Ключ к бессмертию

Утро уже уверенно вошло в свои права, освещая кухню солнечными бликами, скользящими по деревянному полу и начищенной до блеска посуде. В воздухе пахло медовой выпечкой, мятным чаем и лёгкой усталостью — той, что копится в теле, когда день только начался, а ты уже устал. Мойра ставила на поднос чашку с липовым отваром и тарелку с тёплой лепёшкой, аккуратно поддевала ножом сыр, чтобы не крошился. Движения были быстрые, выверенные — рутина, ставшая почти защитной реакцией. — Ты сама-то ела? — голос Аргайла раздался от двери. Он стоял, прислонившись к косяку, с кружкой в руке и видом человека, который всё понимает, но ничего не собирается менять. — Некогда, — отозвалась Мойра, даже не обернувшись. — Да и смысла нет. Сейчас отнесу завтрак — всё равно не тронет. Или тронет, но швырнёт через пять минут, если что-то будет «не то». — Уж не ты ли неделю назад говорила, что она стала спокойнее? Мойра дернула плечом. — Спокойнее… ненадолго. А теперь — будто всё заново. Она себя сжирает, понимаешь? Всё должно быть идеальным. Цветы, свечи, платья, туфли, даже проклятые серьги… Уже третий день ювелиров меняем. Сегодня к обеду ещё один прибудет. Очередной. И снова начнётся: не та оправа, не тот оттенок золота, слишком блёклый камень, слишком тяжёлый кулон… — Зато любит, — сдержанно заметил Аргайл. — Хочет, чтобы было правильно. Красивая свадьба — это ж не преступление. — Ага, — вздохнула Мойра и смахнула с подноса крошку. — Только знаешь, что страшно? Что она не живёт. Она держится — из последних сил, и всё время срывается. То злится, то плачет, то молчит по полдня. И мэтр… он ведь с ней почти всё время. А сейчас — будто его нет. Бледный, тихий, отвечает в полслова, ходит как тень. Она и его уже измотала. — Ну маг и раньше таким был. Герцог что? — А ничего. Молчит. Не вмешивается. Будто это его и не касается. Лишь бы она была довольна, а там — хоть потоп. И да, формально всё хорошо: свадьба будет, королевство ликует, а у нас под носом маленькая катастрофа. Только всем всё равно, пока платье белое и на флаге золото блестит. Аргайл молча кивнул. — Зато свадьба будет как в легенде, — произнёс он с той усталой иронией, что появляется у людей, прошедших через слишком много чужих иллюзий. Мойра подхватила поднос, выпрямилась. — Вот только не знаю, выстоит ли легенда до венца. Она прошла мимо, не глядя на него. Аргайл остался у двери, глядя ей вслед. И подумал: если всё так и продолжится, кто-то из них до этой свадьбы действительно может не дожить. Не телом — душой. *** За окнами был зной — плотный, стоячий, будто сам воздух застрял в ожидании. В просторном кабинете, под тяжёлыми шторами и прохладой каменных стен, царила почти монашеская тишина. Только скрип пера да шелест бумаг. Герцог сидел за широким письменным столом, перегруженным ворохами документов: жалобы, прошения, требования, инструкции, донесения и деликатные заметки на личных гербовых листах. Он не любил дворцовую рутину — но знал, что именно из неё ткутся крепкие державные сети. И всё же, несмотря на ожидания, всё шло на удивление… спокойно. Почти слишком. Гиллас Маккрей — змей в человеческом обличье — пока держался в тени. Нет, подковёрные движения были. Но не фронтальные. Не открытые. Он знал, что Маккрей не отказался от власти — но словно ждал. Или наблюдал. Или выжидал. В Совете — тоже. Кто-то мямлил, кто-то ёрзал, но был и костяк, что держался его, Ирвинга, стороны. Честные? Нет. Удобные? Да. Но достаточно надёжные, чтобы не тревожиться ежеминутно. Даже с королём… удивительным образом всё стало легче. Словно их тридцать лет молчания — были только длинной, странной паузой, а не чёрствым