Хрупкость

      Он сразу понял, где он.       По этому густому и слегка подвижному, будто живому туману.       По этой неестественной тишине.       «Но почему сейчас?..»       — Сайлас? — Несмелый, неуверенный вопрос разлетелся по пустому помещению, рассыпался на отголоски быстро исчезающего эха. — Ты хотел мне что-то показать? Что-то... что-то ещё?       Никто не ответил.       В этот раз на другой стороне стоял день. Но день был каким-то тусклым, блёклым, точно выцветшим; в таком освещении всё выглядело ещё более мрачным, ещё более безрадостным, чем ночью. Простынь под пальцами неожиданно показалась шершавой и жёсткой — как будто её не стирали уже много лет и она засохла от давней грязи. Нэй посмотрел вниз: ткань, которой полагалось оставаться всё того же молочно-белого цвета, посерела и местами была словно чем-то припорошена — совсем тонкий слой, состоящий из мельчайших частиц. То ли пыль, то ли пепел, то ли... что-то другое.       В памяти невольно всплыл разговор с Сайласом. «Я люблю это место, — сказал он тогда. — Здесь ты можешь быть тем, кем хочешь». Это звучало искренне — и Нэй поверил. Поверил несмотря на то, что неестественная безлюдность и мёртвое безмолвие окружающего пространства с самого начала заставляли его чувствовать себя неуютно. Однако место, представшее перед ним теперь, производило впечатление ещё более жуткого. Оно не походило на прекрасный сон, в котором «исполняются желания». Оно походило на ночной кошмар, где всё слишком реалистично: зрительные образы, звуки, ощущения.       Он помнил, что не одевался перед тем, как «уснуть»; это означало, что его физическое тело должно сейчас лежать на постели обнажённым. Но здесь он почему-то был одет.       Только...       Только это была не его одежда. Чужая. Какой-то странный светло-серый балахон, длинный и бесформенный. Обувь тоже была странная, из мягкой кожи — он такую никогда не носил.       Под локтем что-то тихо хрустнуло. В первое мгновение юноша вздрогнул от неожиданности и внутренне сжался, не зная, чего ожидать. Затем он нерешительно перевёл взгляд в сторону звука — и слегка успокоился, обнаружив, что рядом лежит всего лишь небольшая шуршащая бумажка.       Он сел. Дрожащими руками взял мятый листок — явно очень старый, уже пожелтевший от времени, весь исписанный неровными строками. Это было похоже на клочок, небрежно вырванный из чьего-то письма. Чернила успели утратить прежнюю яркость и немного расплыться, однако слова всё ещё можно было разобрать. Нэй судорожно сглотнул, всматриваясь в размашистый скачущий почерк.       «Бежать... Куда? Мы уже пытались бежать. И я пыталась, без него, чтобы спасти хотя бы ребёнка. Но видимо, на этой земле таким, как мы, не спрятаться, моя дорогая. Мы в относительной безопасности только там, где нет людей. Люди почти всюду, и всюду они одни и те же: как по компасу, выверяют свои представления о мире по тому, что лучше для них самих. По тому, что им импонирует, по тому, что им подходит, по тому, что для них выгодно. Кто-то и впрямь верит, что правильно — исключительно так. Но многие знают, что ИХ ПРАВДА была бы другой, будь ОНИ другими. Они всё понимают, просто молчат. Мы не первые, кого решили...»       На этом месте текст обрывался.       Он машинально перевернул лист. Обратная сторона оказалась тоже исписана от края до края.       «...меня безумной. Как и всё прочее, оно не предназначено для того, чтобы исцелять. Это страшное оружие, разрушающее кровь, разъедающее плоть и кости, а я извратила само его естество, вывернула его наизнанку, превратив в лекарство. Я не знаю, какими будут последствия. Никто не знает. Но я не могла просто позволить им умереть.       