рамой. Волосы, будто ветер перепутал их во время того, как спешил на свидание с городским смогом. Опухшие от вечной долбёжки кокаином веки. Кривое, плевавшее на симметрию лицо. Всё-таки поправился, жирное уёбище. Покатые сутулые плечи шахтёра.       — Сука.       Сплошное уродское отображение попыталось улыбнуться, но вместо этого кривой оскал перекрыл все недостатки, соединив их грозовой кучей в точке безобразия.       — Сука... Сука!

«Внутри — щелчок камеры — дрожь

Помоги мне уйти от греха

Где нить, что натянул Тесей?

Найди мне выход из этого лабиринта».

      Шесть оргазмов за день мало. В том числе, когда у нимфомана случается великий стресс и взамен не приходит сладострастный секс с сахарной посыпкой из гнева, на который Адам не то что рассчитывал, а видел его стопроцентным исходом, на помощь приходит оно...       Дёрганные руки шустро лезут под штаны, хватаясь за местами липкую промежность. Пальцы нащупывают головку, растирая только выделяющийся эякулянт. Рука потрясывается, но крепко обхватывает член, как последнюю палку над кишащей ядовитыми скорпионами пропастью.

«В моей тоске по какой-нибудь мозговой активности

Перенеси меня в эту твёрдую плоскость

Вбей меня в пылающую боль

Создающую формы, которые не стыдно тратить впустую».