разрывом. Их разговоры стали обычными. Даже живыми. Почти как когда-то. Он откинулся на спинку кресла, поводил плечом — старая травма вновь напоминала о себе в эти дни, когда приходилось часами сидеть в напряжении. Рука скользнула по столу, чуть сдвигая стопку бумаг, и взгляд невольно зацепился за краешек пергамента с геральдической печатью. Принц. Грегор. Ирвинг усмехнулся уголком губ. Грегор был настойчив. Слишком настойчив, как для воспитанного придворного. Но тогда, в первый день после их возвращения, он говорил искренне. Без расчёта, без флёра театра. Умолял дать возможность объясниться с Элисон. Просил — почти как мальчишка, у которого впервые что-то по-настоящему вырвали из рук. Он не согласился сразу. Слишком многое было между ними. Слишком многое — против. Но слова Хартвина, упрямые и простые: «Он влюблён. Как и я когда то» — задели. И он позволил им встретиться. А потом он увидел глаза дочери. После того разговора с Грегором она вернулась… не просто счастливой. Она сияла. Такой он её давно не видел. И да, он дал разрешение. На брак. На всё. Теперь — будущая свадьба. Городская резиденция превратилась в логово портных, флористов, алхимиков, торговцев и советников по этикету. Полный кавардак, но, по крайней мере, она перестала проситься «просто погулять по городу». А это уже победа. Он распорядился усилить охрану в Нижнем городе. Формально — из предосторожности. Фактически — чтобы убедиться, что его дочь не окажется случайно в ненужном месте в ненужный час. Но и в резиденции хватало гвардейцев. И был Кристиан. Который сжёг бы полгорода, лишь бы с ней ничего не случилось. Мысли герцога прервал лёгкий стук в дверь. — Войдите, — бросил он. Помощник появился бесшумно, как водится у придворных, и с поклоном положил на стол конверт. — Донесение с восточной границы, милорд. Срочное. Ирвинг взял письмо, распечатал. Пробежал глазами. Потом перечитал — медленно. Подбородок немного подался вперёд, рука напряглась. Три деревни уничтожены. Пять отрядов пограничной стражи мертвы или пропали. Из выживших — только один ребёнок. Мальчишка, седой и обезумевший. И слова… непонятные. Про маски. Про пустые глаза. Про дым. Про тела, высохшие, как пергамент. «Нет тел врага», — подчёркнуто. «Следы боя — страшные. Но нападавшие не найдены.» Он отложил бумаги, провёл рукой по лицу. Мгновение смотрел в окно, где солнечные лучи падали на белый камень, на голубой герб династии — такой безмятежный. Слишком. — Неужели восточные колдуны снова решили испытать нас на прочность? — пробормотал он глухо. — Как же не вовремя… Он встал. Медленно, с той выученной неторопливостью, за которой скрывается напряжение человека, привыкшего встречать тревожные вести лицом к лицу. Рука скользнула по краю стола — и остановилась. Покой закончился. Даже если столица всё ещё живёт в предвкушении свадьбы, даже если королевский двор погружён в суету летнего благополучия — где-то, там, на востоке, уже начиналось то, что способно изменить многое. *** Барон Тиран Колрейн не любил столицу — с её переулками, шумом, скользкими улыбками. Но в особняк Маккреев он прибыл, как положено: в строгом камзоле, с светлой тростью и выражением уравновешенного спокойствия на лице. Как бы ни было тяжело внутри — снаружи не дрогнет ни бровь. Троюродный дядя не терпит слабости. Слуга провёл его без лишних слов, и Колрейн шёл за ним, не зная, чего ожидать — и это его раздражало. Гиллас Маккрей не звал просто так. И не объяснял причин. Он лишь прислал короткую записку: «Будь у меня до полудня. Важно». Дверь за спиной бесшумно закрылась. В помещении пахло бумагой, вином и пылью ковров. Гиллас не встал, не кивнул. Только