Мирайну страшно. Утром он спросил у меня, с кем разговаривает папа, когда смотрит в темноту. Здесь только мы трое. По крайней мере, мне хочется верить, что это всё ещё так. Не разбираю, кого я боюсь больше: того, что может быть в темноте, или людей снаружи. Мы все стали...»       — Что?.. — непроизвольно сорвалось с губ. Впрочем, он уже начинал понимать, что ему, скорее всего, не ответят. То, что прежде можно было назвать малозаметной дрожью, сейчас едва ли подходило под такое определение: теперь его откровенно трясло от липкой тошнотворной тревоги и нарастающей паники. — Что это за ахинея?..       Он попытался встать с кровати. Но как только поднялся — колени вдруг подкосились, словно кто-то грубо и точно ударил по ним сзади.       Не имея ни малейшей возможности устоять на ногах, кайлери рухнул на пол. В следующий миг он ощутил преграду, затормозившую его падение; однако боль от столкновения с каменной поверхностью показалась неестественно притуплённой, «смазанной», а сама поверхность — чересчур мягкой. Мягкой и... вязкой. Пол был топким, он затягивал, как болото. Что-то невидимое с огромной, нечеловеческой силой продолжало тянуть юношу вниз — не людскими руками, не лапами животного, а будто бы сошедшей с ума гравитацией.       Вниз.       Вглубь.       Сквозь.       Возвышающиеся над ним стены стремительно темнели. Одновременно с цветом они меняли и свою консистенцию, делаясь рыхлыми, полужидкими: примерно так сухая корка дорожной грязи темнеет и размокает от дождя.       Ему хотелось закричать от ужаса, но тело не слушалось; губы, язык, лёгкие — всё как будто парализовало. Остатки тупой боли быстро стирались, на замену им приходило онемение — и это пугало ещё сильнее, чем боль. Казалось, он даже не проваливается в пол, а просто постепенно исчезает, тает, как снег.       Ещё один мощный и внезапный рывок — и спальня Сайласа пропала. Точнее — что-то резко выдернуло его из этой спальни.       На секунду он почувствовал, чем он является здесь на самом деле.       У него было зрение, но не было глаз.       Был слух, но не было ушей.       Не было головы. Не было туловища. Никакой одежды и обуви, конечно, не было тоже.       Он понял, что исчезало не тело. Исчезала иллюзия, что оно у него есть.       Сначала всё вокруг выглядело как продолговатые пятна — коричневые, бежевые и серые, напоминающие мазки краски на какой-то абстрактной картине. Пятна мелькали перед глазами, плясали, рябили.       Потом появилась комната.       Она была похожа на большую, просторную кладовую. Массивные и простые, грубо сделанные деревянные стеллажи возле стен доходили до самого потолка, но на них не лежало ничего, кроме толстого слоя пыли.       Пол состоял из каменных плит — тоже крупных, грязных, местами треснувших.       Полки располагались справа, слева, сзади. Впереди, в конце длинного помещения, виднелась открытая дверь; за ней находился ещё более длинный, плохо освещённый коридор. Там, в коридоре, не было ни одного окна — только тускло мерцающие свечи в настенных подсвечниках.       Нэй всё ещё отчётливо осознавал, что здесь у него нет ни рук, ни ног, и, возможно, именно поэтому не видел их. Он не стоял, не сидел, не лежал — он как бы парил над полом. Впрочем, нет, даже не парил — просто присутствовал.       Он не знал, где присутствует. Он не помнил в здании этого места.       Внезапно в конце коридора возникла фигура — худая, нескладная, непонятно, мужская или женская, и даже неясно, кому принадлежащая: карне или кайлери. Тёмный силуэт. Человеческий. Но...       Что-то было не так в этом силуэте.       Шея фигуры странно дёрнулась. Пламя свечей мигнуло.       — Нэй...