      Он разворачивается спиной к заляпанному зеркалу, чтобы голая спина остыла под прохладой отражающего стекла. Прикрывает глаза, чтобы не видеть раздражающую грязную обстановку. Рука в кулаке двигается быстрее, нервознее, потому что не боится мозолей. Они будут, но быстро заживут. Темп дрочки сразу переходит на бешеный, будто противное месиво на члене нужно срочно убрать, размыть, стереть.       Ты просыпаешься — и понимаешь: это не утро, а просто ещё один кусок мигающей тьмы, который кто-то назвал полноценным днём.       — Блядство.       Ты не падаешь — ты уже давно на дне. Но дно — это не точка, а неизмеримый процесс. Оно проваливается глубже, пока ты думаешь, что хуже некуда. А потом становится гораздо хуже, и конечная точка отсчёта расширяется, прочерчивая новые, паутинные, границы падения, всегда готовая подхватить.       Ты ждёшь, когда чёрная полоса закончится. Но она не заканчивается. Она становится тобой. Ты не видишь света не потому, что он погас, а потому что тьма теперь в тебе. Она въелась в кожу, как татуировка, которую не свести, а иголка винилового проигрывателя давно испепелилась и теперь издаёт ровный белый шум.       Ты думал, что жизнь — это хотя бы чередование: боль, потом передышка, потом снова боль. Но нет. Боль — это воздух, которым ты дышишь. Ты не помнишь, каково это — не болеть, а ведь ещё и заболеть теперь является проблемой, а не даром. Ты даже не уверен, было ли такое вообще. И что вообще когда-либо было с тобой. Пройденное время не оставляет больше своих мраморных отпечатках на теле, в костях.       — Блядь... Блядь-блядь-блядь.       Ноги подкашиваются от приближающегося оргазма. Адам присаживается на колени, выставляя одну руку вперёд тяжело дышит. Накатывают слёзы. А слёзы — это отталкивающая роскошь, которую он не может себе позволить, не при других, не в одиночестве, в самом отдалённом углу.       Ты ищешь смысл, но его нет. Ты ищешь конец — но это не выход, а просто ещё одна дверь в никуда. Ты спрашиваешь себя: «Когда это стало невыносимым?» Но ответа нет. Потому что невыносимым оно было всегда. Просто раньше мог терпеть.       А теперь?       Тебе не больно. Тебе уже всё равно. И это страшнее. Не хочешь умирать. Больше всего не хочешь умирать. Просто не хочешь больше быть. Но даже это — слишком много. Потому что ты уже не человек. Ты — сломанная, испорченная, ненавистная самому себе судьба, которая забыла, как выглядит целая, по-настоящему живая.       — Блядь!       Хлюпанье от кожи члена и соплей, вытекающих из носа настолько громкие, что тихое похныкивание подстилается фоновым бэк-вокалом, на который всем всё равно.       Это не крик о помощи. Это констатация — пустота, которая когда-то была человеком.       И что самое страшное? Ты к этому привык. Сейчас, когда слабость перевалила за берега дамбы, сдерживающую истерику, до тебя доходит осознание, насколько ты ничтожен и слаб. Бесполезен и пуст. Теперь взгляни в свои зрачки — они как бездомные дырки в небесах. Приближающийся на зум ракурс из другого угла был бы кстати.       Лицо, измазанное жидкой солью, подтверждает, что кокаин — не вечный друг по забвению, а оба они не справляются со всем этим. Судорожный выдох от оргазма перекрывает белой пеленой глаза на полминуты, снимая вываливающееся из тела напряжение. Жидковатая сперма в ладони липнет, пачкает штаны, потому что это очередная конча, которую необходимо смыть, будто её никогда и не было. Как будто ничего никогда не было.       Парень разворачивается к отражению, наивно полагая, что что-нибудь да изменилось. Но нет, теперь к жалкому, мокрому и раскрасневшемуся виду добавилась замыленность от слёз.       — Дьявол!       Он ударил проклятое зеркало кулаком. За глухим звоном падающего битого стекла поспевал плач навзрыд. Несколько маленьких царапин на костяшках выглядели и смешно, и позорно. Ни в одном из осколков не было и витиеватого намёка на счастливые губы. Оно ему не улыбалось.       Ты думал, что всё в этом мире легко, что всё можно обрести лёгким щелчком пальцем и взмахом красивых глаз, а теперь ты вынужден постоянно скитаться в поисках слабости, когда сам из себя представляешь одно сплошное недоразумение, немощь и шёлк, порванный грубыми пальцами.       — Мальчик мой, что случилось?       Сутенёрша в лавандовом платье-футляре и в пурпурной накидке осторожно ступила на порог комнаты, практически бесшумно. Её крашенные в рыжий волосы, как обычно, были собраны в неопрятный бантик заколкой для волос в виде бабочки.       — Чего вам? — Адам протёр кожу над губой чистой рукой, в надежде казаться успокоившимся.       — Осколки сам будешь убирать, — её тон был много мягче, чем классический непреклонный деловой разговор. — Ты сможешь поехать на заказ?       Отличный способ отвлечься от собственной тупости. Замечательный шанс утешиться в чужих руках и ногах. Невъебенная возможность скрыться с места невинного преступления и забыть, кто ты есть. Проститутка года, работник месяца, лузер года.       — Конечно, мне нужен только пять минут...       — Там уже стоит кэб, — мадам Роуз почесала варикозную ногу кончиком лакированной туфельки.       — Это что за заказчик такой нетерпеливый? Кто-то из новых? — Прадулав поднялся, не желая больше смотреться, как маленький ноющий ребёнок, когда у него забрали конфетку.       — Он попросил оставить свою анонимность на моей честности.       — И за сколько такие условия вы продали?       Раны на руках начинают пощипывать. Припадок мышечных конвульсий сойдёт за неудачный случай. Она не сплетница.       — Чуть дороже. Сказал, оставит большие чаевые.       Мадам Роуз всегда относилась к Адаму с большим трепетом, чем к другим. Вероятно, из-за очевидного потенциала и навыка, а такие сотрудники везде ценятся высоко. Между ними не бывало душевных разговор, выяснения отношения, скандалов и денежных потасовок. Парню платят столько, сколько он заработал, минус налог и содержание в доме. Основной доход — тайные чаевые, вымоленные дополнительной лаской в момент снижения рациональности клиента.       Безусловно, такие выезда полагались не каждому желающему, и такие договоры строились исключительно на уникальном навыке хозяйки определять уровень дохода, предварительной опасности либо неподдельной доброжелательности.       — Какие-то предпочтения, пожелания, внешний вид? — Парень убрал иглу с уже шумящего проигрывателя и расчесал руками наэлектризованные волосы, готовясь слышать.       — Нет. Просто весь ты.       — Классика? Или снова какие-нибудь извращения? Вдвоём? По времени сколько?       — Адам, собирайся быстрее. Сказал на несколько часов, если что доплатит, — она сильнее укутала круглые плечи мягким шарфиком и, оценивающе взглянув на острый беспорядочный пол, вышла.       Праудлав, шатаясь внутри ватной прострацией, тщательно вымыл испачканные в стыде руки, зачесал волосы назад, пошло обнажая “вдовий пик” на лбу, натянул узкие джинсы среднего класса, обтягивающую бордовую футболку с надписью «SEX IN HARVARD» и не забыл надеть белые трусы-шорты, чтоб не вульгарно и нейтрально. Успел несколько раз подумать, стоит ли ему мыться, однако решил, что раз вызов проститутки такой экспресс, с поезда на подиум, то этим всем можно заняться уже на назначенном дому.       — Я тут покурю? — схваченные в спешке Gitanes Blondes blue, которые всяко лучше той пыли, что курит Мэйсон, нетерпеливо поджигаются, и сразу загорается фитиль.       Ответа ожидать не следовало, потому как атласный занавес водителя от задних кресел парень сразу не заметил. Его вопрос, скорее всего, даже не услышали.       Это мог бы быть самый обыкновенный, естественный в своём потоке клиентуры выезд: неизвестный путь, молчаливый таксист, половина работающих ржавых фонарей. Однако дорога вела в пахнущую лавандой и скукой аристократическую снобистику — в Кенсингтон. Огромные белые особняки, утопающие в зелени скверов, высокие окна, кованые геральдические ограды, не несущие в себе никакого смысла, и душащая бархатной подушкой тишина. Бычок из открытого окна приземлился возле чьего-то кирпичного забора.       Машина плавно остановилась, и парень с минуту полагал, что ему распахнут дверь, но когда с переднего сиденья за шторой послышался кашель, стало ясно: тут нет принцесс.       Ворота открыты, знакомая тропинка до главных дверей, неприятные воспоминания от каменной лестницы и кубических кустов, колокольный трезвон от входного звонка. Проход продолжился ради интереса. Он тут был всего несколько раз, и каждый из этих разов разбивал маленькие песочные замки в виде четырёх розовых капкейков.       Свет прихожей пролился резко, заставляя прищуриться. Фигура внутри обязывала съязвить.       — Это шутка какая-то?       Но Прадулаву не хотелось смеяться, потому что шутка не имела уморительного конца, да и содержание ощущалось халтурным. Хуже только американские глупые шоу по телевизору.       — Почему же сразу шутка?       Дэниэл расслабленно, почти по-доброму, приветствующе стоял в вязаном кардигане цвета «запылённый хаки», а глаза — дно чистейших ледниковых озёр Канады, почему-то подтаяли при первом взгляде.       Адам нелучезарно уставился на крупно-вьюнковые каштановые волосы, пытаясь подобрать как можно более колкое замечание.       — Ты серьёзно вызвал меня как шлюху сейчас? — он изящно сложил руки на груди, расстраиваюсь ещё больше. — Именно сейчас, когда последние несколько лет ты даже боялся пустить мысль о том, чтобы я стоял на пороге твоего дома?       — Для начала пройди. Мне нужно с тобой поговорить. И нет, я вызвал тебя не как шлюху.       Оба не двигались, не говорили, возможно, редковато моргали. Через какое-то нелепо проведённое в тишине время, парень ступил вглубь коридора, подозрительно осматриваясь по сторонам.       — Ну и где же Дайана?       — На курорте в Испании. Вернётся через неделю, — Бэмби был расположен к уютной, комфортной обстановке, поэтому его тон никак не скакал, не повышался и не окрашивался просящимися эмоциями. — Чай? Шоколадное пирожное из Лиона? Индейка с овощами?       — Каки-и-ие мы любезные и милые пушистые...       Парень вяло прошёл в просторную гостиную в светлых оттенках. Высокие потолки для безопасности макушки проживающего — метра девяносто. Бежевые закрытые шторы, кожаный нежно-розовый диван, овальный лакированный стол, рассчитанный на десять человек, тёмный мини-бар из дерева и ни единого ядовито-зелёного растения, чтоб разбавить рябь от белоты. Ниша с камином посередине горит, а всё равно оттенок пламени не горячий. Ни лишнего декора, ни приятного цитрусового диффузора, только витающий прохладный озон и свежеразделанное дерево.       — И чай, и тортик. В чём подвох?       — Никакого подвоха, — мужчина приобнял Адама сзади, быстро, но пылко поцеловав его в плечо.       — Ты же явно не поесть меня позвал в свой дом, — Праудлав повёл этим же плечом, как бы отмахиваясь от лезущей нежности.       — Это правда. Я хочу ещё поболтать с тобой, — пальцы точно ощупывают напряжённую, от этого не менее знакомую до каждой мышцы спину, разминая нервные узлы лопаток. — Я уже говорил, что тебе стоит делать растяжку по утрам?       — Миллион раз и ни один не был удачным.       — Может, стоит хотя бы подумать об этом, вместо того, чтобы воротить нос от моих предложений?       — И как ты себе это представляешь?       — Что ты, как раньше, будешь делать бодрящую зарядку по утрам и потом не жаловаться мне на затёкшую шею, — сминая шейный позвонок, футболка оголяет часть открытой кожи.       — Если бы Карим не трахал меня сзади, она бы так не болела.       Адам делал вид, что ему не нравится аккуратный точечный массаж, пока, наслаждаясь, не уселся в плетённое кресло из каких-то южных стран с круглым навесом. Психоаналитику пришлось слегка присесть, дабы не терять уходящий в нужное русло диалог, а ведь парень явно старался его выбесить.       — А знаешь, когда бы она так не болела вообще?       — Знаю. Если бы он ебался не как вокзальная псина.       — Нет. Если бы ты переехал в Лимоне-Суль-Гарда, — руки перестали двигаться, останавливая с собой ровный темп дыхания.       Ад скептически повернул голову, всматриваясь в приглушённое от своеобразного трепета правильное лицо. День катится к чёрту, в затягивающий кратер луны.       — Ты хочешь сбагрить меня куда подальше из Лондона? Всё идёт к этому?       — Нет-нет-нет, — Дэниэл обошёл его и присел уже на колени, обхватывая родные, но пугающе холодные кисти рук. — Моя книга довольно хорошо разошлась, и я накопил достаточно, чтобы арендовать на несколько месяцев виллу подальше отсюда. Для нас с тобой. Билеты уже куплены.       Парень, не желая слышать свои же поганые догадки о мотивах и целях щедрого и любимого лица напротив, грозно вздохнул несколько тяжёлых раз, прежде чем злость и обида откинут его обратно в тоскливые воспоминания.       — То есть, — начал он, — ты только спустя четыре года повторного посещения Лондона и прямого избегания меня, решил, хер ты, важный, что можешь взять и отнять у меня всё, что я успел за это время тут обрести? А если я не захочу туда?       — Это для твоей же безопасности. И моей. И нашей. — Удивительно, как быстро меняется интонация — с нарочито-воздушной до отрезвляюще ломаной и фантазийно-скомканой.       — Дэни, это паршиво с твоей стороны. Постоянно летать разными рейсами и жить в отдельных квартирах, пугаться и шарахаться от возможности быть пойманным со мной, а сейчас сидеть и говорить мне это, как будто это не твой главный ночной кошмар.       — Я осознал, что мне не хватает тебя. Поживём там, отдохнём. Только ты и я. Потом посмотрим, что будет дальше.       Адам снова грубо замолчал, не отводя глаза от обнадёживаюшего зрительного контакта. Возможность вновь умотать из шумного и вонючего Лондона радовала, однако не таким слащавым и щекотным до дрожи образом.       — Долго же ты думал.       — Прости меня за это. В настоящее время меняются законы и правила, и мне показалось... В общем. Я изменил свой взгляд на некоторые вещи.       — А что мне делать с Эваном? Мне же нужен кто-то...       — Неделя. У тебя осталась неделя, любимый, — Бэмби заразительно потянул парня к себе, обрекая на близкое, жаждущее слов и прикосновений мятное дыхание.       — Я соглашусь только тогда, когда ты сбреешь эти жуткие усы.       — Обязательно сбрею. Когда будем возле Гарды.