поднял взгляд от письменного стола. — Ты женишься, — сказал он вместо приветствия. Тон был деловым. Как будто обсуждались поставки соли. Колрейн замер. — В конце недели. Всё уже улажено. Осталось запомнить имя невесты и подобрать кольца. Барон медленно подошёл ближе. — Я не давал согласия. — А тебя и не спрашивали. Согласие герцогине дал я. — Герцогине? — брови Тирана дрогнули. — Что за брак, дядя? — Донелла Альпин. Законная дочь герцогини от первого брака. Светловолосая. В твоём вкусе. И, главное, имеющая титул. Тиран молчал. Слова оседали в голове, как снег — медленно и тяжело. — Какая свадьба, дядя? Я… я собирался жениться на леди Аринел. Мы… уже давно… — На вдове без титула? — Гиллас поднял бровь. В его голосе было всё: насмешка, холод, сталь. — Это не выбор. Это слабость. — Но я её люблю. И она… меня любит. Мы… — Не смей говорить мне о любви, — оборвал он резко. — Ты — Маккрей. А не поэт с берега Вестмарша. Гиллас усмехнулся — зло, с ядом. — Женишься — и люби кого хочешь. Хочешь — свою вдову, хочешь — кого угодно. Но титул, положение, кровь — вот что имеет значение. Кто тебе мешает сделать так, чтобы чтобы Аринел стала наставницей твоей жены? Будет совсем рядом. Удобно, правда? Тиран сжал кулаки. — Но зачем мне жениться на дочери герцогини? Половина двора считает её пустышкой… — Половина двора сожрёт собственный язык, как только прозвучит твоё имя: граф Альпин. Ты войдёшь в Совет. Донелла — это билет туда. Всё в твоих руках. Только не вздумай ставить своё чувство выше того, что я для тебя выстроил. Барон сжал трость так, что побелели костяшки. — Значит, выбора у меня нет? Гиллас поднялся. Подошёл к столу, налил себе вина — и только потом ответил. — У тебя есть выбор. Но только один верный. И ты его сделаешь, потому что не дурак. Потому что помнишь, кто ты. Он поднёс кубок к губам, но не пил. — А главное — потому что я не спрашиваю. Я ставлю перед фактом. И поверь, я не стал бы этого делать, если бы не знал, что ты способен соответствовать. Тиран стоял молча. Лицо его было неподвижным, но внутри всё сжималось. Ужас не от брака — нет. Он привык к долгам крови, к обязанностям. Но мысль о том, что Аринел останется… просто воспоминанием, оставляла во рту вкус пепла. Он знал Гилласа. Знал, что тот не отступает. Что за этой холодной логикой — твёрдая рука, которой Маккрей держал власть десятилетиями. Он мог отказаться. Но знал цену отказа. — Когда состоится помолвка? — выдавил он. — Через два дня. Я дам тебе время уладить дела и прикинуться счастливым. — Аринел… — Тиран осёкся. — Поясни ей всё. Если и впрямь умна — примет. Если дура — тогда ею займусь я… Ты — слишком ценен, чтобы размениваться на жалость. Барон медленно развернулся к двери. Шаг за шагом. Не оглядываясь. И только на лестнице позволил себе вдохнуть глубже. В горле стоял ком. Выйдя на улицу, не пошёл к карете. Он свернул в переулок, к ближайшей стене. Снял перчатки. Прислонился к холодному камню. И долго стоял так — не двигаясь. Небо над столицей было прозрачным и высоким. А у него внутри что-то горело. Не огнём — солью. Невысказанным. Неотменяемым. *** Квартал Чужеземцев всегда напоминал лоскутное одеяло, несуразное, яркое, без симметрии, но живое. Тут не было ни строгой планировки, ни одинаковых голосов, ни одного запаха. Крики торговцев с северных островов сливались с певучей речью южных племён, острые запахи вьюки — с масляной томностью сог’эльского ладана, а где-то дальше разносило с ветром острые нотки орханской крайи-ша — приправы, цвета молотого янтаря с солью. Воздух тут казался гуще, насыщенный специями, благовониями, чужими богами и сказками. Лавки напоминали шкатулки