*

      — ...Нэй. Нэй! Ты меня слышишь?       Тело казалось ужасно тяжёлым, ватным, слабым, неповоротливым. Голова трещала от тупой, но глубокой и объёмной боли, глаза слезились, словно в них насыпали песка.       Он изогнулся — рефлекторно, беззащитно, как в полусне, — и уткнулся горячей щекой в чужую ладонь.       Тёплую. Жёсткую. Слегка шершавую.       Слишком грубая кожа. Слишком нежное прикосновение. Прикосновение, своей нежностью как будто стремящееся компенсировать.       Юноша пошевелился снова. Безотчётно потёрся лицом об руку. Медленно возвращающееся сознание цеплялось за смутное ощущение безопасности, которое исходило от этой руки.       — Нэй, ты меня пугаешь. Пожалуйста, ответь хоть что-то.       — Что... — прошелестел Нэй пересохшими губами, — что это было? Что ты мне показал?       — Показал? Я? Ты о чём?..       Кайлери моргнул несколько раз, пытаясь прийти в себя.       Как и следовало ожидать, он всё ещё лежал в постели, в прежнем виде; правда, теперь его нагота была заботливо прикрыта краем одеяла. Уже одевшийся Сайлас сидел рядом. Зрение плыло. Лицо мужа тоже слегка расплывалось — однако даже при этом на нём можно было различить неподдельное беспокойство.       — Я снова был на той стороне, — глухо сообщил парень. — Но там всё было как-то... по-другому. Кажется, я кого-то видел. Не знаю, кого именно, но не тебя. Там был такой жуткий коридор, тёмный, очень длинный... и по́лки... много пустых полок...       — Я не ходил на ту сторону, — настороженно качнул головой Сайлас. — И уж точно не забирал туда тебя. Я был здесь. Ты лежал настолько тихо, что я подумал — ты спишь. Старался не шуметь, чтобы не разбудить. А потом ты начал дёргаться, и я заметил, что твои глаза открыты. Ты смотрел вверх, так, что было видно белки, и всё время вздрагивал.       Нэй сел, зачем-то придерживая одеяло; после скользнул рассеянным взглядом по единственному присутствующему человеку — по человеку, которому он доверял и с которым уже делил постель, — и разжал руку, переставая прикрываться.       — Ещё там было имя. Мирайн. Кто это?       — Я не знаю. Звучит немного знакомо, но не могу вспомнить никого определённого. — Карна смотрел с удивлением. Несмотря на то, что его удивление сочеталось с явной встревоженностью, оно выглядело искренним. — Что значит «было имя»? Как «было», где? Ты его от кого-то услышал?       — Прочитал. Говорю же, в этот раз всё было очень странно, сложно объяснить. Напоминало дурной сон.       — Может, это и был просто сон? То есть — обыкновенный?       «Может, и правда?..» — на секунду вспыхнула надежда.       И почти сразу угасла, не успев даже толком разгореться.       — Нет, — сказал Нэй, — уверен, это был не сон. Но это был другой слой. Глубже. Ещё дальше от нашего. Это был слой, где хозяин уже не ты.       Около укрытых одеялом ног неловко шлёпнулась Маргарет, ранее плавно спускавшаяся с потолка: крупное и весьма увесистое тельце не удержалось на истончившейся паутине. Сперва кайлери вздрогнул от неожиданности; затем запоздало узнал ещё одно живое существо, которому он мог доверять, и нервно усмехнулся.       — Почему этот мир меня постоянно как-нибудь мучит? — спросил он задумчиво — будто бы не у Сайласа, а непосредственно у мира. — Я всего лишь хочу жить спокойно. Наконец-то почувствовать хоть каплю счастья — хотя бы здесь, на чужой земле, в чужом доме, хотя бы в роли того, кто не имеет почти никакой свободы. Разве это так много? Я хочу быть добрым. Почему вселенная заставляет меня ожесточиться?       Он потянулся к паучихе, намереваясь её осторожно погладить, — но та вдруг отпрянула и, мелко засеменив тонкими ногами, отбежала, переместившись поближе к Сайласу. Заметив, карна поднёс к созданию свои худые длинные пальцы — не попытался дотронуться, лишь протянул навстречу; в следующий миг Маргарет прижалась к его руке сама.       — Вселенная... она не заставляет, — тихо сказал Сайлас. — Она только даёт тебе условия, в которых ожесточиться для тебя было бы проще. Ничто не может заставить тебя стать кем-то, если ты каждый день принимаешь решение им не становиться.

*

      После окончательной смены ролей всё воспринималось иначе.       Нэй вышел из спальни, на ходу поправляя одежду — так, как это обычно делают работники соответствующих заведений и те, кто торгует телом в одиночку, а не благородные кайлери, свадебной церемонией вручённые законному супругу; однако он ни в коей мере не чувствовал себя униженным. Прежние правила постепенно всё больше утрачивали свою значимость, всё очевиднее выходили из статуса неоспоримой и непреложной истины. Он взглянул на отражение в оконном стекле, чуть пригладил растрепавшуюся причёску.       «Надо же, — подумал он, — надо же, какое всё, оказывается, непрочное, неустойчивое. Стоит только всем вокруг назвать твоё украшение клеймом — и вот ты уже сам веришь, что не украшен, а заклеймён. И в то же время — достаточно встретить кого-то, кто считает твоё клеймо украшением, кого-то, кто готов заплатить чем угодно, лишь бы забрать его себе, как невольно начинают посещать мысли: а так ли это клеймо позорно, а так ли оно тягостно, а клеймо ли оно».       — Теперь вы один из нас, — прозвучал рядом молодой женский голос, нежный и печальный. — Мне очень жаль.       Худая светловолосая кайлери стояла возле другого окна. Когда Нэй обернулся в её сторону, она продолжила смотреть вдаль — в по-зимнему рано сгущающийся вечер, сквозь редкий снег, кружащий в пустом холодном пространстве.       Её платье было скромным, неярким, но он сразу понял: это не служанка.       — Это были вы? На той стороне?.. — спросил Нэй.       Она почему-то не удивилась.       — Вы меня с кем-то спутали, должно быть, — ответила она и грустно улыбнулась уголками губ. — Я была смелее и любопытнее, когда только очутилась здесь — вот так, как вы сейчас; но я больше не хожу туда. В этом доме происходят странные вещи. Все эти звуки, которые идут как будто из стен и из-под пола... Вы уже начали их слышать? Я полагаю, на самом деле они идут оттуда.