***

Пациент: Адам Праудлав Возраст (полных лет): ??? Жалобы: отсутствуют

      Психический статус:       Аффект: Приподнятый, несколько театральный, но ригидный и негибкий. Эмоциональные реакции поверхностны, быстро сменяются хорошо отработанными маской. Слёзы или гнев проявляются лишь в моменты крайнего стресса и сразу же подавляются.       Содержание мышления: Доминируют темы превосходства, эстетизации разложения, власти через унижение. Отмечается высокий уровень интеллекта, направленный на саморазрушение и манипуляцию. Частые мысли о половых контактах.       Восприятие: Критика к своему состоянию полностью отсутствует. Считает себя «продуктом высшего сорта в мире дешёвого ширпотреба».       Дополнительно: Патологическая пустота. Пациент не испытывает эмоций, а лишь симулирует их, руководствуясь выгодой или скукой. Его внутренний мир — это “гадкий подвал сознания”, который он пытается заполнить властью, болью и эстетизированным цинизмом. Его “хорошо” — подразумевает отсутствие какой-либо чувствительности. Эмоциональная анестезия. Перфекционистская мимикрия.       Центральная ось его патологии — грандиозное чувство собственной значимости своих заслуг, потребность в восхищении, полное отсутствие эмпатии, восприятие людей как объектов для использования. Проявление жестокости, как холодная констатация своего превосходства протекают прямо с абсолютным непониманием своей идентичности.       Общается фамильярно, ярко душится цветочными уходовыми средствами. Невыносимо.