с сокровищами: в одной — серебряные подвески с морских островов, в другой — шёлка, шуршащие, как ветер в кроне деревьев, в третьей — дымные кристаллы из копей Селамара, растущие, если верить торговцу, только при свете кровавой луны. Кейден любил этот квартал. Здесь никто не смотрел на них, как на наследного принца и его тень. Здесь они были просто двое в толпе, и этого почти хватало, чтобы забыться. Почти. Кейден шагал чуть позади, позволяя Грегору вести. Он не спешил, вглядывался в лица, предметы, сцепление чужих языков и жестов — и в то, как меняется Грегор. Как взгляд его становится живым, детским почти, когда он замирает перед стеклянной витриной с ожерельями. Или как чуть хмурит брови, вслушиваясь в акцент торговца, словно желая разобраться, правда ли тот с южных пустынь, или только прикидывается. Вид у него был тот, каким Кейден давно не видел его — спокойный, вдохновлённый. Словно мальчишка, которому пообещали свободу и вечное лето. И всё из-за неё. Элисон. Кейден знал. И не мог не злиться. Она отняла у него и взгляд, и голос, и прикосновение. Всё, чего он никогда не имел — но чем Грегор делился без остатка, теперь доставалось ей. Той, что появилась в жизни принца внезапно. И сразу смогла зацепить его сердце, сделав то, что ни одной из столичных красавиц не удавалось. Кейден видел, как раньше Грегор отмахивался от ухаживаний. Все были слишком звонкими, слишком нарядными, слишком расчётливыми. Он улыбался им — сдержанно, вежливо, скучно. Но с Элисон всё изменилось. Он смотрел на неё иначе. И поступал иначе. Был готов идти на унижения, молчать, подчиняться — лишь бы не потерять её. Сейчас он ясно видел это… Но ещё совсем недавно считал это благом. Был уверен, что чувства принца — временны, и радовался тому, что они смогли заставить его по-новому смотреть на жизнь. Без слепой веры в дядю, без полного подчинения его воли. Он не верил в то, что всё это серьёзно. И теперь вот — осенью их свадьба. Всё решено. А Кейден… просто рядом. Как всегда. Грегор остановился перед лавкой, под навесом которой пестрели рулоны тканей — тонкие, летящие, с вышивкой из шёлковых нитей и вплетённым золотом. Он задумчиво коснулся одного из полотен, переливавшегося в тени лавандой и серебром. — Подойдёт для подарка? — спросил он, не оборачиваясь. — Конечно, подойдёт. Девушки любят блестящее, — усмехнулся Кейден, скрестив руки. Грегор хмыкнул, но ткань всё же выпустил из рук. — Нет… Это слишком просто. Слишком… безлично. А ей нужно что-то особенное. — Эта «безличная» ткань стоит как полное рыцарское облачение, между прочим, — проворчал Кейден. — Хочешь сказать, тебе дорого? — Ирвинг для неё ничего не жалеет, — коротко бросил Грегор, — ты бы видел, в каком наряде она была, когда я её впервые увидел… — А я думал, любовь с первого взгляда — сказки, — язвительно протянул Кейден. Грегор замолчал. Его лицо на мгновение застыло, взгляд скользнул мимо, в сторону шума толпы. Он тихо выдохнул. — Тогда… я ещё не понял, что она — та, кто нужен мне, — глухо ответил он, и, резко развернувшись, пошёл прочь от прилавка. Кейден последовав за ним, размышляя над тем, что же зацепило Грегора. Впрочем, явного ответа он не находил. Да и не старался это сделать. Они прошли, мимо лавки с курительными смесями, где в дыму из кедра и сушёных ягод сидел старик в одежде цвета пыли. Его голос был как шелест сухих страниц. Дальше была витрина с перьями. Настоящими, нет — слишком уж широки, слишком светятся. Наверное, из тех, что растут на птицах, которых никто не видел. Каждый перо — в отдельной коробке, выложенной пухом. Миновали стойку, где под медной вывеской, стёртой до непонятных символов, висели сотни амулетов — в форме глаз, ключей, обрубков корней, треснувших раковин. Продавец, узкоглазый, с волосами, стянутыми в жгут, сидел, обмотав ноги цветной плёнкой, и ел что-то остро пахнущее из деревянной чаши. Грегор свернул к небольшой лавке, утопленной в тени. Занавесь из пыльного шёлка качалась от ветра, пахло горьким суао и горячим деревом — тем самым, из которого режут резные ларцы на севере. На подставках стояли фигурки. Маленькие сцены, сцепленные в танец: воины и жрецы, любовники и чудовища, плывущие корабли, танцующие лисы. Принц медленно перебирал их, вглядываясь. Хотел выбрать правильный подарок для неё. И, как всегда, так стараясь, что Кейдену становилось тошно. Не от гнева. От невозможности. Он смотрел на принца. На его ладони — чужие изделия, чужая культура. В голове — лишь одно: ты правда готов стать её? Весь? Целиком? Без остатка? И знал: да. Грегор готов. Потому что любит. А Кейден — не готов. Не может. Потому что любит тоже. Он потянулся к фигурке — мужчина, воин с мечом за плечами. Дерево, с прожилками, почти как кожа. Фигура — простая, но полная сдержанной силы. Ни бравады, ни героизма. Только — стойкость. Он не знал, зачем взял её. Просто… — Похож на тебя, — произнёс он негромко. Грегор повернул голову, чуть изумлённо. — Правда? — он взял фигурку из его рук, разглядел. Улыбнулся, тепло. — Думаешь, Элисон оценит? Кейден посмотрел на него, молча. Сердце в груди сжалось от чего-то странного — даже не боли, а от какого-то смеха на грани рыдания. — Слишком личная, — проворчал он. — Герцог может не так понять. Возьми другую. Без намёков. Без тебя. Принц кивнул, послушно, и выбрал другую — женщину с раскрытыми ладонями, вырезанную из молочно-синего каорида. Кейден ничего не сказал. Подождал, пока Грегор займётся покупкой — и тихо, не торгуясь, расплатился за ту первую. Слишком дорогая? Пусть. Аккуратно, с бережной нежностью, убрал фигурку в мешочек и спрятал за пояс. Как знак. Как напоминание. Они вышли обратно на улицу, и квартал вновь развернулся перед ними всей своей мозаикой — медь, шёлк, шерсть, суао, чужие слова и песни с далёких земель. — Ты правда думаешь, что ей понравится? — спросил Грегор спустя пару минут. В голосе его была трогательная неуверенность. Та самая, которой Кейден не мог простить. — Конечно понравится, — ответил он сухо. — Тебя же она уже выбрала. Подарок — дело десятое. Принц обернулся, но Кейден не дал ему времени на вопросы — шагнул вперёд, будто заметил что-то интересное в следующей лавке. Внутри всё горело. Он будет рядом. Как всегда. В празднике и в бою, во мгле и в утре. Он будет с ним — в шаге позади. С талисманом в мешочке на поясе. И с правдой, которую никогда не скажет. *** Примерки закончились криком. Громким, капризным, истеричным. Элисон снова осталась недовольна. Сначала — слишком ярко. Потом — слишком тускло. Золото слишком жёлтое, платина не холодная, камни «какие-то усталые». Она пересматривала цепочки, серьги, диадемы, зарывалась пальцами в бархатные подложки, перебирала украшения с детским — нет, уже не детским — с упрямым, капризным упоением, как будто от этого зависело не только будущее торжества, но и само счастье. Мастер-ювелир, смиренно подбирая осколки достоинства, кланялся, оправдывался, предлагал переделки. Стража хранила каменное терпение. Кристиан наблюдал всё это со стороны. Молча. Как всегда. Даже герцог, вернувшийся из дворца, не вмешался. Услышав знакомые интонации — на грани слёз и истерики, — Ирвинг устало закрыл за собой дверь кабинета, словно опуская занавес. Мойра, всегда сдержанная, ушла с Элисон в её покои с видом приговорённой — точно шла не в спальню, а в бойню. И лишь Кристиан остался — как остаются тени после света, как остаётся холод после страсти. Он отдал последние распоряжения, велел проводить ювелира, пожелал спокойной ночи… и ушёл к себе. Точнее — на балкон. Только там оставалось что-то похожее на воздух. Сначала он думал, что она просто нервничает. Потом — что устала. Но дни шли, а Элисон становилась всё более… одержимой. Словно она боялась — что, если хоть один штрих будет не идеален, всё исчезнет. Грегор исчезнет. Сказка закончится. А она ведь верит в неё. По-настоящему. И это — самое ужасное. Он давно не чувствовал себя настолько… лишним. С тех пор как было объявлено о помолвке, дом будто сошёл с ума. Всё закрутилось: ткани, флаконы, записки, списки гостей, шёпот за дверьми. И сама Элисон… Она стала нетерпеливая, капризная, бесконечно возбуждённая. Ранние утра, поздние вечера. Балы и разговоры. Она жила в этом, дышала этим, словно боялась проснуться. А он… просто был рядом. Герцог снова просил его следить за ней, присматривать, быть рядом — как всегда. И он согласился. Как всегда. Малодушие. Или привычка. Город раскинулся внизу, как старинная гравюра — с чёткими тенями, пульсирующими огнями и тяжёлым, неподвижным воздухом. Балкон был высоким, узким, как зуб крепости. Ветер почти не чувствовался. Только его собственное дыхание, чуть ускоренное, выбивалось из тишины. Он знал, почему не уходит. Знал — и ненавидел себя за это. Не из-за просьбы герцога. Не потому, что долг. А потому что это последние дни. Последние вечера, последние разговоры, последняя возможность быть рядом. Он видел, как блестят её глаза, когда она говорит о Грегоре. С какой нежностью она называет его по имени. С каким трепетом прижимает к груди записки. С какой решимостью вскидывает подбородок, рассказывая, как всё теперь будет. Она не прячется, не делает вид. Она счастлива. Он видел это. В её движениях, в том, как часто она смеялась — она действительно хочет эту свадьбу. Не по обязанности. Не потому, что «надо». А потому что любит. И он не винит её. Не может. Иногда он почти решался — подойти к герцогу, попросить отпустить его обратно в Хэвен. Она уже не спорит, не рвётся в город, не устраивает сцены. Смирилась. Выезжает только в сопровождении Ирвинга — а он остаётся. Слушает по утрам её рассказы о Грегоре, о его словах, о том, как он держал её за руку… И улыбается. Потому что так проще. И потому что иначе — нельзя. Потому что потом — только дворец. Только «ваше высочество». А он — маг. Инструмент. Орудие в руках закона и церкви. Он был назначен. А значит, не принадлежал сам себе. Он не имел права. Никогда не имел. Не тогда, десять лет назад, когда она впервые заговорила с ним, робким голосом, всё ещё дрожащая от страха. Не потом, когда взрослела у него на глазах. Не даже сейчас, когда он знал её, возможно, лучше всех в этом доме. Кристиан прикрыл глаза. Горечь скользнула по горлу. Для неё он был опекуном, охраной, щитом. Потом — советником. Тенью. Другом. Но не мужчиной. Ветерок шевельнул его волосы, остудил лоб. Взгляд скользнул по огням столицы — и вдруг замер. Громкий скрежет ворот. Рывок металла, приглушённый голос, топот копыт. Кристиан прищурился. Гвардейцы пропустили всадника. Странно — слишком поздно для визитов, особенно не объявленных. Фигура в плаще, с капюшоном. Чёрный конь. Он спешился небрежно, бросил поводья подбежавшему конюшему и уверенно зашагал к дому. Слишком уверенно. Словно бывал здесь раньше. Словно знал дорогу. Словно не нуждался в приглашении. Кристиан оттолкнулся от перил, выпрямился, молча повернулся и вышел с балкона. — Что, карх возьми, происходит? — пробормотал он, уже шагая по лестнице вниз.